Стихи надо писать так, чтоб никто не смел позавидовать!»
Книга-книжка, как выстрелом, открывается «Царь-пушкой»:
Лунька ноги из звонницы свесил,
Потянулся, поскрёб в голове,
Пальцы в рот и – заливисто, весело,
Свистом с кровли сорвал голубей…
Ей-богу, и словно бы душу автор сорвал нашу, стремительно, азартно вовлекая в коловращения средневековой Руси. Ты сразу – в действии, ты сразу – в стихии образов, а через десяток строк – и сам уже воображаешь себя участником, соделателем:
Чохов кудри рукою тронул,
Пальцем сдвинул ремень со лба:
– Ну, суди, Русь!
И ахнула стоном
Обступившая пушку толпа.
– Люди-и! Эво бяда-то какая!
– Жми поближе!
– Ай стрелит!
– Не трусь!..
– Эту матушку в жисть не охаять,
Русь, она мастерица, Ру-усь…
Поэма втянула тебя в своё подчёркнуто суверенное, но торовато распахнутое пространство страстями, многоголосием, радугами красок и – не отпускает ни в какую, пока не дочитаешь до последнего слова, до последних всплесков чувств и мыслей персонажей и автора как лирического героя. Несомненно права Тамара Георгиевна: Глеб Пакулов – исторический романтик. Но его романтизм не устремлён к неведомому, не оторван от дольного, даже сиюминутного. Его романтизм сугубо земной. Его романтизм строг и порой жёсток.
Люд наш во гневе страшен.
Что ждать ему – плаха да кол.
Кровушкой дёшевой нашей
У неба набряк подол…
И ещё хочется уточнений, чтобы глубже проникнуть в анатомию дарования, – это романтизм почвеннический, потому что Глебу Пакулову хочется восхвалять Русь-Россию, русскую жизнь, русского человека, русское бунтарство, и ещё и ещё что-то такое зрело и ярко русское, и вообще всё великое многообразие (ужасаясь нередкому безобразию!) разноречивого, но блистающего жизнелюбием и каким-то генетическим правдоискательством русского мира.
…Чтоб рабскую выплеснув долю –
Русак, беспокоен и скор,
Пошёл-загулял по приволью,
Угрюмо крестясь на топор.
«Угрюмо крестясь на топор» – да, тоже романтизм. «…Тяжко и злобно // Пёс под плахой зализывал пол» – да, всюду этакий хмурый, исподлобный русский романтизм, продиктованный непростой судьбой народа и государства. Легковесного, занимательного, развлекающего томящуюся публику романтизма у Глеба Пакулова не найдёте ни в прозе, ни в поэзии. Он каждой строкой стучится, заглядывает в нашу душу. Ему мало сказать: «Нам от хмеля не проспаться», ему надо тут же озадачить нас, заставить оторопеть: «Хмеля дымного»; ему мало – «Станут головы кататься», ему надо уточнить, чтоб содрогнулись мы: «В поле дынями». Кажется, он ни на секунду не забывает о читателе и как бы говорит нам: «Ты – мой! Читай, вникай, не ленись!» Так и слышатся в подтекстах неистовые протопоповы отзвучья: «А я, грязь, что могу зделать, аще не Христос? Плакать мне подобает о себе…» И тот и другой неумолимы ни к себе, ни к людям.
Трудно поверить, что поэма написана в 1960 году, настолько она – снова ищем слова поточнее – несоветская, что ли: протопоповское аполитичное, но природное, стихийное бунтарство так и хлещет с её страниц.
Видимо, «Царь-пушка» требует более пристального литературоведческого, текстологического внимания, а не беглых записок собрата-литератора.
Ещё под обложками стараниями Тамары Георгиевны собран великолепный венок стихотворений, изъявляющих разносторонность интересов автора. Ведущая (и, несомненно, ведущая нас, читателей!) тема – о ней же, о гаревой:
Ой, ты, Русь, ты моя неизмерная!
Песни-стрелы куда домечу?
Гаревую тебя, нерассказанную,
С тех до этих времён волочу.
Эти строки пришли к Глебу Пакулову во сне и записаны им были ночью на обоях в доме на Байкале. И недаром однажды сказал его друг – Александр Вампилов, что «писать нужно о том, отчего не спится по ночам». Романтическая душа Глеба Пакулова не спала, кажется, и во сне – работала, скапливала.
Здесь же – Киевская Русь: «Приумолкли князья // Под могучей рукой Ярослава…»; Сергий Радонежский: в «Предполье Куликовом» митрополит Алексий наставляет игумена: «Ты, отче Сергий, оком зорким // Бди князя, молод он, горяч…»; а недалече стихи о декабристе Волконском и его жене, княгине Марии: «Крыжатый шпиль // Крестовоздвиженья // Оплавлен полымем рассвета. // Народа русского подвижница // Пришла в храм Божий за советом…»; а у вольнодумца, вольтерьянца Радищева «синий томик Вольтера // Дрогнул в пухлой руке. // Взгляд, нахмуренный, серый, // Стыл на дерзкой строке…»; и через несколько страниц – мы на дуэли Пушкина: «Выстрел сдунул с берёз // Ошалелую галочью стаю. Он упал на Россию, // Не простив, не разжав кулака…» А – Байкал, Сибирь? Они всюду в стихах, и зримо, и незримо, потому что Байкал и Сибирь – его судьба, его и материальные и духовные небо и земля.
