Следует отметить, что почти во всех произведениях присутствует героем, персонажем Байкал – как мудрец, как трудяга, как сотоварищ, как соплеменник, как сородич. Он разный, интересный, неотгаданный. То угрожающе шумит, то погружённо взирает на труды и дни человеческие, то блещет солнечными бликами, как будто смеётся, радуется. Персонажи порой обращаются к Байкалу, как к живому старшему умудрённому существу, ожидая оценки, подмоги, быть может, указующего намёка. Они живут рядом с Байкалом и – вместе с ним. Они и Байкал слитны, едины в потоке жизни. Да, неспроста великолепный сказочник и стилист Александр Роу назвал Василия Стародумова поэтом Байкала!
Одни только названия его произведений жалуют нас таким роскошеством смысла и русских звуков! Послушаем, вдумаемся: «Омулёвая бочка», «Звёздный камень», «Рога аргали», «Хвойная невеста», «Котёл Темучина», «Кобылья голова», «Хозяин Ольхона», «Кругом – среда», «О чём плакал зайчонок», «Берестяное лукошко», «Бабушкины камушки», «Дед Тяпа и веники банные», «Кость раздора». Право – прелесть, какая прелесть! Сколько запахов, разноцветья, звуков, смыслов!
А пройдёшься по сюжетам его произведений – так словно бы выкупаешься в мёртвой (таков сказочный порядок!) и живой воде. Вдохновляет и бодрит сердце многое. Истории самобытные, хотя и подпитаны и пропитаны русским и бурятским фольклором. Например, в бывальщине «Дед Тяпа и веники банные» что-то такое в самом начине фольклорно-книжное угадывается, где-то в оны годы читаемо было, однако поворотцы и подоплёки сюжета такие, однако персоналии столь живы и выпуклы, что со второй – а то и раньше, раньше! – половины произведения уже отчётливо осознаёшь – нечто неповторимое и своевольное перед тобой. Сами посудите: веник принялся колотить деда в бане за его великие грехи; этот же веник добрался до пня – до мамы своей, приник к этому пню в печали, но вскоре пробился новыми отпрысками. Мысль понятная – отмщение природы человеку за его вольности и охальство с ней. Однако какова художественная, идейная канва, как мощно зачерпнул писатель у жизни! Чувствуется по всему прочитанному – какая-то новая дорога перед тобой, а вокруг, всюду – свежий диковатый воздух. И каким-то нежданным, застигающим видится мировоззренческое заключение автора. Не припоминается ничего подобного из традиции фольклора, вообще народного эпоса ни русских, ни бурят. Автор о своём говорит, о вытерпленном.
О «Бедовом орешке» если скажем, что шедевр – вряд ли, похоже, кто будет на серьёзе оспаривать, возмущаться. Потому что эта новелла андерсенского, пушкинского сказочного уровня. Она редкостна и свежа от начала и до конца. А в конце так даже досадно, что кончилась. Чего-то ещё ждёшь. Но потому, верно, и ждёшь, что славно вышло. Автор распахнул просторы для нашего, читательского, размышления и фантазирования, то есть ввёл нас в соавторы. А что же, собственно, произошло? Молоденький орешек выбился к жизни, и – валом накинулись на него напасти. Целое романное действо развернул автор на двух страничках. И что ни предложение – то чуть ли не повесть, над которой хочется подумать, покумекать, а потом уж шагнуть дальше. Протёрт и переверчен был жизнью бедовый наш орешек так, что уже ничего ему не было страшно: в каком-то тёмном дупле, напоминающем тюремную камеру, в которое он попал не по своей воле, он думает, что ничего, выкарабкаемся-де. И вроде бы уже какая-то сила невидимая стала ему пособлять. Медведя не испугался на своём пути. Угодил под камень, стронутый с места медведем. Ну, кажись, – теперь-то хана нашему бедовому орешку! Нет, не отчаялся, подождал, потерпел и – пророс прекрасным стройным кедрёнком. Вера в жизнь одолела неблагоприятные обстоятельства. И орешек-то прежде всего крепкий, а бедовый – не навсегда. Веришь, что не навсегда. Прочитаешь – жить охота. И жить хорошо, капитально, не труся.
Василий Стародумов – не надо сомневаться! – глубинный народный писатель. Он и весёлый в своих сказках и сказах, и кручинный, и удалой, и осторожный, и хитрый, и простоватый, и тороватый, и прижимистый – многоликий и неоднозначный, как народ. Он – крепкий орешек, хотя жизнь-то выдалась бедовой, не простой, – и до последнего своего волоска, до последней буковки своей истинно русский, истинно сибирский человек. Простым мужиком проживший, простым мужиком умерший, а ведь он большой художник. Лев Толстой всё хотел простым мужиком пожить и простым мужиком умереть, – не вышло! Не далось. А Василий Стародумов и не хотел ничего такого. Жил да жил себе мужиком. Помаленьку писательствовал. И – состоялся по-всякому: и по мужику, и по писателю.
Конечно, Лев Толстой – гений, и нельзя, негоже нам сравнивать несравнимое. Но интерес-то у нас в другом: в том, что земля русская, сибирская одаривает простого мужика иной раз по-графски: на тебе, мужик, талантища столько, сколько унесёшь! А ведь талант можно и пропить, и продать, и от отчаяния, что ему, дару твоему, нет применения должного и долго-долго, свихнуться, озлобиться – уж у кого как. Но ведь ничего подобного не случилось с нашим сибирским сказочником Василием Стародумовым: выдюжил, сохранился как самородок и оставил нам навороченное: нате, мол, ладьте, чего желаете, люди добрые.
