…Да, еще совсем недавно Римского епископа Маркеллина считали великим подвижником. Мало того, в народе благоговейным шепотом передавались рассказы о чудесах, совершенных по его молитвам. И после очередного такого чуда все громче становилась молва: Маркеллин – Божий человек, великий праведник, чудотворец, святой…
– Народ прославлял меня, а я… – голос Маркеллина дрогнул, – …я упивался этой славой. Я считал себя избранником Божиим, не таким, как прочие люди[29]. Увы, я пал намного раньше, чем отрекся от Христа… Но тогда я не понимал этого. И шел навстречу погибели, думая, что иду в уготованное мне по заслугам Царство Небесное.
– Что он несет? – вполголоса спросил священник Павлин у сидевшего рядом престарелого архипресвитера[30] Кириона. – Почему он говорит, что пал еще до своего отречения?
– Он говорит правду, – смиренно ответил старик. – Не он первый пал в пропасть гордыни и не он последний, кто еще ввергнется туда. Этого падения трудно избежать, потому что оно совершается незаметно. А еще труднее осознать его, ибо такой человек мнит себя величайшим из праведников. Не ведая, что стал богоотступником. Благо Маркеллину, что он осознал свое падение. Значит, он еще не до конца погиб. Помоги ему Господь…
Отец Павлин раздраженно отвернулся от старого священника. В самом деле, что за блажь – молиться за вероотступника! Вдобавок верить, будто для него еще остается надежда на спасение. Нет! Таким, как этот Маркеллин, одна дорога – в адскую бездну! Что до отца Кириона, то, видимо, не зря сказано: старый стареет – глупеет. Вот и он, как говорится, одурел годами. И почему только владыка Лукиан считает его мудрым человеком? Впрочем, они друг друга стоят…
Тем временем Маркеллин продолжал свой рассказ:
– Когда началось гонение, многие из моих духовных детей устрашились мук и смерти. Но не я. Ведь я хорошо помнил слова святого апостола Павла: «…нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас»[31], когда Господь увенчает нас небесными венцами во Царствии Своем. Я убеждал своих духовных чад не бояться мучений и радовался, слыша о том, как мужественно они страдают и умирают за Христа. Ведь в этом была моя заслуга. Кто, как не я, вдохновил и благословил их на мученический подвиг?! Оставалось лишь дождаться, когда наступит и мой черед исповедать Господа перед гонителями и умереть за Него. А потом я явлюсь к райским вратам во главе сонма своих духовных чад и скажу Ему: «Вот я и дети, которых дал мне Господь»[32]. Какая радость будет тогда на небесах! Какая великая слава тогда меня ожидает! Как я желал стяжать эту славу! Поэтому, когда люди императора явились, чтобы арестовать меня, я не устрашился, а обрадовался, что скоро получу от Господа давно заслуженный мною небесный венец.
Как же я обманулся!
Вместе со мной арестовали и Руфа, юношу из знатной семьи, который был еще не крещеным, а оглашенным[33]. Я наставлял его в истинах нашей веры. В тот день Руф пришел, чтобы вернуть мне книгу Марка Минуция Феликса «Октавий»[34], которую я дал ему прочесть. Но едва я принялся расспрашивать его, что он понял из прочитанного, как нагрянули преторианцы, пришедшие арестовать меня.
– Ты Маркеллин, епископ здешних христиан? – спросил меня их командир.
– Да, – сказал я.
– А ты кто такой? – обратился он к Руфу.
Он ответил:
– Я христианин. – Хотя, как я говорил, он был не крещеным, а только оглашенным.
Нас обоих повели… как я думал, на суд. Разумеется, я знал, что ждет меня дальше: допрос, пытки, казнь. Но не боялся страданий, прозревая за ними ожидавшую меня небесную славу. Однако окажется ли Руф столь же мужественным, как я? Что если он смалодушествует и на первом же допросе отречется от Христа? Какой позор ожидает тогда меня, его наставника!
И в этот самый миг Руф украдкой шепнул мне:
– Владыко, что они с нами сделают? Мне страшно, владыко. Помолись за меня…
– Стыдись! – гневно ответил я ему. – Разве так ведут себя христиане?! Где твоя вера?!
Он смолк. А я с горечью подумал о том, что воспитал недостойного ученика…
Я полагал, что нас ведут к судье. Но, как видно, мне, епископу Рима, решили оказать особую честь – на судейском месте восседал сам император Диоклетиан. Разумеется, я бесстрашно исповедал себя христианином, а на предложение императора принести жертву языческим богам лишь рассмеялся ему в лицо:
– Только такие безумцы, как вы, могут поклоняться мерзким бесам и бездушным идолам! А я почитаю Единого истинного, царствующего на небесах Бога, поклоняюсь Ему и не боюсь умереть за Него!
– Посмотри сюда, несчастный! – сказал император, указывая на разложенные перед ним орудия пыток. – Все это сейчас ожидает тебя… Может, ты все же одумаешься?
– Нет! – оборвал я его. – Рассеките мое тело на части, сожгите его огнем – я с радостью пойду к моему Господу!
