…Я набрел на них после того, как бежал из Ильинского. Не помню, сколько я шел… кажется, несколько дней… то лесами, то берегом. Пока не увидел, как по Двине мне навстречу плывет «Термидор». За ним несколько буксиров тянут баржу с пушками. А вокруг них снуют какие-то люди. Я замахал руками и закричал… и полетел куда-то вниз, в темноту.
Сколько я без памяти лежал – не знаю. Только вдруг слышу чей-то голос:
– Похоже, это англичане его так отделали! Вот бедолага-то!
Открываю глаза, смотрю, надо мной стоят двое. Только совсем незнакомые. Вроде на «Термидоре» таких не было… Один молодой, рыжий, и лицо все веснушками усыпано. Похоже, из деревенских. Другой постарше, чернявый, горбоносый, в круглых очках. А глаза у него узкие и злые, как у того англичанина… нет, пожалуй, даже злее будут. Уставился он на меня и спрашивает:
– Ты кто такой? Как зовут?
– Комиссар села Ильинского, – отвечаю. – А звать меня Степан Гуркин.
Они переглянулись. Видимо, решили, что я вру или умом повредился.
– Комиссар, говоришь? – ехидно спрашивает чернявый. – И кто ж, позволь спросить, тебя комиссаром назначил? А?
– Товарищ Дора, – говорю. – Они у нас в селе революцию устроили…
– Ишь ты! – усмехнулся чернявый. – Успела-таки эта дура дел наделать, пока мы ее не шлепнули… Так уж не к ней ли ты шел, товарищ комиссар? А то, смотри, можем тебя к ней отправить… так сказать, в штаб генерала Духонина… [20] Не желаешь?
Вот оно что! Выходит, убегал я от волка, да нарвался на медведя. Только одно и остается…
– Нет, – отвечаю. – Я не к ней, а к вам шел. Хочу вместе с вами англичан бить. И всех, кого вы велите. Хоть отца, хоть мать родную – никого не пожалею!
Похоже, мои слова чернявому по нраву пришлись. И говорит он мне:
– Что ж, Степан Гуркин. Нам такие, как ты, нужны. Принимаю тебя в свой отряд. Отныне ты – красный боец революции, наш товарищ и собрат!
Ох, слава Богу, уцелел! А то уж боялся – убьет меня этот чернявый… Когда же он ушел, спрашиваю я рыжего парня:
– Кто это такой был? Ну тот, что со мной говорил?
А он отвечает:
– Это сам товарищ Ефим Вендельбаум, командир эскадры «Меч революции».
И вот уже второй день я вместе с ними плыву по Двине. Мы идем на Михайловск. Так приказал товарищ Вендельбаум. Завтра утром мы будем в Ильинском.
Хорошо вы тогда смеялись надо мной, дорогие землячки! Да только последний смех лучше первого. То-то я завтра посмеюсь, когда вы заплачете!
21 мая. Мы заняли Ильинское без боя: англичане уже ушли в Михайловск. Для острастки товарищ Вендельбаум велел дать по селу пару залпов: избу Семена-кузнеца в щепки разнесло… Когда же мы высадились на берег, то первым делом арестовали старосту, лавочника, а заодно деда Акима, чтобы лишнего не спрашивал. Да еще с десяток мужиков, тех, что тогда хотели меня англичанам выдать. Я не забыл никого… Потом их расстреляли перед всем селом как пособников интервентов. Один упал было, да вскочил и ну бежать! Второй раз выстрелили – вроде попали. Смотрим, а он зашевелился, стонет, ползти пытается… Ишь ты, сволочь, какой живучий! Тогда товарищ Вендельбаум не спеша подошел к нему и выстрелил в голову… Отбегался, вражина!
Что до отца Якова, то сперва мы его не нашли. Машка, дочь его, сказала, будто уехал он в соседнее село. Даже когда товарищ Вендельбаум ей наган ко лбу приставил, то же твердила, пока не упала замертво. Да мы ей все равно не поверили. Перерыли весь дом и на повети под сеном нашли-таки попа. Вернее, это я его нашел и наших позвал. От нас не спрячешься!
– Что ж ты, тестюшка, от нас хорониться вздумал? – спрашиваю я его. – А англичан с иконами встречал… Или они тебе дороже, чем родня?
А он мне в ответ:
– Был ты, Степка, дураком, дураком и остался! Видно, правду говорят: дурака лишь могила исправит… Прости тебя Господь!
Повели мы попа на допрос к товарищу Вендельбауму.
– Ты убитых интервентов с иконами встречал и их убитых отпевал? – спрашивает его комиссар.
– Да, – отвечает отец Яков. – Встречал я их с иконами ради того, что они наш край от вас, крамольников и смутьянов, защищают. А отпеть убитых англичан меня их полковник попросил. Потому что сделать это было некому…
– Тебя тоже никто не отпоет! – вскинулся товарищ Вендельбаум. – Эй! Отвести попа туда, где его дружков-интервентов закопали, и расстрелять! Что, поп? Поди, страшно умирать-то? Тогда откажись от своего Бога. Все равно Он тебя от смерти не спасет. Может, тогда я тебя в живых и оставлю…
– Нет, – только и вымолвил отец Яков. – Не откажусь.
Как услышал это комиссар, так аж побагровел от ярости.
– Уведите его! – закричал. И повели мы отца Якова на кладбище, туда, где возле церкви убитых англичан похоронили.
