олотит ее и детей… А ей хочется совсем другого – ласки, любви, счастья. Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Наверняка эта особа тоже ищет своего. Как все…
– Он только что с моря вернулся, – похоже, женщине доставляло радость рассказывать о своем муже. – Спасибо тете Дусе – это она мне его сосватала. Говорит: не смотри, Вера, что он не красавец. С лица не воду пить. Зато сердце у него доброе. И руки золотые. Так что будешь ты за ним красоваться, как за каменной стеной. Мудрая она была, тетя Дуся! Как же я ей благодарна за этот совет! Сколько уже лет вместе живем – и слова грубого он мне не сказал. И Дусеньку с Ваней так любит…
Правнук героя был настолько изумлен открытием, сделанным минуту назад, что не сразу понял: женщина говорит о его двоюродной бабушке. Странное дело, для него, ближайшего родственника покойной, она всегда была всего лишь Евдокией Степановной, сестрой-близнецом его покойного деда. Он никогда не ощущал своего родства с ней. Разве что после ее последнего письма, когда умирающая старуха объявила его своим наследником. А эта чужая женщина говорит о ней словно о родном человеке. Но почему?
– Так вы хорошо знали Евдокию Степановну? – спросил он, сознавая всю нелепость своего вопроса. Ведь его двоюродная бабушка вряд ли доверила бы ключи от своего дома постороннему человеку. Значит, эта Вера была ее близкой знакомой…
– А как же? – вопросом на вопрос ответила женщина, удивленно подняв на него глаза. – Да кто у нас ее тут не знал? Мы же все у нее учились – и я, и мои родители. А мне она еще и крестной матерью была.
– Она что, сильно в Бога верила? – полюбопытствовал Гуркин.
– Да. – Улыбающееся лицо Веры сразу стало серьезным. – Дедушка-то ведь у тети Дуси священником был. И во время Гражданской войны его красные расстреляли за то, что от Бога не отрекся. Оттого-то у них в семье все такие набожные – и тетя Дуся, и ее мать, Мария Яковлевна. Ну, которая дочерью священника была…
– А про отца своего она что-нибудь рассказывала? – настаивал правнук героя.
– Нет, – ответила Вера. – Знаю только, что его во время Гражданской войны интервенты убили. Вроде даже книжка о нем какая-то есть. Только тетя Дуся отчего-то не любила о нем вспоминать. Она всегда говорила: «О мертвых – либо хорошо, либо ничего». Только ее саму у нас вся деревня добрым словом поминает…
И тут Николай наконец-то решился задать вопрос, который уже второй день не давал ему покоя:
– А скажите, у вашей крестной были какие-нибудь ценности? Ну, деньги, например…
– Да разве деньги – это ценность? – переспросила Вера. – Помню, тетя Дуся говорила: деньгами души не выкупишь. Они у нее никогда не держались: попросит кто – даст и назад не потребует. Добрая она была, тетя Дуся. И меня, бывало, учила: помни, Вера, жизнь дана на добрые дела. Жить – Богу служить… Ой, да что же это я вас забалтываю? Рыбка-то остынет! Покушайте наших сижков… А мне домой пора.
Однако Николаю было не до сижков. Выходит, напрасно он искал бабкины деньги и драгоценности! Их просто-напросто нет. Евдокия Степановна жила совсем другими ценностями. И их не продать, не обратить в деньги… Их можно либо принять, либо отвергнуть. И только.
Окажись Евдокия Степановна жива, бурного объяснения было бы не миновать. Но она спала вечным сном на сельском кладбище, рядом с матерью и дедом-священником… Недолго думая, правнук героя выбежал на улицу и торопливо зашагал туда. Пусть покойница и не услышит его, сейчас он выскажет ей все, что он думает о ней и о ее ценностях. А завтра с утренним рейсом теплохода уедет в Михайловск, а затем – домой, в Москву. И больше никогда не вернется в эти края. Пропадай все пропадом!
…Когда он дошел до кладбища, солнце уже склонилось к закату. А возле полуразрушенной церкви на фоне пламенеющего неба виднелись три темных силуэта с перекладинами, так похожими на распростертые руки… И Николаю показалось, что это отец Иаков Попов со своими дочерью и внучкой встречают его, своего долгожданного потомка и наследника. Он замер, не решаясь шагнуть к ним. Как тогда, во сне…
– Ты мой наследник! Мы ведь с тобой оченно даже похожи… – вдруг вспомнились Гуркину слова его прадедушки-героя…
Николай содрогнулся. А потом что было сил побежал к крестам, озаренным светом заходящего солнца…
Часть вторая
Епископ Маркеллин [24]
…Преемником его стал Марцеллин – тот самый, которого настигло гонение.
