– Вы имеете в виду жизнь вашей жены?
– И это, к сожалению, тоже.
– Вы ее очень любите.
Он кивнул.
– Мы знакомы с детства. Я всегда знал, что на ней женюсь. Мы провели вместе прекрасные годы. А потом… – Он перевел взгляд на окно.
Они замолчали.
– Помогите моей жене, я прошу вас. Вы ей нравитесь. Подарите ей еще несколько хороших часов, еще несколько дней или недель. А я помогу вам. И если вы хотите услышать мой совет: сохраните ребенка. В мире и без того достаточно зла.
В его последней фразе послышались новые интонации.
– Буду откровенен: когда все закончится, мне понадобится человек, который сможет сказать обо мне что-то хорошее. Это сделка, выгодная нам обоим.
Сала опустила голову. Ее дыхание выровнялось.
– У меня есть время на раздумья?
– Час.
Сала кивнула.
Профессор проводил ее до двери. И произнес ей вслед:
– Не забывайте, мы пока еще задаем тон. Даже если вы видели меня в минуту слабости, не забывайте об этом!
Сала поспешила наружу. Всего час. Она пересекла двор, побежала по улице, вдоль неработающих трамвайных путей, мимо руин, все время ускоряя шаг, она бежала, просто бежала, пока в голове не настал покой, пока она не нашла ответа среди развалин.
Сквозь разбитое стекло вылетели птицы. Ей двадцать пять. Но пережила она больше, чем иные в пятьдесят. В ней росла новая жизнь. И она хотела защитить эту нерожденную жизнь, у нее наконец появилось, за что бороться. Ребенок. Возможно, мальчик? Это полнейшее безумие. Все обстоятельства против. Сейчас для Салы нет ничего опаснее новорожденного ребенка. Но теперь они вдвоем. Сейчас всю Германию бомбят вражеские снаряды, чтобы разрушить это безумие, чтобы защитить и освободить таких, как она, а через несколько месяцев к ней обратится с криком о помощи новое существо. И Сала поклялась себе, что не оставит его в беде.
30
Ночью палаточный лагерь захватили, сопротивление было бесполезно. Не раздалось ни единого выстрела. Они стали пленниками Красной армии.
Уже три дня они маршировали по пронизывающему холоду. Некоторые падали, лишившись сил. К ним подскакивал красноармеец. Выстрел в затылок, и все. Лучше, чем остаться лежать на земле, медленно умирая от холода, или быть заживо съеденным дикими животными. Отто тщетно пытался предостеречь товарищей, которые разбивали лед и пили воду с грязной земли. Через несколько часов они, крича от боли, умирали от жутких спазмов. Оправившись от шока, выжившие начинали жутко сквернословить. Вырывалась наружу накопленная фрустрация из-за грозящего падения рейха.
Ребенок. Сала написала, непременно будет мальчик. Сын. Она назовет его Отто. Как отца. Как деда. Ноги стерлись в кровь. Отто их больше не чувствовал. Голод тоже отступил. За потреблением жидкости он строго следил. Периодически пил собственную мочу. Неприятный вкус вскоре нейтрализовался. Человек привыкает ко всему, только не к мысли, что он – пленник.
Оказалось, их вели в лагерь под Ростовом. Там им придется работать в лесу. Этой зимой люди будут умирать быстрее, чем мухи, лишь ненадолго усложнившие им жизнь. Отто попытался представить, каково это – держать на руках ребенка.
По ночам он слушал песни Красной армии. Если не мог заснуть, пытался завязать разговор с теми, кто не спал. Объяснялся жестами, с помощью рук и ног. Один из его товарищей знал несколько фраз на русском. Отто жадно ловил каждое слово. Он все время думал о ночном побеге. Если удастся сбежать, родной язык быстро снова приведет его в неволю. Чтобы добраться до Германии, нужно переодеться в русского рабочего или крестьянина. И освоить русскую речь. Без акцента.
Ему нравилось звучание, мрачные, меланхоличные интонации. Солдаты со смехом хлопали его по плечам, когда он пытался говорить с ними, подсев к огню. Отто наблюдал, как они играют в дурака, быстро выучил правила и решился попробовать. Сначала он все время был дураком – ему не удавалось отбиваться от атак соседей. Но постепенно понял по хитрым взглядам, что в игре не обходится без мошенничества – нужно унизить противника. Самые сильные карты назывались козырями. Нападая на соседей, можно было кооперироваться с другими игроками, а для победы нужно было как можно скорее избавиться от карт. Тот, у кого оставались последние карты, и был дурак. Сначала Отто выучил разные ругательства, постоянно проскакивающие в речи солдат. Он снова оказался самым слабым – как в детстве и юности. Но у него была цель, и он не хотел оставаться дураком.
Им снова пришлось оставить позади двух товарищей. Все апатично отвели взгляд, прогремели выстрелы. Сначала умерло уважение, потом внимательность. Люди перестали замечать смерть других. Силы иссякали. Они оцепенело побрели дальше. Ненависть превратилась в равнодушие.
А если ребенок не его? Отто больше не думал о Ханнесе. Но теперь вспомнил. Он вдруг возник перед ним посреди карточной игры и воскликнул: «Дурак!» Отто посмотрел на него. Нахмурился. Он хотел броситься на него, выхватить винтовку, раздробить череп. Схватить за горло и сжимать, пока не затрещит гортань. Хотел заткнуть кулаком его глотку, вырвать язык, затащить в огонь.
