В галерее жизни мой взгляд остановился на портрете помельче, но пёстром. Мордочка пронырливой крысы, отъевшейся на добром, хорошо сохранившемся в общественных амбарах зерне. Бежит быстро и хватает цепко, прожорливо. Налево и направо улыбается, словно всем хочет понравиться. Он – бизнесмен, делец средних и мелких проворотов.
Вчера мою крысу в кровь избили в ресторане, в котором она сдуру или спьяну крикнула: «Официант, живее!» Ей, быть может, померещилось, что она пуп земли. А с позавчера её вылавливает простодушный, неопытный директор продовольственного магазина, которому моя расторопная, всё махом улаживающая крыса продала по дешёвке с полтонны мороженой рыбы. Подтаяв, рыба шибанула в нос директору таким святым духом, что он, некрещёный и неверующий, взмолился: «Господи, помоги и спаси!» Отчаянно искал моего упивающегося успехом бизнесмена. Но он – воробей стреляный: теперь, простак, ищи-свищи его.
В первые годы Перестройки моего знакомца крепко, порой люто ненавидели, вытравливали всякими дустами, устанавливали хитрые крысоловки, однако – жив курилка. У него имеется новый «Форд», кирпичный, под готику коттедж в двести квадратных метров. Он узнал, что я пишу о нём очерк, и попросил меня, чтобы я попутно объявил на весь свет – ему срочно требуется длинноногая, с тонкой талией и другими прелестями секретарь-референт, желательно крысиной породы.
Однако шутки в сторону: не до юмора, когда идёшь по галерее жизни и смотришь на портреты живой истории. Почему-то редко встречаются душевные, приятные лица. Нет, я уверен, что мы не так уж безнадежно плохи. Даже за стеклянным холодом и озверением глаз можно угадать уставшую душу, ищущую Божьего и человеколюбия. Я недавно встретил своего бывшего соседа. Он похож на лиса – вот незадача: опять зверь! – с потрёпанной, выцветшей шерстью. Раньше, во времена брежневского коммунизма, он протирал свою шкуру на шатком стуле в какой-то никому не нужной для настоящего дела конторе. В вихре Реформы стул надломился-таки, и лиса выгнали зимой на улицу. А нюх, бедняга, уже потерял, шнырять в поисках пищи не может и не умеет, даже его шкура никому не нужна. С горем и унижением пополам он прибился к какой-то государственной, мало кому интересной конторе, и теперь голодной пастью хватает куски подачек, которые швыряют ему полунужные госчиновники. Вчера лис уткнулся в моё плечо и – захлюпал.
Что я всё о зверином да о стеклянном! Поговорим о человеческом? Часто вижу в галерее жизни портреты нищих – стариков, детей, потрёпанный, помятый люд, который мы величаем громким и весёлым словцом бичи. Попрошайничают, юродствуют, спят в общественных туалетах, по всей России стоят с протянутой рукой. Кто-то подаёт, а кто-то – нет. Я из вторых: не могу унизить человека – человека! – который может всё, даже когда инвалид. Подачка – унижение. Но как же быть с моралью, состраданием? Не знаю, покамест не знаю. Но унижать не буду. Да и возможно ли сострадать полноценно, если нищих много не только на улицах, но – всюду? Вот обнищавший от скудной зарплаты интеллигент – он учит в школе детей. Случается, неожиданно задумается на уроке, молчит: снова жена вечером наступала на него, что мало, мало денег, что всё тратится на еду, а. спрашивает она у мужа, собирается ли он одевать и обувать семью? Стоит учитель на уроке перед учениками и думает, что надо убегать из школы. Однако школу и учеников он любит.
Портретам в галерее жизни нет исхода. Перед моими и вашими глазами два урожая: картошка из заморской страны, ставшая уродом, и мы, люди, – не могу произнести, кем и чем ставшие. Совершенно очевидно, что нежные, но чужие идеи обуродились. Наши души повело. Получился скверный урожай, потому что была плохой земля, в которую бросили семена? Может быть, дрянные семена сторговали нам? Или сеяльщик никудышный? Ответов я не знаю. Но вот что я знаю наверняка: в своём огороде я наведу порядок.
Что же мы пожнём в скором времени или через многие годы? Поколение с остекленевшими глазами жёсткого расчёта? Нищету? Каждому нужно крепко задуматься, что и зачем засевать и в какую землю на нашем бескрайнем русском поле жизни.
В сердце всегда найдётся место для любви
Мои хорошие знакомые года два или три назад предложили мне почитать произведения Афанасия Никитовича Антипина (1922–1980) – иркутянина, талантливого педагога, сегодня забытого. Я говорил, что обязательно прочитаю, но не читал. И за книги Афанасия Никитовича, может быть, и не взялся бы никогда, если бы не его юбилей. Думаю, дай-ка почитаю. Прочитал. И всё – я его люблю. Хотите – верьте, хотите – нет. И что любопытно: ничего особенного в его прозе я не нашёл, многое очень даже знакомо: простой, человеческий язык, простые, жизненные ситуации и нравственные поиски героев. Да, его проза обычна, отражение того, что кем-то в русской литературе уже создано. Но вы когда-нибудь видели отражение неба и солнца в чистом пруду или озере, не вздрагивающем ни одной жилкой? Не буду описывать, вы сами прекрасно знаете: это не менее захватывающая картина, чем небо и солнце вживе, только она узко, тесно обрамлена берегами. Таким же прекрасным отражением лучших образцов русской литературы – Льва Толстого, Чехова, Бунина, Горького, Пришвина, Гайдара – видятся мне повести и рассказы прозаика Афанасия Антипина.