Но здесь же – размёт тончайших паутинок любовной лирики, и порой встречается нечто запредельно сокровенное:
То знак мне был. Была примета:
Лучистым схвачено венцом,
С другого, горестного света
Твоё проглянуло лицо…
Видимо, Тамарой Георгиевной глубоко и ответственно продумано название книжки – «То знак мне был…»; в нём, конечно же, подтекст, шифр, которые, полагаем, сугубо и трогательно личного характера.
Ещё хочется сказать о стихотворениях, что в них много души, души одного человека – автора. Но во множестве строк звучит открыто или угадывается и нечто общее наше, подчас облекающееся в одеяния молитвы – самых сокровенных на земле слов:
И мне безбоязно, мне свычно
Ступать под благостную Скинь.
«Отверзи двери ми, Владычный,
Я в Отчий Дом толцусь. Аминь».
Венчается книга (можно ли и нужно ли книжкой называть?) подборкой стихов, посвящённых Глебу Пакулову. Его ценили и ценят, его помнят, о нём говорят. Может быть, в чём-то и что-то недооценили, проглядели, что-то такое важное забыли, задвинули в подзапылившийся угол не очень-то расторопного современного литературоведения, но то, что Глеб Пакулов напрочно остался в сибирской литературе с романом «Гарь», – бесспорно. И отрадно. О том и поэт Владимир Скиф, обращаясь к своему литературному однополчанину и доброму многолетнему соседу по байкальскому дому:
Я уверен – ты знал Аввакума,
Потому – над собою – возрос
И достойно, рачительно, умно
Аввакумову славу вознёс.
С ним ты мыкал и горе и море
Как соузник, душой не кривил –
На Москве, на сибирском нагорье
Русским Словом его оживил.
С ним прошёл крестный путь страстотерпца,
По Байкалу бездонному плыл –
В нём узрел Аввакумово сердце,
Что Господь в светлых водах сокрыл.
Ты засел, словно раб на галеру,
За сказанье, где кровь и обман,
Охраняли тебя староверы,
Осеняя двуперстьем роман,
Где свивались судеб перепутья,
Волновались лихие стрельцы,
Взнялись ядрами жерла орудий,
Всполошились святые отцы.
И ожил несгибаемый, властный,
Столп высокого духа и дум,
Для раскольничьей нови – опасный,
Всеблагой протопоп Аввакум.
Там не зря пел юродивый: «Ниха-ан,
С того света чертями к нам спихан!»
Пел юродивый, славил Христа
И держался за камень креста.
Ты кружил по метели кинжальной,
Натыкался на тяжкий сугроб,
Где горел в низком срубе опальный,
Не сгоревший в веках протопоп.
Как ярко, рельефно Глеб Пакулов отразился в зеркале поэзии Владимира Скифа! Однако, убеждены, самое верное и нередко немилосердное зеркало для Глеба Пакулова – его «Гарь».
Когда ещё представится случай опубликовать Глеба Пакулова, когда он сможет прийти к читателю? Стыдно произнести: тираж книги «То знак мне был…» всего-то… 100 экземпляров. А нынче, кажется, Год культуры. Следующий же годок – литературы. Ничего мы не перепутали? Надо бы по давней русской традиции узелок завязать.
Складень
Читателем попадая в книгу Валентины Сидоренко «Складень» (2012), попадаешь как в окиян-море: перед тобой раскрываются немереные просторы жизни и судьбы, земли и неба. Однако на этих просторах тебя подстерегают шторма. Ты подчас испытываешь страх не доплыть до берега, повстречаться с неодолимыми, неведомыми силами природы. Но и светлые, чистые дали радуют тебя, маня плыть дальше. И на путях своих ты сможешь пристать к берегу в тихих гаванях островков или целых континентов, где можно передохнуть, подготовиться к новым испытаниям, узнать что-то неизвестное, полезное для тебя; и встречные суда могут поприветствовать тебя, при нужде поделиться пресной водой, припасами, дать совет.
Книга «Складень» всеохватная. И не размером складня, то есть двух- или в основном трёхстворчатой иконой, она определяется, а тем, что в иконе, из каких далей времён она, икона, пришла к нам и кто теперь владелец её, призванный, молясь, считывать, разгадывать духовное послание и богомаза, и предков наших, и, верится, вышних сил. О сиюминутном и вечном, о грехе и святости, о горе и счастье книга сия, да, тематически необъятна, окиянична, что ли. «Складень», скорее всего, не только и не столько книга стихов, как примерно обозначено в ремарке, а целый роман. Или даже сага в стихах. Или – хочется быть ещё точнее – плач в стихах; плач – в смысле исполнен труд в жанре древнерусской литературы. Роман-плач в стихах, пожалуй так поточнее будет.