Многоуважаемая Клавдия Петровна! Сегодня, 12-го февраля 1911 года, исполнилось двадцать пять лет беспрерывной и усердной службы Вашей в должности учительницы Чебоксарского городского женского училища. Чебоксарская городская управа, глубоко сочувствуя успехам народного образования и сознавая всю трудность учительской службы, сочла для себя нравственной обязанностью доложить о Вашей продолжительной педагогической деятельности Думскому Собранию, которое, ценя долгую службу и признавая Ваши труды по образованию детей жителей города Чебоксары полезными и плодотворными, единогласно постановило выразить Вам искреннюю признательность и назначить единовременную награду в СТО рублей… Желаем Вам сил и бодрости для дальнейшего продолжения учительской службы в нашем городе. Чебоксарский городской голова. Секретарь».
Какая почтительность со стороны властей к труду рядового – подчёркиваем, именно рядового – учителя! Сколько тактичности, душевности, в сущности, в рядовой, обычной для тех пор чиновничьей бумаге! А сколь часто и вовремя ли вспоминаем мы, ныне живущие, о нравственной обязанности?
Прочитываешь сии ветхие документы канувшей в Лету эпохи, и, знаете, становится безотчётно грустно, очень грустно.
Удачи вам, идущие впереди нас!
Один молодой человек, горожанин, много лет ходил в тайгу. Он любовался росным, туманным восходом солнца над гольцами; он пытливо заглядывал в чёрную бурлящую пасть ущелья, и его сердце застывало от восхищения и страха; он выслеживал одинокого божка сибирских лесов – сохатого, легко и величаво несущего тучу своих рогов, – и очарованно жил до другой встречи; он дышал сладковатой прелью косматых ведьмовских болот, утробно и загадочно урчащих, разводил возле них или ручьёв ночные костры и слушал, подрёмывая или пошвыркивая горячим травным чаем, страшные, лукавые и всегда неторопливые россказни охотных мужиков; он выходил из чащобника на берег Байкала и ухом и сердцем слушал плескучий говорок водяного великана, лизавшего его лицо своими холодными языками ветров.
С годами молодой человек с грустью понял, что не все способны любоваться деревом или волной, камнем или зверем, что много рядом с ним таких – обиженных ли, обделённых ли, злосчастных ли, – для которых любование – смешное, пустое занятие, а свою жизнь они обустроили так: отнял у леса, у озера – у природы, ещё раз хапнул, потом – ещё и ещё, а отдавать, а восстанавливать, а поправлять, а извиняться – какие сантименты! Шёл к ним молодой человек с проповедью сердца – не понимали, притворялись, усмехались и даже ругались. Пришёл он к детям – они хотели понять его, и он остался с ними. Сейчас он уже немолодой, но молоды его дела и шаги. Он – Наумов Валерий Михайлович. Вы о нём слышали? Слышали, слышали, хотя бы немножко!
Он ведёт детей в природу. Не просто в лес или к озеру, в горы или к реке. Он сначала направляет юные сердца к духовному сожительству с деревом, скалой, небом, волной, муравьём, закатом и восходом. Но ребёнок не до конца поймёт вас, если вы будете его только призывать или заставлять: люби-де природу, береги её. Истинная на всю жизнь спайка непременно образуется в поступке. От любования – к поступку, от поступка – к любованию.
Зачастую Валерий Михайлович начинает с ребятами так:
– Давайте-ка поможем, – говорит он, – речке.
И они очищают берега Ушаковки или Иркута от хлама человеческой мерзости. Это традиционное дело в наумовских отрядах юных экологов.
Но всю нашу обиженную, загаженную землю детскими руками не вычистишь. Страна живёт по несовершенным экологическим законам, по нередко, увы, дурацким – или дураков? – распоряжениям. Убиваем лес, воздух, себя. Придумываем одну отраву изощрённее другой, ввинчиваем в нежное тело небес высокие железобетонные трубы заводов. Если раньше особо настойчивых, несговорчивых природозащитников могли запихнуть в психиатрическую клинику, то теперь демократично и даже почти что культурно поступают, по принципу: а Васька слушает, да сметану ест.
Как быть?
Честный, порядочный человек знает – всё равно нужно выбрасывать на ветры жизни флаги действия. Например, поступать так, как в отрядах Наумова: на опушке леса за Иркутском его дети как-то обнаружили незаконную свалку. По бумажкам из кучи выяснили – с такого-то завода мусор. Что, опять самим убирать? Нетушки! Давайте-ка взрослых повоспитываем!
Звонят на завод директору: так и так, что же, уважаемый, загаживаете лес? Возмущается директор: зачем наговариваете? Быть такого не может! Отстаньте! Не отстают: приезжайте, взгляните на вещественные доказательства.
Один день, два прошло – и, как говорится, ухом не ведёт благочестивый директор. Звонят ему: так и так, дяденька, составили на вас экспертное заключение за подписью многих свидетелей – в административную комиссию города. Прилетает, голубчик. Извиняется, уговаривает. Что ж, даём два дня!
Приходят на третий – чисто. Даже чужой мусор убрал.
Как нам порой не хватает поддерживаемого разумными федеральными и региональными законами жёсткого обращения со всей этой бессовестностью!