– Дурак.
Этот мужчина, со смехом стоящий над ним, не может быть Ханнесом. Это русский солдат. Враг. Но не его враг. Он смеялся. Это игра. Отто сдержал гнев. Нужно держать себя в руках. Он в опасности. Он уже много раз видел на войне, как люди сами калечат себя из страха. Страх для солдата – самый опасный враг. Он заставляет вредить себе. Отто посмотрел на противника. Улыбнулся и сбросил карты.
– Сыграем снова, твою мать.
Солдаты заорали от восторга.
– Твою мать. Твою мать.
Скоро он перестанет быть дураком.
Голод. Слабые умерли в первые же дни. Другие жадно обменивались рецептами, подолгу обсуждали изысканное меню, подкрепляясь образами, возникающими в голове.
– Французы называют это филе, мы – вырезкой или карбонадом, такой кусок мышц в форме дубины, находится под поясницей, с каждой стороны. Мясо невероятно нежное и сочное, потому что животное этими мышцами почти не пользуется.
Вещал какой-то долговязый парень. Заключенные ловили каждое его слово. О женщинах больше не говорили, теперь обсуждали только еду. Герберт демонстрировал своими лапищами, как в мирные времена разделывал говяжьи и свиные туши во дворе у родителей. Их семья обеспечивала все окрестные мясные лавки. И в войну, должно быть, тоже не голодали.
– Говядину разрезают вдоль туши. Так мы получаем две симметричные половины и делим их на передние и задние четвертины. Передние ноги, спина, живот, задние ноги. Это называется грубая разделка.
– Моя мать делала по воскресеньям говяжье жаркое и пюре. Когда она ставила еду на стол, еще шел пар, – сказал тощий, как жердь, солдат. Ему было лет двадцать, но выглядел он как преждевременно постаревший ребенок.
– С каким соусом? Ты должен описать соус, иначе представить не получается, – сказал его сосед.
– А, соус, он, даже не знаю, его готовила моя мать, но он был… Такой… Кажется, коричневый.
– Приятель, ты совсем? – возмущенно глянул на него сосед. – Рассказываешь тут про говяжье жаркое, от которого слюнки текут, и дальше ничего? Я тебе сейчас рожу начищу, глядишь, и память проснется.
Парень никак не отреагировал. Он уставился в одну точку. Его лицо напоминало пустую комнату, в которой кто-то выключил свет.
Толстяк – когда он говорил, кожа у него на подбородке болталась, словно старая тряпка – поспешил к нему на помощь.
– Для этого берется мясо с ноги. Натирается солью и перцем и быстро поджаривается на масле со всех сторон – тогда поры закроются и мясо останется сочным внутри.
В ответ на его рассказ прозвучали стоны и вздохи. Завладев вниманием публики, толстяк с горящими глазами продолжил рассказ.
Было важно уточнить каждую деталь, обсудить всевозможные варианты, чтобы растянуть процесс. Никто не хотел преждевременно заканчивать эту совместную трапезу и снова сидеть в одиночку, страдая от голода, брошенный всеми, без матери, без семьи.
– Кладешь говяжьи мозговые кости в холодную воду и начинаешь готовить. Когда закипит, снимаешь пену и варишь бульон еще пять минут. Добавляешь мясо и порезанные овощи. Кидаешь соль, перец и можжевеловые ягоды и варишь два-три часа на слабом огне. Не забывая при этом периодически снимать пену. Потом достаешь мясо, нарезаешь кубиками и возвращаешь в суп или используешь как-нибудь иначе…
Бурные аплодисменты. Русские на заднем плане покачали головами.
31
Когда начались схватки, Сала явилась в клинику Лейпциг-Дёзен, к профессору Дибуку.
Сестры приняли ее в отделении неотложной помощи и повезли на каталке по пустым коридорам больницы. Сала чувствовала себя как в доме с привидениями – казалось, за каждой дверью поджидают души убитых детей. Здесь должен родиться ее ребенок? Путь казался бесконечным. В конце каждого коридора они поворачивали налево или направо, в следующее разветвление лабиринта. Дважды она видела в сумраке коридоров спешащих куда-то врачей. Между ногами стало горячо и влажно. Отошли воды.
Дрожа от бесконечной боли и слабости, Сала почувствовала, что ей ставят капельницу.
– Что делать, если я потеряю сознание?
– Когда ты нам понадобишься, мы тебя разбудим, – пообещала медсестра, терпеливая берлинка с сильными руками и удивительно чистой кожей лица. Она сделала Сале еще один укол.
– Что это?
– Стрихнин, детка, все остальное у нас закончилось, – она рассмеялась. – Нет-нет, не пугайся, просто успокоительное. Профессор сейчас придет. Наверное, ищет свой бон-бон.
– Ищет что?
– Свой партийный значок. В последнее время он постоянно его теряет, – она хихикнула. Потом опустила руку Сале на лоб. – Выглядишь анемично, милочка, у тебя недавно было сильное кровотечение?
Сала слабо кивнула.
– Сегодня утром. Целый поток.
– Ты в надежных руках. Будем надеяться, ребенок не доставит нам особых хлопот. Кто это будет?