А когда я увидел Олю, то целую сказку сочинил. Я специально ничего не придумывал — история как-то сама собой возникла в голове. Будто сон вспомнился. Летаю я, значит, по своему обыкновению в небе. Вокруг — лебяжий пух легких облачков, жаворонок колокольчиком заливается, самолетик летит навстречу. Мне хочется подняться еще выше, и я взмахиваю руками, и с каждым взмахом — все ближе и ближе к солнцу. «Эй, — кричат мне снизу. — Куда ты? Сгоришь!» А я внимания не обращаю. «Сгоришь и упадешь! — волнуются люди. — А ну, лети обратно!» Но кричат они из зависти, потому что сами разучились летать. А солнце все ближе, все горячее — и обожгло меня, и я вправду упал.
Упал и лежу в зеленой траве. Надо мной голубое небо и в нем по-прежнему звенит жаворонок. Но вдруг небо заслоняет лицо Ольги. Она склоняется надо мной и говорит: «Я за тебя переживала!». А я отвечаю ей: «Поцелуй меня». И она целует…
Утром я просыпаюсь с распухшими губами, в обнимку с подушкой. Оказывается, я целовал ее всю ночь, и она, измусоленная, мокрая, измятая, являет из себя жалкое зрелище и выдает мои тайные страсти. Хорошо, что родители на работе, и подушка, взбитая и поправленная, выносится на солнышко — пусть просушится.
Если бы кто-то из пацанов узнал, что я выдумываю подобные истории, то засмеяли бы меня, точно бы посчитали малахольным. Наверное, у меня потому и нет закадычного друга, что волей-неволей я бы рассказал ему и про свои фантазии, и о пластилиновых фигурках. А он — кто знает? — еще кому-нибудь рассказал бы.
Оля и не подозревала, что она — девочка из моих историй и снов. Я изо всех сил старался делать вид, что мне не очень-то и нравятся такие городские задаваки, как она. Подумаешь, у нее папа какой-то там ученый-психолог, а сама-то она что из себя представляет? Если честно, то, конечно, представляет: идет по улице — мужики вслед обязательно оборачиваются, а бабки на лавочках сразу начинают по ее поводу шушукаться; и не дура она, с ней интересно говорить обо всем на свете. Но я не выдавал себя. Пусть думает, что хоть одному парню она безразлична, не такая уж, значит, умопомрачительная особа.
Зато Мишка вовсю старался понравиться. Он даже букетики цветов ей носил. Просыпается Оля утром, а на подоконнике стоят георгины или гладиолусы, хотя во дворе Мишкиного дома нет ни одной клумбы — его мамаша каждый сантиметр земли использовала под помидоры. Они у нее вымахивали огромные, сплошь покрытые красными, розовыми и желтыми плодами. Их Мишкина маманя возила в город на продажу. А цветочки считала баловством. Значит, Мишке приходилось добывать их в чужих палисадниках. Воровством это никто не считал, но попадись он с поличным, позора бы не избежал.
Марине однажды кто-то тоже поставил на подоконник букет фиолетовых астр. Я их не очень люблю: они начинают распускаться в конце августа — значит, скоро в школу, прощай, летняя свобода! И Марине они, кажется, не нравятся, потому что она выставила букет на кухню: «Пусть тут стоят, а то у меня от астр голова болит…».
Теперь она часто куда-то уходила вечерами одна, возвращалась поздно, и мама не раз ей говорила: «Ой, смотри, добегаешься! Нарвешься на какого-нибудь охальника. Чего смеешься? Как бы реветь не пришлось!».
И однажды она действительно заплакала. Родителей дома не было. На раннем утреннем поезде, еще затемно, они уехали в город за покупками. Марина, наверное, думала, что я сплю и потому, не стесняясь, рыдала громко, протяжно, с долгами вздохами, и столько в ее рыданиях чувствовалось страдания, что у меня тоже на глазах навернулись слезы. Я не могу переносить боль — ни свою, ни чужую, и меня за это дразнили пацаны. Смотрю, допустим, кино, а там показывают, как бандиты мчатся на машине, не разбирая дороги, и люди бросаются от них врассыпную, а кто-то попадает под колеса и, как мячик, отскакивает от них. Весь зал ржет, а у меня в сердце какой-то спазм, будто его сжимает ледяная рука: представляю себя на месте несчастного человека, который остается калекой, — и вот уже предательски дрожат ресницы, наворачивается горько-мучительная слеза.
Я слышал, как к дому подъехала машина, посигналила; надрываясь, закукарекал Бармалей, а Шарик, напротив, радостно взвизгивал от восторга. Марина перестала плакать, что-то тяжелое упало в ее комнате, скрипнула дверь, и она вошла ко мне:
— Не спишь, женишок? Ах, миленький, дай я тебя обниму! Она прижалась ко мне теплой щекой. Ее волосы чудесно пахли какой-то горьковатой травой, наверное, полынью, и вся она такая красивая, добрая и свежая, что я задохнулся от счастья и подумал: «Вырасту — обязательно женюсь на такой женщине!».
В ту минуту в моем сознании мир с беспощадной ясностью разделился на мужчин и женщин, причем из всех женщин я выбрал только ее, Марину, а остальные меня как-то не интересовали. Впрочем, нет, Ольга интересовала. Мне почему-то казалось, что она будет похожа на Марину.
