А я тогда, стыдно сказать, чуть со смеху не покатился: так вот с чем к старцу со всей России народ ездит! Посоветуйте, батюшка, чтобы у меня индюшки не дохли… Только монах и не подумал смеяться: поднял он бабу с земли, помог с одежды снег отряхнуть.
– Не плачь, слышь-ка ты, не плачь. Слезами горю не поможешь. Пойдем-ка лучше, я тебя к старцу Амвросию сведу. Бог даст, он твоей беде поможет.
Она от этих слов аж воспрянула. Потом слышал я от отца Амвросия такое присловье: «От ласки у людей бывают совсем иные глазки». И не раз убедился – это правда.
Ладно, как говорится, вернусь на прежнее. Вот пришли мы в скит… Домик отца Амвросия стоял возле самой ограды, даже немного за нее выдавался, и имел два входа: один для мужчин, другой для женщин. Устав в скиту был строгий, а потому женщин туда не пускали, вот старец Амвросий и принимал их в пристройке, что выдавалась за ограду. Называлась она «хибаркой». Туда-то и отвел монах бабу-птичницу. А нас с Митей с другого входа ввел в приемную для мужчин. Там уже много народу набралось: и монахи, и паломники – и все ждут старца. Вот я тоже встал у двери и думаю: что ж, вот сейчас и посмотрю, каков этот отец Амвросий…
Не знаю, сколько мы его прождали. Может, час или даже больше. Я уже начал было подумывать – не уйти ли? Как вдруг он входит. Все сразу на колени встали, и я тоже. Только все равно успел его разглядеть: среднего роста, худощавый, сгорбленный, в белом подряснике и черной монашеской шапочке, в руке палочка. С виду – самый обыкновенный старичок-монах. А вот глаза… Ни у кого больше не видал я таких глаз. Казалось, он видит каждого человека насквозь. И замечает в нем не только то дурное, что тот стремится утаить. Но и то доброе, о котором тот давно позабыл или даже вовсе не ведает…
Подошел он ко мне, благословил и вдруг говорит: «Хотел посмотреть, каков я? Что ж – смотри!» Тихо сказал, да только для меня эти слова прозвучали, как гром среди ясного неба. Ведь я никому, даже другу Мите, не говорил, что еду в Оптину пустынь просто из любопытства. Как же он об этом узнал?
Поднимаю голову, смотрю, а он улыбается: «Ну, ступай с Богом. А завтра после литургии приходите ко мне оба».
Я в ту ночь глаз не сомкнул, все думал – как же я с ним завтра говорить буду? Ведь если он мои тайные мысли угадал, то, выходит, от него ничего не скроешь. А ну как начнет он меня бранить да стыдить, что плохо о нем думал да негожие книжки читал? Вот и думал я обо всем этом, думал, да только ничего путного не придумал. Так и ночь прошла.
На другой день после обедни пришли мы с Митей в скит. Первым меня к старцу в келью провели. Отец Амвросий, все в том же белом подряснике и черной шапочке, лежал на дощатой койке, покрытой ковриком. В руке у него были четки. Встал я перед ним на колени, а сам со страху молюсь: «Господи, помоги!» А ну как он сейчас меня обличать начнет? Да я же тогда от стыда сквозь землю провалюсь!
Только он вместо этого меня благословил. А потом принялся расспрашивать, кто я и откуда. Ласково так, словно я ему родной был. Только я все равно его боялся: а вдруг это он нарочно добрым прикидывается, чтобы получше выведать, что у меня на уме? И тут он вдруг говорит:
– А ты, Ваня, басни Крылова любишь читать? Прочти-ка мне «Сочинителя и Разбойника». Или нет, лучше «Безбожников».
И достает из-под подушки… что бы вы думали? Книгу басен Крылова. Толстую такую, потрепанную. Как видно, сто раз читанную-перечитанную. Подает мне, а сам смотрит и улыбается: давай, мол, читай… Ну, я и стал читать:
Был в древности народ, к стыду земных племен,
Который до того в сердцах ожесточился,
Что противу богов вооружился…
Кричат, что суд небес и строг, и бестолков;
Что боги или спят, иль правят безрассудно;
Что проучить пора их без чинов;
Что, впрочем, с ближних гор каменьями нетрудно
На небо дошвырнуть в богов…
И решили безбожники небо камнями закидать и стрелами засыпать. Да только все эти камни и стрелы им же самим на головы и свалились и зашибли их до смерти. Вот так они сами «от дел своих и казнились».
Скажете, сказка? Только от нее у меня вдруг словно глаза открылись. И понял я, что напрасно сомневался, есть ли Бог, и считал Его чудеса всего лишь счастливым совпадением обстоятельств. Разве случайность все то, что случилось со мной? Нет. Это Господь привел меня сюда, в Оптину пустынь, к старцу Амвросию. И его устами ответил мне. А я уж было поверил обманщику, написавшему ту безбожную книжку! Как же мне стало стыдно! Стою перед старцем на коленях, а сам плачу… Вдруг слышу его голос, тихий такой, словно летний ветерок повеял:
– Полно, Ваня, полно плакать. Сидор и Карп в Коломне проживают, а грех и беда с кем не бывают. Есть кое-что и похуже неверия. Вот, говорят, был один офицер: все хвастался, что в Бога не верит. Когда же угодил на войну да засвистели вокруг него пули, так он со страху давай молиться: «Пресвятая Богородице, спаси нас!» А как потом узнали об этом его товарищи да стали над ним смеяться, он и ну отказываться, мол, неправда все это, не было ничего такого… Лицемерие, оно еще хуже неверия. А теперь давай-ка я тебя исповедую.
