К ним подошла полная высокая женщина. Она поприветствовала мадам Фреве, и та протянула ей список.
– Demain matin[23].
Слегка покачнувшись, надзирательница повернулась на каблуках и вышла из барака.
– Soyez les bienvenues[24], я Сабина.
Ответственная за барак выглядела вполне любезной. Она распределила между новоприбывшими свободные места, и женщины валились на тюфяки, обрадованные, что можно отдохнуть.
– Le diner est à six heures[25].
Сала закуталась в кашемировое пальто Лолы. Она слышала голос отца. Ее глаза закрылись.
Мухи жадно ползали по лицу Салы. Она с трудом разлепила веки. С первыми лучами солнца в бараке начиналась зловонная жара. К полчищам мух присоединились комары в поисках завтрака. Женщины лежали, вытянув онемевшие конечности. Говорили шепотом, чтобы подарить новичкам еще немного отдыха. Сала впервые посмотрела на лицо своей соседки. Красивое лицо, немного потерянное, но не испорченное.
– Comment tu t’appelles?[26]
– Сала. Et toi?[27]
– Соланж. Mais tout le monde m’appelle Mimi[28].
– Мими? – Сала бросила на нее удивленный взгляд.
– Nom de guerre[29], объясню потом. Есть хочешь?
О, как же Сала хотела есть. Желудок болезненно сжался, хотя она еще раздумывала, что имела в виду Мими под nom de guerre и наслаждалась звучанием ее южнофранцузского говора. Мими приехала из Марселя. В Париже она начала зарабатывать на хлеб в кордебалете «Фоли-Бержер».
– Прекрасная карьера, – рассмеявшись, сказала она, – но потом пришла любовь и принесла погибель. Я всегда влюблялась в негодяев. И чем отвратительнее они себя вели, тем сильнее пылали мои чувства.
Она с обезоруживающей откровенностью рассмеялась. Эта девушка казалась ангельски невинной, несмотря на все что Сала с изумлением узнала в ближайшие несколько минут. После «Фоли-Бержер» Мими устроилась через Антуана в ночной клуб. Там она зарабатывала больше, но ей пришлось научиться обслуживать разных клиентов, которых Антуан сначала представлял ей как своих хороших знакомых. Когда она заметила, что в его стойле есть и другие лошадки, то ушла – зашнуровала рюкзак, еще в Марселе подаренный ей старым моряком за красивые глаза, и отправилась искать счастье на улице.
– И тогда я превратилась из танцующего лебедя в ночную бабочку.
Она вышла на панель и этим гордилась. Приличные женщины, о недостатках которых она постоянно слышала, даже не представляют, сколько браков спасли представительницы ее профессии. Мими делила женщин на две категории: одни хотят послушного мужа, который вскоре оказывается скучным и скользким, другие вешают себе на шею пройдоху, пребывая в гордой уверенности, будто они и только они смогут превратить этого законченного мерзавца в верного, честного супруга. И потому они целуют и целуют, но лягушки остаются лягушками, женщины превращаются в жаб, а принцы и принцессы существуют лишь в сказках.
– Мужчины – это катастрофа, – серьезно заявила Мими и хитро добавила: – Всегда.
Но она искренне не могла понять, почему женщины, очевидно, питающие слабость к катастрофам и трагедиям, становятся жертвами собственной двойной морали. Если бы они принимали мужчин со всеми недостатками, их жизнь стала бы значительно лучше.
– Чему быть, того не миновать.
Прочь иллюзии, ими устлана дорога в ад. На этом тема была закрыта. С сухим «давай» Мими взяла смущенную Салу за руку. Да, на свою беду она тоже еврейка, заверила девушка свою новую подругу, пробираясь по пересохшей на солнце корке грязи, под которой чавкала жижа.
«Из огня да в полымя», – подумала Сала, оказавшись перед уборной. Мими предупредила: жизненно важно соблюдать правило «сначала гадить, потом мыться». Позднее, после первого же ливня, Сала поняла почему.
– В грязь! – негодующим тоном произнесла она, цитируя актера Луи Жуве. Он произнес эту фразу, исполняя роль священника, и сделал ее крылатой. «Dans la boue!» Мими очень талантливо изобразила интонацию Жуве и переход по грязи. В дождь приходилось избегать выходов на улицу без особой нужды. Одна пожилая дама, которая всегда ходила мыться первой из стыда обнажаться прилюдно, однажды увязла в грязи между умывальниками и туалетом и, никем не замеченная, умерла. Топкая почва лагеря стала новым кругом ада, о котором забыл предупредить старина Данте. Нет, Данте она не читала, но клиент из лучших времен, весьма очаровательный знатный господин, который всегда пах лепестками роз, очень интересно о нем рассказывал. И истории вовсе не портил тот факт, что при этом Мими колотила его тростью по заду. Чем было больнее, тем увлеченнее он рассказывал. Тот, кому неведома боль, никогда не познает красоту. Этой мудростью, как и многими другими, она обязана ему.
– Он был настоящий папа.
Он происходил из очень старой, знатной семьи – их родословная брала начало еще до Французской революции, некоторым даже отрубили голову. Мими гордо рассмеялась. Сала смотрела на нее с восхищением. «Так нужно играть пиратку Дженни из „Трехгрошовой оперы“», – подумала она. «Медвежонок», как его называла Мими, был не только богат и знатен, но и вращался в высших политических кругах. Он знал всех, даже самого маршала Петена, благоговейно кивнула Мими, и потому пытался предупредить ее, но – увы – она оказалась слишком глупа или слишком самоуверенна, впрочем, особой разницы нет, тем более в нынешнее время.