И что же нам делать с этаким богатством?
Нужно издавать, а потом – переиздавать, потому что это – искусство, потому что это – наше, сибирское достояние, и именно то искусство и достояние, на котором можно и нужно развивать, поднимать, вести дальше, прежде всего, подрастающее поколение.
Я уверен – ты знал Аввакума
После прочтения романа «Гарь», тогда впервые изданного в полном объёме, я при первом же удобном случае спросил у Глеба Пакулова:
– Глеб Иосифович, а роман «Гарь» вы написали не про себя?
Конечно, он вправе мог бы мне ответить не без отповеди: «Окстись, родимый: мой роман о протопопе Аввакуме!»
Мы вдвоём сидели на диванчике у лестничного парадного подъёма в Иркутском областном доме литератора, в приватной его курилке возле огромного старинного зеркала. Глеб Иосифович затяжно не отвечал, покуривал. Я, настырный, терпеливо ждал ответа. Думал, не дождусь: может быть, обидел человека? «Гарь» – исторический роман о русском Средневековье, а я возьми да ляпни: не про себя ли написали?
Глеб Иосифович докурил папироску, тщательно загасил окурок в консерной банке, встал и чётко сказал, обращаясь, однако, лицом в зеркало:
– Да.
То, что он обратился лицом не ко мне, а к зеркалу, – не показалось мне оскорбительным. Я тогда почувствовал, а теперь отчётливо осознаю: автор «Гари» посмотрел в зеркало потому, чтобы увидеть себя по-другому, что ли. Или, скажем иначе, что-то такое важное для себя проверить. Однако вряд ли в эти минуты и секунды он действовал совершенно сознательно, с целью: глубины и тьмы подсознания очевидно руководили им, манили.
Больше тогда Глеб Иосифович ничего не произнёс, не захотел беседы, ушёл в зал, где проходило какое-то наше писательское собрание. Я думаю, ему даже и слово «да» не хотелось произносить: ведь я, говоря по-простому, намерился влезть в его душу, что называется, без спросу.
Любой автор, большой или – пока – не очень большой, признанный или – опять-таки пока – не совсем признанный, да, несомненно, любой автор пишет прежде всего историю своей души: её развития, становления, всей бытийности её в перипетиях-переплетениях жизни и судьбы. Не случайно, наверное, Флобер однажды воскликнул, озадачив читающую публику: «Госпожа Бовари – это я!»
А эпизод с Глебом Пакуловым мне вспомнился в связи с тем, что в прошлом месяце вышла его новая книжка – «То знак мне был…» (Иркутск, 2014), и, прочитывая её, я продолжал, и вольно и невольно, с Глебом Иосифовичем тот – как бы точнее сказать? – наш неперелистнутый (как иногда бывает с книгой) разговор, в котором участвовало старинное зеркало. А в этом зеркале, к слову, когда-то отражался – немножко – 19-й век, потом – весь-весь 20-й, а ныне продолжает отпечатлеваться наш молодой, в сущности, пока что ещё подросткового возраста, – 21-й.
Итак, книжка. Не говорю книга, потому что она – махонькая, такие называют миниатюрными, карманными. Однако проходя, а порой пробираясь – Глеб Пакулов, сами знаете, всегда по языку густ и зачастую ершисто-колок! – по строке к строке, по странице к странице, она мне всё отчётливее начинала казаться большим зеркалом, в котором отразилась непростая душа Глеба Пакулова.
Книжка для меня неожиданная: она со стихами. Глеба Пакулова я знал по его романам, повестям и рассказам, а по стихам, к своему стыду, не знал, хотя слышал от литераторов, что стихотворец он отменный. Его стихи, выяснил, издавались в теперь кажущемся нам каким-то далёком-далёком советском времени. И благодяря стараниям супруги Глеба Иосифовича – Тамары Георгиевны Бусаргиной – стихи наконец-то вышли и в нашем, можно сказать, новом времени, хотя и, что весьма печально, через три года после ухода автора.
В «Предисловии» Тамара Георгиевна доверительно написала: «Кто из писателей в юности не сочинял стихов? Глеб Пакулов тоже начинал как поэт… В 1964 году Восточно-Сибирское книжное издательство выпустило коллективный поэтический сборник молодых поэтов, куда вошла подборка стихов Глеба Пакулова «Славяне». Отныне главной темой его творчества навсегда останется русская история, русская судьба. Критика особо отметила поэму «Царь-пушка», ритмическое богатство и образность её языка, яркость, индивидуальность характеров героев поэмы. Здесь он впервые обнаружил себя как «живописец слова» – учёба в художественном училище не прошла даром… Однажды я спросила у Глеба: отчего он перестал писать стихи? И получила ответ: «Стихи надо писать так, чтоб никто не смел позавидовать!» Пушкина, вероятно, имел в виду. Но и перейдя на прозу, Глеб Пакулов остался историческим романтиком и ПОЭТОМ».
У Тамары Георгиевны так и написано – большими буквами: ПОЭТОМ. Да, очень высоко, но – честно и достойно. Сам же Глеб Пакулов, думается, однажды увидел себя в зеркале своей творческой судьбы, если сказал столь безапелляционно и, похоже, без пощады к самому себе: «