— Я должна ехать, — сообщила она. — Скажи папе и маме, что письмо для них лежит в моей комнате. И что бы про меня ни говорили, знай: я все делала так, как подсказывало мне сердце. Может, глупо, но женщина всегда слушает его, даже когда слушать его совсем не хочется…
Из окна я видел, как дядя Иван помогает Марине складывать чемоданы. Заметив меня, он поднял руку и помахал мне. Хлопнула дверца газика, уркнул мотор и они уехали. Я знал, что Марина собиралась в отпуск, но ее отъезд напоминал скорее бегство. И в своей догадке я убедился, когда заглянул в ее комнату: непривычно пустая, только на кровати лежали обрывки бумаги, смятые пакеты, валялся мусор на полу. А на столе горделиво стоял самовар с прислоненным к нему конвертом, в котором лежало письмо родителям.
Да, вот деталь, мне запавшая в память: дверь в комнату она закрыла, и входную дверь Марина тоже за собой захлопнула, и даже калитку на крючок заложила, а ведь еще вчера убегала на работу — все нараспашку, никаких замков, и мама еще долго ворчала: «Совсем ошалела! Без всякой оглядки живет, ни о чем не думает. Подожди, приедет Полина, она быстро тебе мозги вправит. Ах, Володя, бедный, бедный…».
Ворчала мама — и на старуху становилась похожей.
А дядя Володя прибежал злой-презлой, и глаза его, обычно мягкие и чуть уставшие, побелели.
— Где она? — закричал он. — Правда, что уехала? И с ним? Ты знал? Все знал! И молчал? Убью!
Он сграбастал меня, поднял и больно сжал ребра.
— Уехала! — закричал я и, предчувствуя неладное, скороговоркой зачастил: — У дяди Ивана спросите, куда и зачем! Он ее увез на машине. А я ничего не знаю.
Моя скороговорка возымела действие: дядя Володя вдруг расхохотался как бешеный, хлопнул себя по бокам и сел на стул. Носками своих начищенных до блеска хромовых сапог он быстро и часто постукивал по половицам. Будто где-то внутри него звучал ритм чечетки, и он вторил ему, отчаянно улыбаясь. А в глазах — тоска.
— Дурачок, — тихо проговорил дядя Володя. — Они вместе уехали. Ты понял? А, гадский род! Меня за нос водила, как крокодил слоненка…
— Из сказки Киплинга, — вставил я, желая разрядить обстановку. Мне казалось: так смешно — маленький глупый слоненок, которому все вечно дают тумаки, а он никак не умнеет. Дядя Володя почему-то разозлился еще больше, заскочил в Маринину комнату и так хватанул самоваром об угол стола — только щепки полетели.
Полина, жена Ивана, уезжала в отпуск. Она вернулась через неделю, яркая, загорелая: по профсоюзной путевке отдыхала в Приморье, и так удачно попала — дожди обходили Владивосток стороной, вовсю жарило солнце, и вода в Амурском заливе была восхитительно чистой, теплой и без медуз. Ничего не подозревая о бегстве мужа с нашей квартиранткой, она весело спрыгнула с нанятого на вокзале «газика» и громогласно, так, чтобы все соседи слышали, возопила:
— И где же мой недотепа? План по строительству социализма перевыполняет, что ли? А женушка мучайся с багажом!
Но особых мучений не наблюдалось: дородная Полина разом сгребла свои чемоданы-баулы и легко, как пушинки, потащила их в дом. Шофер «газика» посигналил ей вслед, и Полина, развернувшись всем своим внушительным телом, сообщила ему:
— Я честная замужняя женщина! — и горделиво оттопырив зад, с достоинством прошествовала к двери. Открывала она ее довольно долго: Иван, видно, закрыл дом на все замки. Полина чертыхалась, «газик» сигналил, соседские собаки лаяли — гвалт поднялся невообразимый.
Наконец Полина попала в дом, но через несколько минут выбежала из него и кинулась к нам. «Газик» медленно тронулся за ней, и тогда она остановилась, изо всей силы двинула по колесу и выругалась:
— Катись отсюда, кобель проклятый! Все вы кобели. Ненавижу!
Испуганный водитель дал по газам — только его и видели. А Полина влетела к нам, уперлась руками в бока и неожиданно тихим голосом спросила:
— Это правда?
— Да, — кивнула мама.
— Записку, подлец, оставил: прости-прощай, мол, дорогая, — Полина опустилась на стул и сгорбилась. — Ну, что я ему сделала?
Мама молчала. Наверное, бессмысленно отвечать на такие вопросы. Нет на них ответа.
— Змея, — выпалила Полина. — Фифа, чувиха, профура, потаскушка, дрянь такая, проститутка подзаборная, — и отчаянно закончила свои ругательства гневным восклицанием: — Колдунья!
В углу, рядом со стулом стоял искореженный самовар. Полина с интересом посмотрела на него, в ее глазах вспыхнули темные искры:
— Чаем-то она поила из этого самовара, кикимора болотная?
— Ну да, — кивнула мама и вздохнула, чтобы хоть как-то выразить Полине сочувствие.
— А! Ведьма! — Полина соскочила со стула и, подхватив самовар, изо всей силы швырнула его на пол.
— Да вещь-то чем виновата? — всполошилась мама. — Что вы все его подбрасываете?
— Волшебница! — сообщила Полина. — Опоила мужиков чаем своим. Чтоб ты провалился!
И пнула поверженный самовар, после чего молча, с достоинством распрямив плечи, покинула наш дом.
Пластилиновая фигурка тетки Полины вскоре пополнила мою коллекцию. Я слепил крупную грушу и приделал к ней короткие ножки, толстенькие ручки и маленькую головку — вышла смешная карикатура. Тетю Полину она мало напоминала, однако мама сразу ее узнала: «Морозиху, что ли, слепил? Ну, ты и пересмешник, Пашка!».