Евсевий Кесарийский. Церковная история. Книга 7
Заседание Поместного церковного собора, проходившего в городе Синуессе [25] , шло своим чередом. Впрочем, в отличие от предыдущего подобного собора, присутствовавшие на нем епископы и священники не устраивали бурных дискуссий из-за очередного вопроса, по которому они расходились во мнениях. Ибо на сей раз им было не до споров: совсем недавно в империи началось гонение на христиан. Разумеется, это было всего лишь очередное гонение – христиан преследовали и прежде, начиная со времен печально знаменитого Нерона [26] . Однако на сей раз оно было столь жестоким, как никогда прежде. Похоже, нынешний император Диоклетиан решил стяжать себе славу самого ярого преследователя тех, кто верует во Христа. Рассказывали, что в Риме лишь за минувший месяц было убито около семнадцати тысяч христиан, включая женщин и детей. А перед тем как казнить, их подвергали жесточайшим пыткам, одни рассказы о которых внушали ужас… Конечно, город Синуесса, где проходил собор, находился далеко от Рима, поэтому его участники могли чувствовать себя в безопасности. Точнее, в относительной безопасности. Потому что даже сюда могли в любой момент нагрянуть люди императора… Неудивительно, что общая беда заставила участников собора позабыть о былых разногласиях и вновь почувствовать себя братьями, членами одного и того же тела Христова, которое сейчас безжалостно терзали руки гонителей.
Неожиданно к председателю собора, престарелому епископу Лукиану, уважаемому всеми за мудрость и строгость жизни, подошел молодой иподиакон и что-то прошептал ему на ухо. Епископ, обычно спокойный и невозмутимый на вид, изменился в лице, словно услышанное оказалось для него полной неожиданностью. Впрочем, уже в следующий миг он совладал с собой и, обращаясь к участникам собора, произнес:
– Из Рима прибыл епископ Маркеллин. И просит разрешения войти.
Ответом ему было молчание. Ибо все знали, как повел себя во время гонений в Риме тамошний епископ (впрочем, он предпочитал титуловаться папой) [27] Маркеллин… Так и не дождавшись ответа от собратий, владыка Лукиан принял решение сам:
– Пусть войдет, – сказал он иподиакону.
…Когда Маркеллин вошел, участники собора не поверили своим глазам. Неужели это и впрямь он? Не может быть! Куда девались его величественная осанка, его гордая поступь, которые пристали епископу великого Рима, наследнику Божественного престола святого Петра? [28] Сейчас он выглядел не как владыка, а как униженный проситель. Убогое рубище, спутанные волосы, серые то ли от ранней седины, то ли от покрывавшего их пепла. Он был жалок… впрочем, разве именно так не должен выглядеть предатель? Точнее, вероотступник.
– Явился… – произнес сквозь зубы молодой, недавно рукоположенный священник из Синуессы отец Павлин, глядя на вошедшего с нескрываемым презрением. – Иуда…
Появление Маркеллина заставило участников собора забыть о том, ради чего они сошлись здесь, забыть и о ежеминутно грозящей им опасности быть арестованными. Ведь сейчас перед ними стоял их общий враг. Тот, кто некогда был их единоверцем и собратом. А теперь стал отступником, а по слухам, даже другом императора-гонителя. И потому они наперебой спешили излить на Маркеллина всю свою ненависть к нему:
– Трус!
– Предатель!
– Иудино отродье!
– Зачем ты пришел сюда? Убирайся к своим друзьям-язычникам!
– Замолчите! – властно крикнул епископ Лукиан, и все сразу же смолкли. Вслед за тем он обратился к стоявшему посреди собрания человеку в рубище. – Зачем ты пришел сюда, Маркеллин? Чтобы оправдаться?
– Нет, – глухо произнес тот. – Я пришел просить суда над собой. Выслушайте меня…
– Говори, – промолвил владыка Лукиан. – Мы слушаем тебя.
– Братие… – начал Маркеллин.
– Что?! – вскинулся священник Павлин. – Какой ты нам брат?!
– Молчи! – строго оборвал его епископ Лукиан. – Хотя он и пал, но все равно остается нашим братом. Продолжай, Маркеллин.
– …вы знаете о моей прежней жизни и о моих делах. – Маркеллин говорил с трудом, словно стыдясь вспоминать о том, за что еще совсем недавно его прославляли по всему Риму – да что там! – далеко за его пределами.
…Да, еще совсем недавно Римского епископа Маркеллина считали великим подвижником. Мало того, в народе благоговейным шепотом передавались рассказы о чудесах, совершенных по его молитвам. И после очередного такого чуда все громче становилась молва: Маркеллин – Божий человек, великий праведник, чудотворец, святой…
– Народ прославлял меня, а я… – голос Маркеллина дрогнул, – …я упивался этой славой. Я считал себя избранником Божиим, не таким, как прочие люди [29] . Увы, я пал намного раньше, чем отрекся от Христа… Но тогда я не понимал этого. И шел навстречу погибели, думая, что иду в уготованное мне по заслугам Царство Небесное.
– Что он несет? – вполголоса спросил священник Павлин у сидевшего рядом престарелого архипресвитера [30] Кириона. – Почему он говорит, что пал еще до своего отречения?
– Он говорит правду, – смиренно ответил старик. – Не он первый пал в пропасть гордыни и не он последний, кто еще ввергнется туда. Этого падения трудно избежать, потому что оно совершается незаметно. А еще труднее осознать его, ибо такой человек мнит себя величайшим из праведников. Не ведая, что стал богоотступником. Благо Маркеллину, что он осознал свое падение. Значит, он еще не до конца погиб. Помоги ему Господь…