Мы очень огорчились такому решению и ответили, что слово настоящего друга и товарища Александра, Саши Вампилова, несомненно, самое весомое и важное для читателя. Знаем и гордимся, что Вашу книгу «Вампилов» ценят в мире, но Вам-то, сибиряку, важнее, конечно же, мнение Ваших земляков. Вот оно каково: Ваша книга алмаз, и он уже в короне русской Литературы. Касаемо книги «Валентин Распутин» – скажу следующее: я не слышал о ней дурных отзывов, кроме как от одного-двух человек. Ну, и что-с дальше-с? Один из них в письменной форме поругал её – и что? В литературе, в искусстве не может быть одного, единого, единообразного мнения. Если же случится сие – кирдык нам всем вместе с нашим искусством и литературой. Разве можно Вам обижаться на мнение Сергея Распутина? Он высказывает не позицию организации, многих писателей или читателей, а – личное своё мнение. Причём это мнение сына, именно сына, а не профессионального критика, юбилей отца которого мы все отмечаем. Он пожелал поучаствовать в номере «Сибири» и именно с таким материалом – разве возможно, разве этично запретить ему? Потом: всё же в его статье немало хвалы в Ваш адрес как автора. Ей-богу, стоит ли гневаться?
Ответ: не хочу вести дальше какие-либо разговоры. Материал о Вампилове не печатайте.
Наверное, всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Чувствуешь досаду, неловкость, недоумеваешь. Имена Валентин Распутин, Александр Вампилов должны, казалось бы, объединять нас, а то и роднить. Но мы дуемся, пыжимся, урчим друг на друга, порой воспринимая здоровую, объективную, совершенно не злую критику-реплику как нападение хулигана, разбойника, убивца, как выплёскивание в лицо автора помоев (журнал – помойная яма).
Моё мнение не изменилось, что книга «Вампилов» – алмаз, и он уже в короне русской Литературы. Книга – могу пока догадываться – уже встала в один ряд с такими признанными литературными биографиями, как «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне» Татьяны Кузминской, «Михаил Пришвин. Жизнеописание идеи» Валентина Курбатова. Из мировой биографической литературы хочется назвать «Фёдор Достоевский» и «Лев Толстой» Анри Труайя. И ещё, конечно же, можно перечислять книги; я же назвал несколько из тех, которые мне полюбились.
Что касается книги «Валентин Распутин» – уверен, она великолепная заготовка для дальнейшей, но уже кропотливой работы. И я не сомневаюсь, что автор возьмётся за такую работу – он талантливый, невзирая на возраст, очень, очень деятельный, он любит и ценит Валентина, Валю Распутина и, прислушавшись к голосу Сергея Распутина, сделает верные выводы.
И ещё раз попытаемся услышать Александра Вампилова: каждый человек родится творцом, каждый в своем деле, и каждый по мере своих сил и возможностей должен творить, чтобы самое лучшее, что было в нем, осталось после него. В этих словах – вера во всех нас. Книга «Валентин Распутин» уже родилась, но ей необходимо вырасти до уровня и значимости «Вампилова», чтобы всецело соответствовать силе таланта автора и его, и нашей любви к Валентину Григорьевичу Распутину.
Тем временем, когда в Иркутске за праздничным столом произносились речи в честь Валентина Распутина, мы, как сами себя назвали, два счастливца, я и прозаик Владимир Максимов, единственные от всей писательской братии Иркутска и даже – оказалось – всей пишущей России, ехали в «буханке» (уазике) зимником по Ангаре в Аталанку, чтобы вместе с селянами и гостями открыть музей-квартиру Валентина Григорьевича.
– Под нами старая Аталанка, – сказал какой-то мужчина во время одной из стоянок на льду. – Здесь и родился Распутин.
«Здесь и родился… родился… родился… Распутин…. Распутин… Распутин…» – эхами пронизало душу.
– А вот тут под нами храм, – сказал другой мужчина, рукавицей расчищая со льда снег и прищуриваясь в эти неимоверные глубины, на днах которых покоятся и дома, и кладбища, и деревья, и вся жизнь населявших Аталанку людей.
«Храм… храм… храм…» – уже и сама душа зазвучала, отдавая своё эхо этим беспредельным ангарским привольям снегов и льда, холмов и неба.
Ещё останавливались. Подходили к местному рыбаку – одна рыбёшка, окунёк промёрзший, скрючилась возле его ног.
– Сколько стоишь?
– Часа два. Или три. Не знаю.
– И что – весь улов?
– Угу.
– Работа-то какая-нибудь на селе есть?
– Ты чё! Какая у нас может быть работа?
И всё время разговора удочкой, как заведённый, – дёрг, дёрг, а глазами, припорошёнными пустотой, – под ноги, но без погляда в лунку или на удочку.
Ещё останавливались – пять-шесть хмельных мужиков набились в жигулёнок; и они и шофер уснули на ходу, заехали в целину. Чудо, что ни с кем не столкнулись, никого не задавили. Очнулись, не могут выбраться из сугроба, стали заводить – тосол, оказалось, вытек.
– Дай тосола.
– Нету.
– Дай пешню – из лунки воды залью.
– Нету. По какому случаю нажрались, герои?