Их первое и главное достоинство – нежная, светлая нравственность. Иногда сталкиваешься в художественных произведениях с нравственной энергией иного склада и заряда – тяжёлой, воинственной, требовательной, непонятной, тёмной – и часом задумываешься: а что же в этом нравственного такого? У Антипина проза напитана именно нежной, ласковой, доходчивой – как всё доброе – нравственностью дня и света. Она неназойливо, тихо, почти шёпотом говорит тебе: пожалуйста, стань лучше, человек, хотя бы чуть-чуть. И Афанасий Антипин несложными, понятными и взрослому, и малышу, ходами показывает, как же можно стать лучше, чище, честнее. Почитайте его повесть «Первый увал» (1973), и вы обязательно хотя бы немножко, но преобразитесь: станете, быть может, сговорчивее со своими близкими, вас потянет к уютной, ладной семейной жизни. Вам, быть может, захочется побыть рядом с мудрой, но несколько ворчливой бабушкой Стёпки Королёва; с его деловым, вечно занятым, но спокойно-рассудительным отцом – надёжным мужиком сибирской глубинки; с его хлопотливой матерью, о которой вразумительно ничего не можешь сказать, но отчётливо понимаешь – славная она; с его маленькой сестрой Маняшкой, которая беспрестанно сердит своего неугомонного брата, но которую он всё одно любит, – и мы её любим. Все они хорошие люди. Они сложились в семью, спаялись в неё, хотя все такие разные. В них редко побеждает раздражение друг к другу, с ними и в них всегда нежность. Посмотрите, как она с ними живёт, как она воспитывает их, ведёт друг к другу: Стёпка однажды долго пробыл на рыбалке, поймал большого окуня, дома его уже давненько поджидали, готовились устроить ему основательную головомойку за то, что неизвестно где пропадал. И вот он заходит домой с матёрым окунем.
«…Человек, который закармливает семью свежей рыбой, заслуживает того, чтобы за ним иногда и поухаживали. Мать расчистила угол стола от ещё не убранной после обеда посуды, насухо вытерла клеёнку, поставила еду, даже стул пододвинула, словно я гость какой, и пригласила:
– Садись, рыбак, промялся небось.
– Утром-то ведь чуть хватнул да и умёлся, почитай, голодный, – в тон матери сочувственно сказала бабушка.
На другом конце стола лежал мой окунь. Отец с Маняшкой любовались им и вполголоса переговаривались:
– Большущий? Да, папа?
– Да, – вполне серьёзно признавал отец.
– Другие мальчишки только гольянов ловят, а наш Стёпка ловконько: раз – и окунища вон какого здоровенного поймал. Да, папа?
– Да, – признавал отец и это.
Маняша, считавшая своей обязанностью всеми мерами помогать взрослым и воспитывать меня – не замечать моих достоинств и не оставлять без внимания даже малейшего промаха, – тут на какой-то миг забылась и подарила мне взгляд, в котором я прочёл сияние гордости: её брат в рыбацких делах оказался на голову выше всех подъяровских мальчишек.
Я деловито заскребал остатки картошки на сковороде, стараясь показать, что все эти почести не кружат мне голову…»
Помнишь эту картинку и думаешь о ней. Хотя – о чём, казалось бы, особо-то размышлять и что помнить? Всё так просто, чисто и ясно, как воздух. Но – как без воздуха?
В первой книжке Афанасия Антипина «Разговор о детях» (1964) много историй, все они о детях, о воспитании. Они нас волнуют. Невозможно, к примеру, не сопереживать – а значит, становиться хотя бы на капельку лучше – тому, как Юра, пятиклассник, совершил в походе скверный поступок и по существующему в отряде суровому закону его следовало за это отправить домой. Юра стал горячо просить, чтобы его оставили в отряде, обещая хорошим поведением искупить свою вину. Ребята заколебались и уже, видимо, готовы были смягчиться и пойти на уступки, как вдруг случилось нечто совершенно невероятное. Юра опустился на колени и, молитвенно сложив руки, начал слёзно причитать и просить:
«– Ну, ребята, простите, пожалуйста… Я никогда в жизни не буду больше так. Вот честное благородное…
Ребята почти с испугом смотрели на Юру. Перед ними никто никогда не вставал на колени. А Юра всё хныкал и жалобно твердил:
– Ну, простите, ну, пожалуйста…
Учительница возмутилась:
– Встань сейчас же!
Юра поднялся, лицо его сразу стало спокойным, а глаза сухими и холодными. Он не спеша надел свой рюкзак, стряхнул с брюк мусор и деловито осведомился:
– А где мои деньги, которые я давал на поход?
Теперь это был совсем другой Юра. Теперь он не зависел от товарищей, а они от него, потому что у них были его, Юрины, деньги… Теперь он не просил, а требовал…