в мире собственно сам художник, то есть тот человек, который жил, жил, и жил нередко так, как, принято говорить, все жили, но в какой-то, чуть ли не чудодейственный, момент многие люди начинают понимать о нём, что перед ними совершенно необычный человек – художник? У меня объяснение такое: все дети любят собирать камушки, бредя по берегу реки или моря, и поднимают только те, которые им чем-нибудь приглянулись – рисунком, размером, фигуристостью, обточкой. Поднимают и бегут к взрослым или друзьям: «Смотрите, смотрите, что я нашёл!» Что там, всему белому свету хочется сообщить о своей находке! Вот так же, мне кажется, река-жизнь, река-море обтачивают, огранивают камень-личность, а потом люди-дети, бредущие по жизни в поисках чего-нибудь необычного, находят этот камень и – «Смотрите, смотрите!..» Так является свету художник, в нашем случае художник слова. Без обточки, без огранки и без человека, который, наконец, найдёт его и явит другим людям, он обозначиться в этом мире не может. И, похоже, ведущую, зачинную роль в этом довольно заурядном колдовстве огранки и обточки играет детство художника.
Но вы можете сказать: а ведь могут и не найти камушек. Да, да, может статься, может статься! Уверен, однако: поднимут только то, что действительно достойно быть явленным многим.
Литературный процесс – это что за зверь такой? Что значит быть погружённым в литературный процесс? И насколько пишущий человек должен быть в курсе того, что пишут другие?
Мне интересно, что и как пишут другие. Я азартный, въедчивый, даже зловатый читатель. Мне не терпится с кем-нибудь обсудить прочитанное, попровоцировать человека на высказывания, чтобы проверить и перепроверить мои ощущения, развеять или подтвердить мои догадки, сомнения, подозрения. Я инстинктивно, как зверь, если хотите, настораживаюсь и напрягаюсь, если что-то где-то литературно взблеснёт – талантливый ли автор, талантливая ли строка, фраза ли, мысль ли. Мне непонятен пишущий люд, которому неинтересны новинки, новые имена, литературные разговоры. Я большой любитель позлословить, позлить литературную братию, подбросить им какую-нибудь литературную утку, чтобы… чтобы расшевелить их, раззадорить, чтобы… не разило болотом или мусоропроводом. Вот, если хотите, литературный протцэзз (где-то слышал! почти – процеживать), который мне по душе, в который я охотно погружаюсь и в который, точно леший, от случая к случаю затягиваю других… чтобы защекотать до смерти (!).
Но я не любитель творческих толпосборищ, разного рода коллективных оргвыводов, например, о том, что вот этого печатать не надо, потому что он не наш, всевозможных борьб и борьбёшек внутри Союза писателей, которые отчего-то обычно организовывают люди мало или вовсе неталантливые, склонные к авантюризму, трюкачеству, актёрству, а то и законспирированные или законспирировавшиеся шизофреники.
Ну, а если уж честно – я сугубо деревенский житель, неисправимый домосед и, подозреваю, обломов, и где же тут у нас, в тихушном сибирском углу, наскребёшь ещё хотя бы одного-двух литераторов, чтобы организовать литературный процесс? Если только из тайги зазвать в сотоварищи какого-нибудь медведя или лисицу.
А насколько важно для писателя следить за политическим процессом в стране и мире, за последними открытиями в науке? В православных кругах, к примеру, нередко в ранг добродетели возводится полное равнодушие к тому, что творится в обществе – правильно ли это?
Мир и время, в которых я живу, – это мой мир, и это моё время, и другого мира и другого времени у меня не будет на Земле. Всё, что происходит в моём мире моего времени, мне жутко интересно, где бы событие ни происходило, хотя бы на другой планете или даже в другой галактике или же в микро- или наномире.
Но земная жизнь любого человека когда-нибудь заканчивается. Заканчивается жизнь тела. А душа? А душа, от века верит человечество, живёт. Наука сего факта не подтвердила, но и не опровергла. Душа – это не твоё, это – Богово, это один из Божьих даров тебе на время твоей земной жизни. А потом – вечность. Но как ты распорядишься сим даром, таковыми будут и постановления Страшного суда в отношении твоей души, – рай или ад ей на веки вечные.
Вы спрашиваете, правильно ли то, что в православных кругах нередко в ранг добродетели возводится полное равнодушие к тому, что творится в обществе? Правильно. Но такое поведение не признак равнодушия, а. напротив, чуткой, всечасной, отеческой и материнской заботы о нас, грешных, о людях мирских, светских, суетных, обременённых земными заботами и страстями, а потому не помнящих о спасении души своей. А молитвенники наши, священники и монахи, старцы, – помнят. И молятся о спасении не только своей души, но и за всех нас, в суетности забывающих о вечности души, а то и не верящих, что ей уготована жизнь вечная (но – разная!).
Отгородиться от жизни земной, думаю, невозможно, никакими стенами, никакими постановлениями и запретами, пока ты жив и в здравом уме, но отъединиться от греха и суетности – и возможно, и – зело! – потребно.
Расскажите немного о Сибири, сибиряках и вашем журнале «Сибирь». Чем жив народ в ваших краях? Удаётся ли журналу отвечать на вызовы времени и запросы читателей?