Я из скита как на крыльях летел. И так радостно мне было, что, как говорится, ни словом сказать, ни пером описать. Вот как если бы болен я был тяжело, смертельно, и вдруг поправляться начал. И точно, после той встречи с отцом Амвросием начала оживать душа моя.
Позже когда вспоминал я тот разговор со старцем Амвросием, то подумал: а отчего это он сперва хотел, чтобы я ему другую басню Крылова прочел, про писателя и разбойника? Оговорился, что ли? Раздобыл книжку, отыскал басню… И понял: и это было не случайно. Помните, какова мораль у этой басни? Сочинитель-безбожник оказался куда опаснее самого лютого разбойника: его книги целую страну до погибели довели. Ведь, как сказал другой писатель, только православный и тоже бывавший в Оптиной пустыни, если нет Бога, то все дозволено. Да только злая воля заводит в злую долю…
…Тем временем учеба моя в семинарии близилась к концу. Теперь я уже твердо решил, что стану священником. Одного лишь никак не мог решить: жениться мне или пойти в монахи, как отец Амвросий? Очень уж хотелось хоть немного, да на него похожим быть… Опять же, прослышал я от кого-то, будто в монастыре легче спастись, чем в миру. А то и вовсе, что по заповедям Христовым лишь в монастыре жить можно. Только, по правде сказать, давно уже приглянулась мне одна девушка, дочь дьякона. Катей ее звали. Хорошая такая: добрая, кроткая, набожная – лучше жены не сыскать. А ведь не зря сказано, что добрая жена дороже золота и камней самоцветных, доброй хозяйкой и дом стоит. Опять же, и Катя на меня глаз положила. И родители наши были не прочь, чтобы мы поженились. Тут бы, как говорится, веселым пирком да за свадебку, да я все думаю: а может, грех это, если я не в монастырь пойду, а женюсь? Ведь как же тогда смогу я жить по заповедям Христовым? Вот так все и маялся, пока не вспомнил: один ум – хорошо, а два – лучше. И решил спросить совета у отца Амвросия. Хотя и не надеялся, что он мне ответит. Мало ли у него других, более важных дел? А я его от них пустыми вопросами отвлекаю. Даже жалел потом, что письмо ему послал, да поздно было возвращать.
И опять пришлось мне убедиться, насколько плохо я знаю старца Амвросия. Не ждал я от него ответа, а получил его. Вот что он мне написал:
«Чадце сомневающееся. Не в том дело, кто где живет, а в нас самих. Главные вражьи хитрости две – бороть христианина либо высокоумием и самомнением, либо малодушием и отчаянием. Жить можно и в миру, только не на юру, а тихо. Или так, как колесо вертится: одной точкой земли касается, а остальными вверх стремится. А про женитьбу твою скажу так: если вы друг другу нравитесь, и невеста благонадежного поведения, и мать ее доброго нрава – женись. Гусь да гагара – неладная пара, да вместе плавают. Хоть среди мира и семейства и трудно от земного отрешиться, но евангельские заповеди даны людям, живущим в мире, – ибо тогда ни монахов, ни монастырей еще не было…»
На всю жизнь благодарен я отцу Амвросию за этот мудрый совет! А вам, как подрастете да заживете своим домком, дай Бог прожить в таких же любви и согласии, как прожили мы с Катей!
Через год, по весне, снова собрался я в Оптину пустынь к старцу Амвросию. Правда, как ни просила Катя, не решился взять ее с собой – тогда она ребенка ждала, нашего первенца, которого мы в честь старца Амвросием назвали. В ту пору в наших краях еще кое-где снег лежал, зато там, в Калужской губернии, все зеленело! Тогда-то и увидел я, как цвели оптинские яблони: весь скит утопал в их цветах, словно в тех белых кружевах, что плетут у нас на севере. А ведь в тот раз, зимой, они мне мертвыми казались. Да пригрело солнышко, и ожили, зазеленели, зацвели яблони. Вот так и здесь, у отца Амвросия в скиту оживали души даже таких людей, которые уже казались пропащими…
Думал я, что старец, как тогда, назавтра же меня примет. Однако на сей раз ждать пришлось больше недели. Так ведь теперь куда мне было торопиться! Зато сколько всяких удивительных историй наслушался я за эти дни об отце Амвросии! Что лучше запомнилось – вам сейчас расскажу.
Как-то приехали к нему из самого Петербурга две сестры. Старшая мечтала в монастырь уйти. А у младшей уже жених был, только и оставалось, что свадьбу сыграть. Вот они и приехали благословения просить: кому – замуж, а кому – в святую обитель. И что же? Младшей, невесте просватанной, старец вручает монашеские четки. А старшей, той, что в монастырь собиралась, говорит: «Какой тебе монастырь! Ты замуж выйдешь, да не дома!» И даже назвал губернию, где она после замужества жить будет. Вернулись девушки домой, а дальше вот что было. У младшей сестры в самый последний момент свадьба расстроилась, и вскоре стала она монахиней – Христовой невестой. Вот и пригодились ей монашеские четки – подарок отца Амвросия. А старшая получила письмо из дальней губернии, где ее тетка жила. Мол, есть тут у нас женский монастырь, приезжай да посмотри, может, и надумаешь остаться. Она и приехала, да познакомилась там с одним благочестивым человеком, уже в годах, и вышла за него замуж, а в Петербург больше не вернулась – осталась жить в тех краях. Что ж, как говорится, человек предполагает, а Господь располагает.