Наумов понимает, что сожительство с миром природы человеку не пойдёт на пользу, если мы не будем знать, понимать, чувствовать её законы. Природа – капризный для человека сожитель. В наумовских отрядах основательно изучают биологию, химию, географию. Воспитанники корпят над маленькими самостоятельными научными исследованиями – думают, размышляют, как восстанавливать леса, очищать водоёмы, тушить таёжные пожары.
Подготовленные, изучившие природные явления в делах, с рюкзаками на плечах, и по книгам в библиотеках и дома, дети составляют экологические паспорта местностей и идут с ними к чиновным людям: вот здесь, говорят они, чтобы не пересыхала река, нужно срочно сделать то-то и то-то, вот эти болота ни в коем разе нельзя осушать, на таком-то массиве лучше прекратить вырубку леса, а вот там – можно. С научными выкладками, с экспериментальными выводами доказывают современные пионеры природы. Их слушают – серьёзные ребята! Правда, выполнять советы не спешат, но – спасибо, что хотя бы слушают, не запугивают, бровями сердито не двигают.
Вот так по многу лет ходят дети по хитро и умно сконструированной спирали наумовской педагогики, в которой отправная точка – любование, потом – поступок, за ним – научный поиск и проектирование и снова, снова – любование.
А может, это уже не просто педагогика, а какая-то личностная эволюционная спираль, по которой дети поднимаются всё выше и выше в духовном, физическом, умственном развитии?
Учитель часто улыбается, но уставшие глаза выдают, что редко ему весело. И невольно подумаешь: какая же непонятная штука человеческое счастье! Наумов разгадывает её с детьми в тайге, у берега холодного прекрасного озера, на круто берущих ввысь сопках, – удач вам, идущие впереди нас!
Что пожнём?
Нерадостный этой осенью собрал я урожай картошки. Посеял ядрёно-жёлтую, как яблоки, немецких кровей адретту. Тепло и влажно лежалось ей в земле – благодатное выдалось лето, с дождями и солнцем. Садил на новой земле, которой недавно владею. Но совсем-то я оказался незадачливым хозяином. Сначала земля показалась мне хорошей, а когда выкопал картошку, понял – хуже посадочной землицы и не сыщешь: чёрно-шоколадная обманка – глина. По своей неопытности принял я её почитай за чернозём. Картошка уродилась шишкастая, корявая, мелкая. Не узнать красавицу-немочку адретту. Видимо, картошка толком и не росла, не развивалась, а изо всех сил боролась за жизнь, как бы выискивая поблизости мягкие, песчаные лазейки. Повело её вкось и вкривь.
Конечно, к следующему посеву я удобрю землю, надвое перебороную – дождусь доброго урожая. А нынешний сбор засеял мою голову семенами озимых мыслей: подумай, в какую землю и что мы сеем? Земля – жизнь как есть, семена – наши дела и мысли. О том, что бросили мы во вспаханную землю с 85-го, о том, что уже взошло и сжато, – хочу накоротке поразмышлять.
Очевидное: хозяева мы плохие, никак не лучше меня, заточившего в глину на страдание и умирание нежный, привыкший к европейской неге овощ. Что мы хотели посеять и взрастить? Сначала – социализм. Усомнились – распахали засеянное и уже брызнувшее всходами поле. Стали раскидывать другие семена – но семена чего? Капитализма? Беззакония? Головотяпства? Мафиоизма?.. Нет, нет, я не хочу ворчать и тем более пересказывать сердитую прессу дня. Я хочу понять – понять! – себя, вас, Россию.
Приглашаю в галерею жизни, в которой только живые картины.
Сижу напротив зеленоватых стеклянных глаз, а самого человека словно бы не вижу и не чувствую, потому что буквально загипнотизирован этой мертвечиной стекла. Человек говорит нехотя, а я молчу и скучаю. Он – директор крупного завода. Но не так давно был одним из коммунистических руководителей областного уровня и жарко говорил, что до братства, равенства и свободы рукой подать. Теперь он так не говорит и не любит обменьшавших большевиков, а любит «Мерседес» и частный дом в три тысячи квадратных метров. Свой семейный коммунизм он, кажется, уже построил. Речей теперь не произносит – некогда: надо считать, прибавлять, умножать.
Лет семь назад его глаза были живыми, весёлыми, и я смотрел в них радостно, с улыбкой. Но высохла, остекленела, умерла в них жизнь, – человек считает, прибавляет, умножает. Ему лень разговаривать со мной, человеком небогатым, без власти. Он нетерпеливо поглаживает ладонью большую папку «На подпись». Подпишет одну бумагу – деньги, росчерк на другой – ещё деньги. Мы оба невыносимо заскучали, и я ухожу. За моей спиной ожило золотое перо ручки.
«Удачи тебе, воротила! – думаю я. – Почему мне грустно, когда смотрю в твои глаза? Ты как-то обмолвился, что хочешь блага для России, но я всё ещё не поверил тебе. Заводы, которыми ты руководишь, разрушаются, но ты повышаешь себе и своему льстивому окружению зарплату. Твоё производство, цеха – как шагреневая кожа, которая сокращается, сжимается. Понимаешь, что надо бежать от расплаты, но ты болен жадностью. Хочется ещё, ещё денег! Тебя посеяла Перестройка, взрастила и удобрила Реформа, и вот ты вырос, человек со стеклянными глазами большого расчёта и неимоверного риска. Зачем ты вырос? Во чьё благо? России, мира? Почему мы тебя ненавидим? Задумайся».