– Что ж, – промолвил Диоклетиан. – Посмотрим. Я даю тебе время подумать, Маркеллин. А чтобы тебе лучше думалось… – он обратился к Руфу. – Скажи мне, юноша, ты тоже христианин?
– Да, – ответил тот.
– И его ученик?
– Да.
– В таком случае мы начнем с тебя, – усмехнулся император. – Поступим, так сказать, супротив поговорки: у старшего учится младший…[35] А ты смотри, что мы будем делать с твоим учеником. Потом то же самое ждет и тебя. Еще раз говорю тебе: подумай, Маркеллин…
Маркеллин смолк, словно был не в силах продолжать дальше. Немного погодя он сказал:
– Я это видел… не хотел видеть, но меня заставляли смотреть, как пытают Руфа. И тогда я стал молиться Господу, чтобы Он облегчил его муки и обратил ярость мучителей на их же головы. Я был уверен, что Бог услышит меня. Он должен услышать, Он должен спасти Своих верных рабов и устрашить гонителей, чтобы они поняли: Бог поругаем не бывает – и сами уверовали в Него. Он должен явить Свою славу и помочь нам. Почему же Он медлит сделать это? А Руфа все терзали, он кричал от боли, а я взывал к Богу о помощи… никогда прежде я не молился так, как тогда… Напрасно! Господь словно оставил меня. А я все взывал к Нему, и мой крик заглушал стоны Руфа… пока меня не объяла смертная тьма.
Когда я очнулся, то увидел стоявшего надо мной худощавого смуглого мужчину средних лет с проницательными черными глазами и любезной улыбкой на лице.
– Здравствуй, Маркеллин, – приветливо произнес он. – Вот мы с тобой и встретились снова…
– Кто ты? – спросил я. Ибо был уверен, что вижу его впервые. – Разве мы знакомы?
– Как сказать… – уклончиво ответил он. – По крайней мере, я знаю тебя очень давно… И я всегда уважал тебя, Маркеллин. Ведь ты не таков, как все прочие люди. Ты лучше их, ты выше, чем они. Где еще найдешь такой ум, такую ученость, такую добродетель, как у тебя? Право слово, жаль, что столь достойный человек попал в руки обманщиков и безумцев, именующих себя христианами и называющих Бога своим Небесным Отцом. Но какой отец не заступится за своих детей? Особенно, если они просят его о помощи. Однако разве так поступает Бог христиан?
Еще вчера я нашел бы, что возразить ему: из Писания, из творений святых мужей. Но я молчал. Ведь память о том, что я видел и пережил на судилище, была еще слишком свежа… В самом деле, почему Господь не услышал моих молитв? Почему не помог нам? Почему не совершил чудо? Разве любящий Отец может так поступить? Или…
Тем временем незнакомец продолжал:
– Одно из двух: либо Он жесток и равнодушен к тем, кто называет Его Отцом. Либо Его просто-напросто нет. В любом случае веровать в Него – безумие. Не так ли, Маркеллин?
Я молчал. Ибо чувствовал, что моя вера, прежде непоколебимая как скала, рушится, как дом, возведенный на песке. Действительно, если Благой и любящий Бог допускает, чтобы мы, Его рабы и чада, страдали, то можно ли назвать Его Благим? Можно ли после этого любить Его? Можно ли в Него верить? Мы с Руфом готовы были умереть за Него – что Он сделал, чтобы избавить нас от мук?..
В этот миг я вспомнил, как терзали Руфа. Вспомнил и слова императора: то же самое ждет и тебя. И мне стало страшно. Где мне взять сил, чтобы вынести эти муки? Бог не помог Руфу… не поможет Он и мне. А я… что я без Него? Всего лишь слабый человек, который боится страданий, боится смерти. Но ведь именно это ждет меня… и неоткуда ждать спасения!
– Но все еще можно исправить… – донесся до меня вкрадчивый голос участливого незнакомца.
– Как? – вырвалось у меня. В ответ он ласково улыбнулся:
– Откажись от своего безумия, Маркеллин. Повинную голову, как говорится, и меч не сечет. Принеси жертву богам. Тогда ты убедишься, что наш император милостив к тем, кто раскаивается в своих ошибках. Ну как, ты согласен это сделать?
Голос Маркеллина задрожал, казалось, еще миг – и он разрыдается.
– И я… я согласился…
– …Да, я согласился принести жертву Весте и Изиде[36]. Разумеется, люди императора позаботились о том, чтобы по такому случаю собрать у храма Весты как можно больше народа. Ведь отречение от веры даже простого христианина – редкое зрелище. И уж тем более – если это делает епископ столицы великой империи… Меня сопровождала целая процессия жрецов, жриц и воинов, а слева от меня шел мой участливый наставник (я так и не удосужился узнать его имя, впрочем, и он, похоже, не горел желанием его называть). По сторонам, справа и слева от дороги, толпился народ. Я чувствовал на себе их взгляды: любопытные, насмешливые, ненавидящие… да, я знал, что в толпе наверняка есть и христиане, пришедшие посмотреть на мой позор. И потому боялся поднять глаза, чтобы ненароком не встретиться с ними взглядом.