Я вновь окинул взглядом уютно убранную комнату.
– Теряюсь в догадках.
Люба хмыкнула:
– Ногу я сломала, слава богу, не шейку бедра, а всего лишь лодыжку, но тоже больно и неприятно. Пришлось в больницу лечь. Когда гипс сняли, Сонька заботливой прикинулась, прямо сахарным пряником, засюсюкала так: «Мамочка! Дорогая! Тебе надо восстановиться, пожить на воздухе! Вот путевочка!» Я-то! Наивная! Решила, дочери стыдно стало. Приехала сюда. Теперь заперта в интернате. Знаете почему? О-о-о! Я все поняла! Это Зоя Соньке денег дает, боится, что я в Москве окажусь и правду о ней Ляле расскажу! Меня здесь заперли.
– Думаю, вы можете спокойно отправиться назад, двери корпуса открыты, – попытался я вразумить даму.
– Самой? На электричке? – возмутилась Люба.
Я понимающе кивнул головой, изобразив на лице сочувствие. Люба – родная сестра Николетты, не слишком удавшаяся актриса с нерастраченным желанием играть трагические роли. Сейчас передо мной разыгрывается этюд на тему «Мать, страдающая от невнимательного ребенка». Этакий женский вариант короля Лира. Николетта, когда ей в голову приходит мысль прикинуться несчастной и одинокой, начинает со слов: «Я вложила всю душу в человека, а он не оценил ни любви, ни забот!»
– Вложила всю душу в Соню, – немедленно воскликнула Люба, – а она…
Конец фразы потонул в грохоте, дверь комнаты с треском распахнулась, на пороге появилась пожилая женщина с ведром и пылесосом.
– Что вы врываетесь! – возмутилась Люба.
– Так вы жаловались, будто пыль повсюду, – принялась оправдываться горничная.
– Верно, убираете отвратительно, – взъелась Работкина, – но так вваливаться нельзя! У меня гости!
– Дежурная сказала, вы гулять пошли, – загундосила поломойка, – по парку шляетесь, я и пригребла. Дай, думаю, в номере огляжусь, может, и правда пыль села, но я тут ни при чем! Она летит отовсюду!
– Ну сейчас задам этой дежурной! – воскликнула Люба, решительным шагом выходя в холл.
Я пошел за ней и увидел за стойкой рецепшен маленькую худенькую старушку.
– Где Нина Ивановна? – налетела на бабусю Люба.
Я посмотрел на бабусю и ощутил, как в кармане завибрировал мобильный, который я приобрел по дороге сюда. Машинально вытащил телефон, посмотрел на дисплей. Николетта! Нет, сейчас не с руки затевать беседу с маменькой, речь явно пойдет о молодильных жуках, надо попросту отключить аппарат на время. Я, правда, в преддверии беседы с Любой лишил сотовый голоса, но он трясется и очень раздражает этим меня.
Нажав на нужную кнопку, я положил телефон на столик у рецепшен и начал наблюдать за военными действиями, которые разворачивались в холле.
– У ней муж заболел, – пронзительным шепотком заявил божий одуванчик.– Она домой отпросилась. Я заместо нее.
– Зачем горничной ключ от моего номера дали?
– Убрать велели!
– Но не в присутствии жильца!
– Нина Ивановна сказала: вы гуляете.
– Нет!!! Как видите, тут стою.
– Ой, Любовь Сергеевна, – запричитала бабка, – не сердитеся, ошибка вышла! Нина Ивановна напутала, я ни при чем.
– Ладно, – сменила гнев на милость Работкина, – пусть моет.
– Ой! Ой! Ой!
– Что еще?
– Ваша дочь приезжала!
– Соня???
– Ага, – закивала головой бабушка, сжимаясь в комок, – вежливая девушка, ласковая, подошла, представилась: «Я Соня Работкина, в каком номере моя мама?»
– И где же она? – завертела головой в разные стороны Люба.
– Нина Ивановна виновата, она ведь сказала: вы гуляете, и…
– Что? – затопала ногами Люба.
– И…
– Говори, старая корова!
– Ой! Ой! Ой!
– Хватит придуриваться, – окончательно вышла из себя Работкина, – где Сонька?
– Уехала в Москву, – залепетала старушка, – вот, оставила коробочку с пирожными, вздохнула так тяжело и попросила: «Вы маме эклеры передайте, она их очень любит. Нам поговорить надо было, да не вышло. Увы, ждать ее с прогулки мне не с руки, потом приеду, только про сладкое не забудьте. Я ей там открыточку вложила». Держите кулечек!
Люба схватила пакет, вытащила из него пластиковый контейнер и почтовую карточку с изображением лопоухой собачки. «Ешь на здоровье. Соня», – машинально прочитала она и налетела на бабку:
– Дура! Я сидела в комнате!
– Если побежите, догоните дочь, – пообещала, бледнея, старуха, – она только-только ушла!
Работкина повернулась ко мне:
– Иван Павлович, сделайте одолжение!
– Уже иду, – кивнул я и широким шагом двинулся сначала к выходу, а потом по дорожке, ведущей к воротам.
Длинная аллея была пустой, и я очень хорошо видел фигуру в ярко-красной куртке. То, что это Соня, никаких сомнений не вызывало. Во-первых, на спешно удаляющейся женщине было алое одеяние, то же самое, в котором она неуместно щеголяла на похоронах, а во-вторых, вьющиеся мелким бесом пронзительно рыжие волосы младшей Работкиной бросались в глаза. До сих пор я не встречал дам с подобными шевелюрами. Даже волосы молодой Аллы Пугачевой и локоны голливудской звезды Николь Кидман меркли перед копной, которая ниспадала на плечи дочери Любы.
