Его путь по жизни в литературе – путь преодолений, разочарований, но и восторгов, которые неизменно у творческого человека связаны с открытиями, озарениями, читательской благодарностью, вниманием. Об этом ясно и ярко, а порой яростно рассказала нам книга «Скифотворения».
И юношей восемнадцати-двадцатилетним –
Меня удивило,
что ты
не боишься времени.
А я тороплюсь жить…
Потом, уже будучи поэтом многолетним, –
Небо тонет во мне,
я тону в небесах.
Небо тучи-стада
гонит через меня,
Я отару стихов
через небо гоню…
Он не сдаётся и не сдаёт её, поэзию свою, да и всю поэзию в целом, хотя сколь неверна её планида:
Ты где,
поэт? Ты Богом зван…
И вот явился
графоман…
А где
Воспевший
Красоту?
Ату его!
Ату!
Ату!
Книга «Скифотворения» чем особо ценна и увлекательна, что охватывает творчество Владимира Скифа с восемнадцатилетнего возраста, с 1963 года, по 1995-й, а также немножко захватила 2011-й, когда поэту уже шестьдесят шесть. Почти пятьдесят лет творчества! И в его поэтической лаборатории выпекались не только новые поэтические формы, но и выпекался он сам как человек и поэт.
И – что выпеклось?
Из юноши с поэтической душой, каковых миллионы вокруг нас, выработался в ежедневных трудах и треволнениях оригинальный русский поэт Сибири. Он почувствовал в двадцать три, что что-то такое особенное, не общего порядка должно с ним статься:
Пророчьте мне, Главкомы,
заголовки –
вы будете меня короновать!
И краны, словно жертвы
на закланье,
для памятника камни понесут…
Конечно, написано не без озорства и молодечества, и стихи эти, похоже, в 1968 году не печатались, потому что далее такие слова:
Ко мне придёт однажды
Вознесенский,
предложит с денег
Ленина убрать,
и вместе с ним мы новую валюту,
как лучшие стихи, изобретём…
Но он, главное, не ошибся в своих ощущениях: стихи, поэзия, литература станут Судьбой его. И ничто не может быть препятствием, закавыкой, от кого бы они ни исходили. Потому что –
Из ниток дождя
мне сшили
смирительную рубашку.
А я – громоотвод.
Стихи молодого Владимира Скифа – поэзия. Поэзия заразительная, дерзкая, опаляющая, и по форме и по содержанию она нередко такая, чтоб совестью светиться. Или –
…чтоб Пушкина вовеки
не забывали
русские сердца.
Это написано уже на исходе молодости, в 80-м, когда начало происходить и с годами благодатно расширяться, такое явление-проявление, как –
…и у меня наутро получился
Мой самый необузданный сонет!
А вот это написано несколько раньше 80-го:
Я записался
добровольцем –
расстреливать
себя
ночами.
Ей-богу, необузданный!
Молодая поэзия Владимира Скифа редко издаётся. А жаль!
Жаль, что заносит пылью времени многие и многие блестящие строки. Хочется ещё цитировать и, к примеру, привести – и непременно записать их в свой дневник – вот такие словесные фейерверки, празднества:
Тишина обрывалась,
как тонкая нить,
я связывал её
губами.
Это были
узелки
памяти.
Или – такие:
Небо ранено,
раны зияют, не заживая.
А вы говорите:
звёзды!
А вот, друзья поэзии и поэтов, ещё лучше, ещё роскошнее:
Я жду ещё, я верю
в добродетель.
Обманутый,
обману удивлён.
Ещё на что-то доброе
надеясь,
я ухожу
с последним кораблём.
Ну да полноте!
Боимся, что потом кто-нибудь будет откапывать эти залежи поэтических блёсток, счищать с них пыль, а она, зараза, въедучая, и, чего доброго, этак как-нибудь неосмотрительно поцарапает или что-нибудь оставит без внимания – да смахнёт в общую кучу.
В его стихах много страхов, но они происходят не оттого, что жизни боязно, а оттого, что сделаем что-то не так – и жизнь наша личная и вокруг станет беднее, бледнее.
…А утром дети
во «Вторчермет»
сдают металлолом:
истрёпанные фразы,
ржавые сюжеты
и тонкое крыло
Экзюпери.
