Случилось все еще в четвертом классе, пора бы и забыть, но не могу. Об истории с Мальвиной я сразу вспомнил, как увидел Олю, вернее, ее глаза — такие же большие, чистые и по-ангельски невинные. В той старинной книжке из чемодана под кроватью со сказками Андерсена помещалось много рисунков, и на одном из них — курчавые ангелочки. Взгляд у них точь-в-точь, как у Мальвины и Ольги: глядят вроде на тебя, но на самом деле — мимо, будто ты для них пустое место. И при этом глаза — чистые, прекрасные, ласковые!
Ну, и как я должен вести себя? Конечно, мне тут же захотелось показать городской задаваке, что она не очень-то мне интересна. Да, симпатичная и все такое. Но что с того? Может, я и покрасивее видал. Нечего тут перед поселковыми пацанами форсить!
Ни в какого Оле-Лукойе, насылающего дрему и видения, я, конечно, уже не верил. Да и снам никакого значения не придавал. Что я, девчонка что ли, разгадывать их с помощью сонников? В то время их, кстати, вообще не выпускали — они считались чем-то вроде пережитка, несовместимого с серьезным, научным взглядом на мир. Но женщины все равно где-то доставали распечатанные под копирку машинописные листы со словарем толкований сновидений.
А я и без сонника все понял. То, что Оля приснилась мне неспроста, и дураку понятно. Я не хотел думать о ней, но даже во сне думал. Я боялся, что она, как Мальвина, скажет: «Ты чо, сдурел?». Или что-то вроде того. Потому что такая красивая девочка всегда найдет, с кем дружить, или, наоборот, сыщется парень лучше меня — умнее, крепче, удачливее, которым она сама заинтересуется. А я что? Самый обыкновенный. Ничего особенного. Ну, разве что умею рисовать. Говорят, неплохо получается. И еще могу лепить из пластилина фигурки. Не просто каких-нибудь забавных человечков и зверушек, а что-то вроде маленьких скульптур: мама-скульптура, Зойка-скульптура, учительница биологии Нина Ивановна тоже в виде миниатюрного памятника: сухая, сердитая, она прижимает к груди учебник. Как щит. И если пластилиновую книгу вынуть из ее рук, то пластилиновая Нина Ивановна сразу станет какой-то беспомощной и растерянной.
Фокус с фигуркой я показал Зойке. Она оценила сходство и вдруг сказала:
— А, знаешь, ты прав: у биологички в жизни ничего, кроме ее предмета, нет. Может, в нем смысл ее жизни.
— Да ну?
— Сам подумай: мужа нет, детей нет, ни с кем не дружит. Она целыми днями в школе торчит.
— Любит работу. При чем тут смысл жизни?
— Мне кажется, что если бы ее уволили, она просто умерла бы. Потому что лишилась бы смысла…
— Выдумываешь!
Но Зойка стояла на своем. Да еще и утверждала, что такое умозаключение ей помогла сделать фигурка учительницы, вылепленная мной. Ну, дела! Я ни о чем таком и не думал, когда пластилиновую статуэтку лепил.
Наверное, глупо, но я слепил Нину Ивановну, потому что хотел ей отомстить. Биологичка была нашей классной и не всегда отличалась справедливостью. Зачем ей, к примеру, понадобилось специально оставить маму после родительского собрания и наябедничать: «Лиля Ивановна, ваш сын стал рассеянным, у него даже по любимому предмету — литературе — появились тройки. Считаю, причина в том, что у него слишком бурный переходный возраст: он смеет дерзить, не соглашается с учителем, и, к тому же, Лиля Ивановна, что у них за отношения с Зоей Авхачевой? Что-то рано он девочками увлекаться стал. Как бы чего не вышло!».
Мама объяснила Нине Ивановне, что с Зоей мы дружим чуть ли не с пеленок: все-таки соседи, и вообще Авхачевы — нормальная семья, дочки у них приличные, а я никакими девочками не увлекаюсь, иначе бы родители знали. «Ну, что вы? — ехидно улыбнулась Нина Ивановна и поправила круглые очочки, съехавшие ей на нос. — Родители обо всем самыми последними узнают. Как правило, мальчики в его возрасте становятся скрытными, никогда от них правды не добьешься». Мама ответила, что и не надо, мол, добиваться правды — родители все-таки не следователи какие-нибудь: с детьми стоит разговаривать обо всем на свете, и разговаривать доверительно, по душам. «А все-таки попомните мое слово, — не унималась биологичка. — Не все Павел вам рассказывает, многое утаивает. Вот, к примеру, говорил он вам, что запорол стенгазету на конкурс?».
Да говорил я о стенгазете матери, говорил! К майским праздникам каждый класс обычно выпускал стенгазету. Директриса объявила их конкурс. Поскольку я всегда неплохо писал сочинения и умел рисовать, Нина Ивановна постоянно заставляла меня делать стенгазеты и всякие дебильные «Молнии». Тогда мода такая существовала в школе: вывешивать в классах листки с карикатурами на двоечников, прогульщиков и всяких нехороших людей, например, на писателя Солженицына, который клеветал в своих произведениях на советский народ. Мы, конечно, его книг не читали, потому что их в стране не издавали, но под диктовку классной выводили крупными буками: «Советские школьники гневно протестуют…» Ну, и так далее. Писать то, о чем понятия не имеешь, — разве правильно? Я и сказал об этом классной. А та зашикала на меня: «Да ты что? Не веришь правительству и партии? Молчи! Язык слишком длинный у тебя…».