– У нас каждый день случай. Пей да дрыхни – живём весело. Дай на бутылку.
– Да ты ни до какой бутылки не доедешь и не добежишь – замёрзнешь, дурило. До ближайшего села километров под сорок.
– Ай, один раз живём! Чё, и ста граммов нету?
Выкатили из сугроба, и больше ничем не могли помочь, своей дорогой поехали.
И ещё случались остановки. Во время одной из них с потешным, чумазым пареньком, лет семнадцати, поговорили. Его уазик занесло в сугроб, чуть не опрокинуло, двигатель заглох. Подбежал паренёк к нашему шофёру:
– Слушай, покажи, как эту чёртову колымагу заводить.
– Ты что, первый раз замужем, в смысле за рулём? – шутливо спросил шофёр.
– Да, – серьёзно ответил паренёк, шмыгая простуженным, высиненным носом.
– Ну ты даёшь! Кто же тебе доверил руль?
– Водка на лесопилке кончилась, мужики все бухие, а я ещё не умею много пить. Говорят: садись, малой, в уазик, дуй в деревню за водкой. Ну вот, я сел и поехал. От встречного КамАЗа увернулся еле-еле и забабахался в сугроб. Помогите, что ли.
Вытолкали машину на дорогу. Шофёр показал пареньку, как завести её, как переключать скорость, ещё какие-то напутствия дал.
Часа за три добрались до Аталанки, той, новостройной, в которой мальчик Валя Распутин прожил лет двенадцать до своего поступления в университет.
Произнесли подобающие событию речи, открывая музей-квартиру – маленький, старенький домик на два хозяина по улице Школьной, 24.
А улица, к слову, во всём посёлке, кажется, одна, если не считать заезды от реки и выезды к тайге; честно скажу, не разобрался. Приметно: много брошенных домов, всюду, не знаю, запустение не запустение, но село малоухоженное, безлюдное, сиротливое. Может быть, летом как-то весёльше картина.
Через стенку живёт двоюродная сестра Валентина Распутина, к сожалению, не расслышал её имени, – она теперь и смотрительница музея-квартиры. Не очень-то разговорчивая, беспрестанно хлопочет по хозяйству, кур кормит, двор метёт; маленькие ребятишки её играются у ворот, старшие – в трудах. Как ютится семья на своей половинке – непонятно.
Спрашиваю:
– Как вам живётся здесь?
– Да ничё, – отвечает со стеснительной улыбкой.
– Свет есть?
– Да вон, механизма трещит. На несколько часов включают.
– Не так уж и далеко Братская ГЭС – почему же механизма?
– А чёрт их знает, – отмахнула метлой.
Кто же они – их? Почему до Аталанки и многих других сёл по Ангаре не дотянули свет? Почему нет как нет сюда дорог? А то, что означено на карте дорогой, – не дорога вовсе, а направление. Почему пассажирский катер или теплоход редкие гости здесь?
– Молодёжь-то задерживается?
– Чё имя тут делать? Загибаться? Ну нет: пущай хоть они поживут, как люди. Не надо имя нашей лямки проклятой.
Потом в школе, красивой, кирпичной, построенной по хлопотам Валентина Григорьевича, посмотрели концерт. Пели под баян местные учителя:
…А река бежит, зовёт куда-то,
Плывут сибирские девчата
Навстречу утренней заре
По Ангаре,
По Ангаре…
Ещё, ещё пели. Пели хорошие, прекрасные советские наши песни, пели самозабвенно, голосисто, что там! – пели так, что поневоле подумаешь: не жизнь у них тут – песня разливанная.
За столом произносили тосты, пили самогонку (водке, которой перетравилась тьма народу, здешние крепко-накрепко не доверяют), ели большими ложками холодную, сочную чернику – любимую ягоду Валентина Григорьевича.
Мы, гости, тихохонько между собой говорили:
– Да как же они здесь живут?
– Не живут – выживают.
А они, местные учительницы, – во всех своих здравицах:
– Мы верим – заживём ещё!
– Мы верим…
– Мы верим!..
– Осенями на «Сияние России» давайте-ка приезжайте к нам. Примем, сколь ни нагрянет вас. Да и летом приезжайте. Когда хотите приезжайте – любим гостей. У нас тут всегда хорошо! Приволье, одно слово! Да и сами мы сияем в любое время года! – смеются, румяные, насмешливые, запевающие тут и там.
– Эх, где наша не пропадала!
– Ничё: живы будем – не помрём, глядишь.
– А что, и точно: сияем, девки!
Мы верим… мы сияем… – эти слова долго звенели во мне на обратном пути. Было и радостно, и грустно одновременно: побывал, увидел, прикоснулся, но и – растерялся, не принял, поник, ужаснулся даже.
Мы верим… мы сияем… – и посейчас звучит во мне, подчас вперемешку По Ангаре, по Ангаре… И эти простые русские женщины, можно, наверное, сказать такое бойкое, музыкалистое слово – бабы (уважаемое, кстати, Распутиным), чувствую я, словно бы говорили и пели за всю Россию и даже за не могущего уже произнести слова вживе Валентина Григорьевича.
И ещё раз, самому себе и близким или кому-нибудь при случае, как-нибудь ненавязчиво и тихо хочется напомнить:
– Надо уцепиться и не даваться.