Наши его не сразу убили. Первый раз нарочно мимо стреляли. Думали, поп пощады просить станет или бежать попытается. Вот потеха-то будет, когда его на бегу пристрелят! Только он стоит, не шелохнется, сам бледный как смерть, лишь губы шевелятся. Похоже, молится. Второй раз выстрелили – опять мимо. А потом третий раз – наповал. Не спасли попа его молитвы!
После того мы в церковь вошли. Товарищ Вендельбаум сразу к Царским вратам направился, распахнул их пинком, вошел в алтарь и сбросил с престола все, что на нем было. А сам уселся на него и кричит:
– Эй, тащите сюда вино и поповские тряпки! Сейчас мы тут свою красную обедню устроим! [21]
Бросились они в ризницу, вытащили облачения отца Якова. Товарищ Вендельбаум красную фелонь [22] на себя напялил, а остальное на пол побросал. Потом велел принести ему Чашу [23] и церковное вино. И первым сам выпил, а потом другим дал. А как все захмелели, принялись иконы со стен срывать да швырять их об пол – ни одной не оставили! Кто-то из Евангелия страницу вырвал, свернул цигарку и закурил… Рыжий парень ковшичек серебряный себе в карман сунул. Потом на себя поповскую скуфейку напялил и пустился вприсядку. Пляшет, а сам частушку горланит:У попа была кадила,
семь пудов угля спалила!
Поп кадилой часто машет,
попадья вприсядку пляшет!
Вслед за ним и другие в пляс пошли. Только я стою ни жив ни мертв. Потому что кажется мне: на престоле вместо товарища Вендельбаума кто-то другой сидит, черный, страшный… с нами крестная сила! Поднял я руку, чтобы перекреститься… и тут он как закричит:
– Ты что там делаешь? А ну иди сюда!
Подхожу я, а он ухмыляется и мне Чашу протягивает:
– Пей! Да чтоб до дна!
Смотрю я, а в Чаше – кровь. Страшно мне стало. Отдернул я руку… А он мне кричит:
– А ну пей! Не то пристрелю!
Зажмурил я глаза и залпом осушил Чашу. Думал, не быть мне после этого живу… Ведь из этой Чаши отец Яков нас причащал… Только ничего не случилось. Гром не грянул, земля не разверзлась. Да и в Чаше не кровь оказалась, а вино. Сладкое вино, крепкое. А товарищ Вендельбаум зубы ощерил и снова мне в Чашу вина наливает. Теперь уже я сам за ней руку протянул. А потом пустился плясать вместе со всеми…
Эх, пить будем и гулять будем, а смерть придет, так помирать будем! Гуляй, братва, пока жива! Двух смертей не бывать, а одной не миновать!
23 мая. Здесь нам больше нечего делать. Село обезлюдело. Все, кого мы не успели расстрелять, не то куда-то попрятались, не то бежали в лес. Вчера, обыскивая дома, мы нашли только одну старуху. Она назвала нас убийцами и кричала, что скоро всех нас перебьют англичане. Мы заткнули ей рот пулей. Откаркалась, старая ворона!
Завтра утром мы уходим из Ильинского. Впереди – Михайловск. Что, господа англичане? Поди, не ждете гостей? Каковы-то вам наши гостинцы покажутся?
Здесь записи обрывались. Однако Николай Гуркин уже знал – на следующий день у места, впоследствии прозванного Гиблым, интервенты потопили «красную эскадру». Хотя теперь он был уверен: его прадед умер отнюдь не такой геройской смертью, как о том повествовалось в книжке про революционный Север… Как говорится, каково житье, такова и смерть…
Впрочем, какое ему дело до этого? Он приехал сюда за бабкиными ценностями. Так где же они? Или для покойной Евдокии Ивановны ценностью являлись не деньги, а старые фотографии предков и их дневники?
И тут Николаю вдруг вспомнился его вчерашний кошмарный сон, в котором он стоял на границе между светом и тьмой. По одну сторону ее был священник, расстрелянный богоборцами. По другую – один из его убийц. Два человека, чьим потомком и наследником он являлся. И оба они звали его к себе… Так с кем же он? С отцом Иаковом? Или со Степаном Гуркиным?
Раздумья Николая прервал осторожный стук в дверь. На сей раз он не стал изображать конспиратора и сразу же открыл дверь. Хотя сразу догадался, кто стоит на пороге… Возможно, явись она утром, Гуркин предпочел бы затаиться и выждать, когда незваная гостья уберется восвояси. Но сейчас он был почти рад ее приходу. Ибо хотел лишь одного – забыться. Пожалуй, он даже немного поговорит с ней. Эта особа наверняка большая любительница почесать языком. Ее болтовня развлечет его. Вернее, вернет к действительности. Мало ли кем были его предки? Сейчас другое время. И жизнь тоже изменилась. Ему одинаково чужды и этот до смешного добродетельный священник, спасший своего будущего убийцу, и мнимый герой, который на самом деле был трусом и подлецом. Так почему же он обязан выбирать между ними?
На сей раз женщина (Николай поймал себя на мысли о том, что до сих пор не удосужился узнать, как ее зовут!) держала в руках не миску, а эмалированную кастрюльку.
– Добрый день! А я вот вам рыбки принесла. Только поджарила. Свеженькой. Сегодня утром муж наловил.
Этого Гуркин ожидал меньше всего. А он-то думал, что эта женщина одинока! И увивается за ним в надежде заполучить его себе в мужья. Выходит, она замужем! Впрочем, разве это что-то меняет? Наверняка ее супруг – какой-нибудь местный безработный алкоголик, который напивается каждый раз, когда ему удается разжиться деньгами, а потом к