– Соня! – крикнул я. – Постойте!
Но молодая женщина уже стремительно вылетела за ворота. Я ускорил шаг, перешел почти на бег, что, согласитесь, абсолютно несолидно для человека моего возраста и социального положения, но Соню настичь не сумел.
За оградой было пусто, лишь на обочине на табуретке сидела баба, замотанная в платок, перед ней в бидонах стояли астры.
– Цветочков не желаете? – осведомилась с надеждой тетка.
– Вы тут девушку не видели? – весьма невежливо перебил ее я. – Рыжую, кудрявую?
– В такси села, – охотно пояснила пейзанка, – оно ее туточки дожидалось. Сначала приехала, вылезла, шофер газету читать стал, потом назад прибежала и укатила.
Я вернулся в корпус и увидел старушку-дежурную в одиночестве.
– Где Любовь Сергеевна? – спросил у нее.
– Ее Лера Моисеевна, гостья из пятнадцатого номера, в сауну за свой счет пригласила, – охотно объяснила дежурная. – Ясное дело, Любовь обо всем забыла, баня у нас дорогая, не всякому по карману. Вот она и рванула, велела, если дочь вернется, передать: «Подожди маму полчаса». На меня сердиться перестала. Вон пирожным угостила. Выложила трубочки с кремом на тарелку и говорит: «Эту сама съем, той Леру за баню угощу, ну а третью ты возьми». Я, конечно, не отказалась, с моей пенсии на сладкое не напасешься, только зря польстилась!
– Почему? – машинально спросил я.
– Несвежее оказалось пирожное, – вздохнула бабуська, – на вид ничего, запах нормальный, а съела, и вмиг желудок забунтовал, он у меня нежный, страсть! Так че? Нету ейной дочери?
– Не успел остановить, в такси села, – пояснил я.
– Эх, неладно вышло, – принялась причитать бабуся, – я ж не нарочно! Мне ж сказали – гулять пошла!
– Не расстраивайтесь, – улыбнулся я, – думаю, банная процедура за чужой счет приведет госпожу Работкину в отличное расположение духа.
Личико старухи разгладилось, потом она снова нахмурилась:
– О господи! Зачем пирожное съела, прямо крутит кишки!
– Выпейте раствор марганцовки, – посоветовал я, – хорошее средство при первых признаках отравления. А впредь будьте осторожны, пирожное с кремом опасная вещь, лучше выбирать миндальные или «картошку», меньше вероятности съесть испорченный продукт.
– Ох, правда ваша, – закивала бабушка, – пойду в медпункт сбегаю!
Сев в машину, я доехал до Москвы, увидел, что в пачке не осталось сигарет, и притормозил возле ларька. Отчего-то на меня напала апатия, не хотелось даже шевелиться, наверное, из-за перемены погоды упало давление. В таком случае хорошо помогает чашка кофе. Держа в руках только что купленное курево, я начал оглядываться по сторонам и тут же увидел вывеску: «Кофейня тетушки Гусыни». Подивившись нелепому названию, я решил пройти небольшое расстояние от ларька до трактира пешком, но не успел сделать и пару шагов, как услышал приятный баритон:
– Простите, пожалуйста, не соблаговолите ли помочь?
Старомодность выражения меня удивила, я остановился, окинул взглядом импозантного мужчину моих лет, отметил машинально, что тот одет в драповое пальто отличного качества, и вежливо ответил:
– Что я могу для вас сделать?
– Понимаю неуместность моего поведения, – продолжил незнакомец, – очевидно, я помешал вам!
– Я не спешу!
– Видите ли, я гражданин США, Павел Брозкин.
– Рад знакомству, Иван Подушкин, – кивнул я. – Хочу отметить, что вы великолепно говорите по-русски, иностранца в вас выдает лишь легкий акцент.
– О! Приятный комплимент, – обрадовался Павел, – моя бабушка из эмигрантов, она бежала из России в двадцатом году, покинула страну вынужденно, спасалась от большевиков, но духовность сохранила. В нашей семье все владеют языком предков. Я русист, преподаю в университете литературу, специализируюсь на Достоевском, но в Москве впервые.
Я закивал, а Павел голосом человека, приученного читать лекции, спокойно продолжал:
– Давно хотел увидеть родину и наконец осуществил мечту. Приехал вместе с женой, и мы… э… слегка повздорили. Понимаете?
– С женщинами порой бывает тяжело, – ответил я, недоумевая, куда клонит американец.
– Франсуаза испанка, она человек излишне горячий, – развел руками Павел, – всегда хочет настоять на своем. Я обычно ей уступаю, но сегодня отчего-то заартачился…
Павел продолжил рассказ, и через пару секунд я сообразил, в чем проблема.
Франсуаза пожелала непременно побывать в Кремле, Павел счел намерение жены пошлым, он мечтал просто побродить по улочкам, походить, как простой москвич, по городу, слиться с этносом, а не носиться среди толп туристов, слушая выкрики экскурсоводов: «Посмотрите направо, там Кутафья башня, теперь гляньте налево…»
Слово за слово, и супруги повздорили, вспыльчивая жена, рявкнув: «Раз так, поеду одна», моментально остановила такси, села в него и отправилась в исторический центр Москвы.
Павел вначале даже обрадовался, он пошел гулять по проспектам, забрел неведомо куда, но потом начал беспокоиться о супруге. В отличие от мужа Франсуаза не умеет говорить по-русски.