– У кого есть бумага? – раздался вдруг рядом крик.
– У моей задницы, – послышалось в ответ.
– Дура, – рассмеялся первый голос.
– Сама такая, – ухмыльнулась Мими.
Истории новых подруг помогали Сале выносить позор общественного отхожего места. Обветшалая деревянная конструкция лишь наполовину закрывала спереди восемь уборных. Круглые дыры в деревянном полу и бочки под ними. Обнажившись, приходилось стоять или сидеть на корточках. Задней стены, что могла бы защитить от любопытных взглядов, не было. На помост дворца, как называла свайную постройку Мими, вело шесть ступеней.
– Почему ты не сбежала?
– Из-за моего Герда.
Этот Герд был очень порядочным человеком. Во всяком случае, если верить описанию – мужчина, который всегда оставлял маленькие подарки за зеркалом в гримерке. Ухоженный и тактичный, а главное, очень быстрый в деле. Зашел, разделся, оделся – а между этим раз-раз, и готово – поцелуй влево, поцелуй вправо, и его нет. Все вместе – не дольше выкуренной наспех сигареты. И всегда мылся до и после. У французов все совсем по-другому.
– В плане мытья? – уточнила Сала.
– В плане всего.
И он дал Мими слово офицера, что в Париже с ней ничего не может случиться. Хоть она и еврейка, но французская еврейка и гражданка Франции, а значит, с ней ничего не случится. В тот момент она уже собрала свои пожитки и хотела отменить свидание, но немецкий офицер должен был знать больше французского графа. Хотя, если нужно снять напряжение, это всё один и тот же сброд. Едва он вышел, как в дверь позвонили. «Наверное, что-нибудь забыл», – подумала Мими и полуголая пошла открывать, но перед ней стоял не дорогой Герд, а сотрудник полиции. Еврейская шлюха и француженка, которая, к тому же, спала с немецким офицером. Возможно, еще и коллаборационистка. Позор для отечества. Мими не знала своего отца, но не сомневалась: у этих ребят, как и у него, в штанах лишь пенисы, и достаточно одной улыбки, чтобы обвести их вокруг пальца. Но сделать ничего не смогла: они задели ее гордость и гражданскую честь. Уж лучше на гильотину. Но комиссариат придумал кое-что похуже.
– Вы немецкого происхождения, – рявкнул на нее парень, словно бош, словно немецкий чурбан. Мими француженка и всегда жила во Франции – хоть она и работает на панели, оскорблять себя не позволит. Тогда он сунул ей под нос ее паспорт. – Место рождения: Экс-ля-Шапель. Вы родились в Германии, в Экс-ля-Шапеле.
Она действительно родилась в Экс-ля-Шапеле, и именно поэтому он должен прекратить на нее кричать. Она не понимала, что он от нее хочет. Мими печально посмотрела на Салу. Откуда ей было знать, что Экс-ля-Шапель – французское название немецкого города Аахена? Возможно, ее отец был немцем, а может, нет, в бумагах значилось pére inconnu – отец неизвестен. Но для французов она теперь в любом случае стала немецкой еврейкой.
Они спустились по ступеням уборной. Прямо как я, подумала Сала: за один день стала немецкой еврейкой. Ее губы дрожали.
– Слава богу, я еврейка лишь наполовину, – добавила Мими, – и, возможно, через несколько дней меня отсюда выпустят.
Тем временем участок медленно оживал. Всюду толпились женщины и дети, которые с криками бегали по баракам. На колючей проволоке висело мокрое белье, женщины шили, вязали, готовили на открытом огне кофе – бурду, напоминавшую на вкус горькую воду. В клетках весело чирикали птицы, вокруг даже бегали кошки и собаки. Сала заметила, что некоторые прятали во рту еду для животных. Пытались ли они спасти вместе с собаками, птицами и кошками воспоминания о лучших временах? Глядя, как женщины с нежностью ухаживают за любимцами, Сала вспомнила стариков, за которыми наблюдала на долгих полуденных прогулках по Люксембургскому саду: те задумчиво наворачивали круги с четвероногими друзьями на поводках. Но здесь, в Гурсе, многие девушки были едва старше Салы. Вокруг пели и смеялись. Толкались и дразнили друг друга. Вдали, над хребтом Пиренеев, взошло солнце. Желтое пламя. И на мгновение Сале подумалось: лучше бы они просто в нем сгорели.
Место для мытья напоминало корыта для скота. Здесь тоже хватало места для восьми женщин, и за каждой собиралась очередь из восьми-десяти человек. Они обменивались новостями. Что произошло за прошлую ночь? У кого есть вести с фронта? Какая сейчас мода в Париже? Пришло ли любовное письмо от пропавшего мужа или посылка с едой и вещами, которые можно обменять на черном рынке? Как с сигаретами? Ими можно было подкупить надзирательниц и отправиться на прогулку в мужской участок, к испанцам. Едва прикрытые навесом из нескольких досок, голые, полуголые или тщательно закутанные в платки женщины стояли возле корыта и наперегонки отмывались. Некоторые – гордо обнажив грудь, другие – с пристыженно опущенными плечами. Каждая хотела доказать соседке, что она стройнее, элегантнее, чище. К изумлению Салы, даже здесь велась ожесточенная борьба за каждый сантиметр женственности. Она впервые почувствовала, что многие женщины ухаживают за собой не ради мужского внимания. Казалось, им гораздо важнее превзойти представительниц своего пола. Завистливый взгляд другой женщины льстил самолюбию куда сильнее страсти любого мужчины. Или дело было просто в воспоминаниях об ушедшем времени и взгляде их любимых? По ту сторону колючей проволоки французские надзиратели наслаждались спектаклем.