Немного? О вселенной под названием Сибирь? Добре!
Воистину, у нас здесь как во вселенной – всего видимо-невидимо и в разнообразиствах (где-то слышал словечко! а ещё – безобразиствах) великих. Но, увы и прежде всего, как и во вселенной, – пустынность на людей удручающая. Однако ж что ни человек – то золото, а то и сам алмаз. Ей-богу! У А. Чехова в отзыве на романы Д. Мамина-Сибиряка, после поездки на Сахалин, встретились мне весьма любопытные слова:
Там, на Урале, должно быть, все такие: сколько бы их ни толкли в ступе, а они всё – зерно, а не мука. Когда, читая его книги, попадаешь в общество этих крепышей – сильных, цепких, устойчивых и чернозёмных людей, – то как-то весело становится. В Сибири я встречал таких, но, чтобы изобразить их, надо, должно быть, родиться и вырасти среди них.
Черноземьем, известно, мы не богаты, но неутомимы в работе на суровой, но родовой нашей земельке, и она торовата на отдачу. Бывали времена, когда, к примеру, зерновыми Сибирь не только себя обеспечивала, но и страну заваливала, и с зарубежьем во всю ивановскую торговала.
Что сейчас Сибирь? Да, да, всё ещё всего и всяческого видимо-невидимо и в разнообразиствах великих и удивительных пребывает еси. Но контрасты, перепады, перекосы – жутки. С одной стороны, много обустроенных, высочайшего комфорта городов, с другой – повально обветшалые до последней ветхости и убожества деревни и посёлки; встречались мне в глубинках школы, стенки которых были подпёрты оглоблями. С одной стороны, грандиозные стройки и технические сооружения, космических глубин и размахов рудники, а также, с советских времён и новых, – комбинаты, заводы, фабрики, напичканные, переоснащённые по последнему писку инженерной и технологической мысли, где работает весёлый, оптимистичный, вполне благополучный люд, с другой – неоглядно в дали заброшенная, поруганная земля, столетиями кормившая человека. Тут же обочь – озверелая вырубка лесов, гниющие, смердящие лесосеки, покорёженная, а то и напрочь убитая природа, распуганная и очумевшая живность, а главное – опустившийся и одичавший человек, старожил этих мест. Тьма тем брошенных деревень, заросших полей! У Байкала видел с горы бесхозные лесосеки: на все четыре страны света в десятки километров – пни, пни, пни и ужасающие навалы обрубков, отбракованного, переломанного бульдозерами леса. Кто хозяин, кто позволил – чёрт знает! Кинь спичку, сверкни молния – полыхнёт. И полыхает: прошлым летом Байкал со всех сторон сковало огнём и дымом.
Недавно проехал по северам Иркутской области – на БАМе был, где нефть качают, и в краю золотодобытчиков – в Бодайбо. Что говорить – края богатые. И нефти – морями оттуда гонят по трубам, и золота – тоннами переправляют на ненасытный материк. Казалось бы, местному населению жить-поживать в благоденствии и преуспеянии, как, может быть, в Эмиратах или в каком-нибудь полумифическом Брунее. Но – ничуть: дороги – разбитые, дома – ветхие, зарплаты – смешные, в магазинах – тридороговизь (хоть задавись!), в головах – безнадёга, уныние, инстинкты. «Кто виноват?» – спрашиваю на собраниях. «Всё варяги загребают, – всюду отвечают, как заученно. – Наш районный бюджет пуст». «Кто такие варяги?» «А бес их знает! Говорят: из Москвы ушлые ребята». Какое же нечеловеческое терпение в людях!
А Байкал, наш священный Байкал? С одной стороны, после многолетних мытарств добились, чтобы была, наконец, прихлопнута крышка гроба с приказавшим долго жить Байкальским целлюлозно-бумажным комбинатом. Однако, с другой стороны, год от году нарастает вал туристов к Байкалу, за сезон – тучи миллионные, саранчёвые. Берега – обгаженные, мусорные свалки и всякое недочеловеческое непотребство – через метр-два, а те, что через пень-колоду организовала местная власть, – какие-то убогие, дурацкие. Дымят, а то и полыхают; ветер всколыхнулся хотя бы чуток – для бумаги, пластика, смрада вольница. А весь остров Ольхон, этот сакральный для всего человечества уголок мира, – так и подавно сплошная свалка в не менее как семьдесят кэмэ. Ну, понятно: туристы – наши гости. Им что скажешь? Перед ними, особенно перед иностранцами, – стыдно, стыдно, глаза прячешь. А местные власти? Да сволочи они!
Спрашиваете о журнале «Сибирь»? Он один из старейших литературных журналов постдворянской России. В советские времена в издательском отношении благоденствовал, теперь – по-разному, в зависимости от очередного губернатора, его порядочности и широты взглядов. Сейчас Сергей Георгиевич Левченко – верим в него: капитальный мужик, истый сибиряк, государственник на деле, а не на словах.
В «Сибири» были впервые опубликованы знаковые произведения эпохи – «Строговы», «Даурия», «Потомок Чингисхана», «Деньги для Марии», «Старший сын», «Двадцать минут с ангелом», «Сказка о Тройке», «Утиная охота», «Дочь Ивана, мать Ивана», «Гарь». Имён авторов не называю – культурные люди знают;