А тут — стенгазета. В ней надо писать об успехах нашего класса, какие, в общем, мы молодцы и умники, все у нас просто замечательно, и дружим-то мы, и друг другу помогаем, и план по сбору макулатуры выполняем, и всякое такое. Но случилось так, что один пацан, не стану называть его фамилию, выиграл на спор у другого целый рубль, по тем временам — большие деньги: десять копеек стоил билет в кино, тринадцать копеек — мороженое с изюмом, а уж леденцов — целый пакет взвешивали в сельпо! У проигравшего, конечно, рубля не оказалось. Тогда тот, который выиграл, поставил его на счетчик: каждый день — один процент. Большинство класса возмутилось, и я нарисовал на вымогателя карикатуру.
Нина Ивановна как увидела ее, так прямо вся обомлела, а когда пришла в себя, принялась меня отчитывать: отдельные недостатки, мол, нельзя выдавать как обобщения, я сознательно решил опозорить наш класс перед всей школой, и что о нас подумали бы другие, если бы мы такую стенгазету представили на конкурс?
— Не нравится — не надо, — разозлился я и смял лист ватмана, бросил его под ноги и даже потоптался на нем.
Нина Ивановна, пораженная, молчала. А я и сам не понимал, что на меня нашло — какое-то дикое бешенство, пересилившее почтительность к старшим и послушание. Мне стало стыдно за учительницу, которая учила нас добру и справедливости, но на самом деле сама оказалась на это не способной.
Дома я все рассказал о случившемся. Марина посмотрела на меня с уважением, отец сказал: «Молодец!», а мама лишь вздохнула: «Ох, трудно тебе будет теперь…».
Ничего, я отыгрался на пластилиновой фигурке биологички: специально удлинил ей нос, и она сразу стала похожа на вредную ворчливую старушонку, какой, может, и станет на самом деле лет через десять.
Никто в классе о фигурке не знал — только Зоя, но она не болтливая: никому ничего не рассказала. Она считает, что мне не стоит бросать лепить — вдруг я будущий знаменитый скульптор?
Прижимаясь влажным лбом к подушке, я не находил себе места. Наволочка довольно скоро намокала и становилась теплой — я переворачивал подушку, подгребая ее руками под голову, но через некоторое время опять вертелся. Сон про Олю никак не шел из головы. Все-таки она наверняка решила, что во мне ничего особенного нет, и я ей, конечно, неинтересен. Она вся такая-притакая, городская, а что я? Деревня, на ее взгляд, — вот что я! А может, нет? Ее взгляд все-таки какой-то особенный. Может, она разглядела меня? Ну, не в смысле, что я какой-нибудь там писаный красавец, вундеркинд или еще кто, а в смысле, что вообще-то ничего так парень: и поговорить можно, и посмеяться, и, в случае чего, положиться на меня — я вообще-то не хилый, могу и себя защитить, и других.
Но, впрочем, как она обо мне может знать? Оля меня первый раз в жизни видела. Может, Зойка ей что-то рассказывала. Вряд ли что-то плохое. Зоя не может обо мне нехорошее рассказывать. Ничего плохого я ей не сделал, да и вообще старался относиться к другим так, как хотел бы, чтобы они ко мне относились. Такому правилу меня отец научил. Кажется, его выдумал знаменитый писатель Сервантес — тот самый, который роман о Дон Кихоте сочинил. Но я пока что только слышал о его произведении, а читать не читал: в нашей поселковой библиотеке книжки о безумце, борющемся с ветряными мельницами, почему-то не было. Интересно, читала ли ее Ольга? В городе, наверное, есть все, даже дефицитные книжки.
Когда на следующий день я снова увидел Ольгу, то и задал ей свой вопрос.
— Делать мне больше нечего, что ли? — ответила она. — Мне, кроме книжек, есть чем заняться! Пусть их читают будущие старые девы.
— А я думал, что все нормальные люди читать любят, — недоуменно сказал я. — При чем тут старые девы?
— А при том! — Оля высоко вздернула брови и выразительно покрутила пальцем у виска. — Начитаются про всяких донкихотов и ждут потом всю жизнь чуда, а оно само по себе не приходит. Удачу надо за хвост ловить.
— А что если она, как кошка, извернется и цапнет тебя? — рассмеялась Зоя. Она теперь всюду вместе с Олей ходила и, естественно, присутствовала при нашем разговоре.
— Удача — не кошка! — Оля снисходительно посмотрела на нас и легко пожала плечами. — Ну, не знаю, стоит ли вам что-то объяснять — вы тут какие-то…, — она замолчала, подбирая нужное слово, — вы тут… какие-то несовременные. Слышали выражение: этот человек своего не упустит? Вот что я и имею в виду. Но мало того, чтобы своего не упустить, надо еще постараться все удержать, вот так!
Мы с Зойкой переглянулись. Рассуждения Ольги показались нам не то чтобы слишком взрослыми, а, скорее, очень уж прагматичными. Тогда подобный взгляд считался не таким уж хорошим. Тогда нас учили верить в высокие порывы души, любовь, дружбу, чувство товарищества. А тут такие, можно сказать, мещанские рассуждения. Наверное, Оля шутит. Неужели она на самом деле так думает?