Да, да: и тонкое крыло Экзюпери можем выбросить, потому что стереотипно-обыденно подумаем: «А, собственно, куда его, на что оно нам?» Но поэт верит, что –
Мы все
под боком…
Мы все –
под Богом.
А потому сущности своей, сущности борца, он не изменяет, как бы с ним не обошлись люди:
Ах, странный случай –
я попал
под пресс пера.
О, пресса!
Шинкуют шинами
автобусы
тела газет, лицо асфальта.
Прочтите резолюцию
тупого властелина,
он отказал мне
в праве – сострадать.
Тут всё же чувствуется слеза.
Однако через годы –
Хочу взреветь медведем разъярённым:
коль ты мой враг, не прячься за спиною!
Коль ты мой враг, открой своё лицо!
Но что же бережёт поэта, его юно-ранимую душу? Собственно, то же, что и всех нас, потому он и интересен нам как поэт:
Упадёт капля дождя
на моё село,
на тесовую крышу
моего дома,
стечёт
по жёлобу разлуки
к маминой руке…
То детская моя слеза
из времени упала.
У него много поразительно проникновенных строк о маме, отце, родном доме, детстве, селянах. В каком-нибудь внешне нечаянном полуторастрочье поэт может рассказать о щемящей и большой правде жизни и истории, которую некоторые отчаянные головы всё-то хотят пересказать по-своему, казуистически выхолостив, главное, из неё правду, правду жизни:
У дома
сидел старичок,
растирал
больную руку.
Этой рукой
он остановил
войну.
Минутами – отчаянно, но и протестующе:
О,
одиночество!
Так ли
Всемогуще
ты?
Однако одиночество зачастую и дар для поэта, потому что сосредоточенность становится просто-таки зверской: видишь не только глазами, но, что называется, шкурой, а потому могут проявиться такие глубинные мысли и чувства:
Обернусь на себя,
увижу
уходящего вдаль
одинокого
странника.
И свою жизнь переосмыслишь, будто перекатаешь её вместе с булыжниками:
Почему-то
у меня
и у моря
не стало
честных врагов
и милосердных друзей.
Это – вечное, это каждый из нас может спросить себя, но, конечно же, не каждый столь ярко может выразить, дерзновенно пройдясь по кромке глубокого парадокса-ямы. А в юности Владимир Скиф мог так воскликнуть, как, возможно, Маяковский:
Я – тоже мост,
вколоченный в планету,
несущий вечность
на спине.
И – жить охота, с хрустом и треском.
Но молодой поэтической натуре и не вызреть в изначальной своей сущности-даре, если растерять веру в людей, в добродетель, в высшую, если хотите, справедливость. Юный Владимир не сдался, не свильнул с выбранного пути – вызрел, пройдя через свои ад и рай самотворения, которое он, уже будучи Владимиром Скифом, обозначил в своей последней (конечно, конечно же, крайней!) книге как скифотворение (удачно, что в этом слове расширительный смысл: рассуждая и дознаваясь, можно столько всего охватить!), а потому и стихи, хотя и написанные давно, – какой-то новой симфоничности, нагущённые, как смола, свежими силами:
Человечество
не вымирает,
потому что
есть Отечество.
Но что бы ни было – Владимир Скиф безнадежный жизнелюбец. Он трогателен в любовной лирике: в молодых летах мог, как ребёнок, попросить – позови ладони мои. Или в классическом, а потому несколько театральном духе воскликнуть:
Меня губили
Ваши губы,
я очень глупо
умирал.
Или же, как коршун, налететь на читателя с неким окончательным и бесповоротным итогом-выводом, будто уже целую, целую жизнь отмахал:
…Душою искалеченной
тебя не позабыть.
Но поэт если не философ, то это не совсем поэт или даже совсем не поэт. А потому в спокойно-мерном тоне до нас доносится:
Верность. Неверие –
всё переплелось, как струи дождя.
И возможно, в который раз – ремонт души начну с рассветом. А дальше – снова, снова она – любовь. И с верой. И с надеждой. И – с поступком:
Ресницы любимой
барьер
и
я
иду
стреляться
на дуэли
за всех
на свете
оскорблённых