Император милостив… Милостив… и тут я вспомнил о своем ученике Руфе. Жив ли он? Если да, то я должен попытаться спасти его. Ведь это я научил его тому, во что верил сам, – христианской вере. И потому во всем, что с ним случилось, – моя вина. Я погубил Руфа. Но я же теперь и спасу его. Ведь император, похоже, и впрямь милостив. Вдобавок он только что нарек меня своим другом. Так неужели он откажет своему другу в просьбе? Неужели не помилует его злосчастного ученика?
– Благодарю тебя, государь, – сказал я. – Быть твоим другом – великая честь для меня. Позволь же мне попросить тебя о милости.
– О чем ты, Маркеллин? – в голосе императора звучало недовольство. – Чего ты хочешь?
– Милости, – ответил я. – К моему ученику Руфу. Пощади его, государь…
– Нет, – нахмурился Диоклетиан. – Он будет казнен. Я не намерен миловать христианина.
– Но он еще совсем ребенок! – настаивал я. – Неразумное дитя, которое мало чем отличается от безумного [37] . Вдобавок Руф еще не крещен. Какой же он тогда христианин? Он только назвался таковым. И виноват в этом я. Ведь это я склонял его к тому, чтобы он стал христианином. Обманываясь сам, я обманул и его. Его вина лишь в том, что он поверил моему обману. Государь, позволь мне поговорить с Руфом. Вот увидишь, я смогу переубедить его!
– Что ж, – снисходительно произнес император. – Попробуй… если сможешь.
– …Поначалу он не узнал меня.
– Кто это? – спросил он, вглядываясь в мое лицо. – Кто ты? [38]
Сперва я решил, что ему не хватает света, чтобы разглядеть меня. Но ведь я видел его достаточно хорошо. Несчастный Руф! Что они с ним сделали!
И в этом моя вина! Но теперь я искуплю ее. Я спасу своего ученика!
– Неужели ты не узнаешь меня? – спросил я Руфа. – Это же я, Маркеллин…
Он вгляделся – и на его бескровном, изможденном лице появилась тень улыбки:
– Владыко… Ты пришел…
– Послушай, Руф, – сказал я. – Я пришел, чтобы спасти тебя. Пообещай выполнить все, что я тебе скажу. Ведь ты – мой ученик. Ты должен меня слушаться. Пообещай мне…
– Что я должен сделать? – спросил он.
– Пообещай мне, что больше не станешь называть себя христианином. И что ты принесешь жертву богам.
Он отшатнулся от меня, как от ядовитой змеи:
– Что? И это говоришь мне ты? Ты, который убеждал меня, что на свете нет ничего выше звания христианина!
– Это была ошибка, – я старался говорить как можно ласковей и убедительней. – Видишь ли, Руф, людям свойственно ошибаться. Я тоже ошибался и невольно обманывал других… и тебя. Но теперь я понял это. И хочу исправить свою ошибку, хочу помочь тебе. Пойми, Руф…
Я повторял ему слова того сладкоречивого наставника, который переубедил меня. Он должен меня понять, он должен мне поверить, он не должен умирать так рано… Но он вдруг оборвал меня на полуслове:
– Ты лжешь. Господь всегда слышит нас. И никогда нас не оставляет.
И это говорил он, он, на чьем теле, как говорится, не осталось живого места после пыток! Впрочем, возможно, Руф просто-напросто бредил. Я попытался коснуться его лба, чтобы убедиться в этом, но он оттолкнул мою руку.
– Не думай, что я брежу. Я говорю то, что знаю. Раньше я читал и слышал о том, что Бог помогает тем, кто верит в Него. А здесь я убедился – это правда. Если бы не Он… впрочем, тебе этого не понять. Ведь ты от Него отрекся. Несчастный!
– Руф, Руф, послушай меня! – умолял я его.
– Нет. Нам больше не о чем разговаривать. Уходи.
…Некогда Господь наш сказал: «Ученик не выше учителя» [39] . Но мой ученик оказался выше меня настолько, насколько небо отстоит от адских бездн!
Небо за окнами здания, где проходил собор, давно уже окрасилось в кроваво-красный цвет заката. Но епископы и священники, сидевшие внутри, забыв о том, сколько времени они находятся здесь, молча слушали рассказ Маркеллина. И многие из них думали о том, что бы было бы, окажись они на его месте… Лишь священник Павлин оставался непреклонен в своей ненависти к нему. А тем временем Маркеллин продолжал свою горестную повесть:
– Спустя несколько дней после казни Руфа я услышал на улице обрывок разговора трех простолюдинов, собравшихся посудачить возле одной из лавчонок:
– …А тот мальчишка держался молодцом! Прямо второй Сцевола! [40]
– С чего это ты, Крискент, вдруг вздумал хвалить христиан? – ехидно пропел голосок другого собеседника. – Чего ты нашел в них хорошего?
– Да где ты видал таких смелых людей, как они! – ответил тот, кого он назвал Крискентом. – Вон как они за своего Бога на смерть идут. И не боятся!
– Да уж, не боятся! – съязвил третий участник разговора. – Между прочим, я недавно видел, как их самый главный приносил жертву в храме Весты. Что ты на это скажешь, приятель? А?
– А то и скажу, что в семье не без урода, – невозмутимо произнес Крискент. – Видать, этот их самый главный… худо верил. Оттого и струсил. А мальчишка – молодец! Пусть мне теперь кто скажет, что христиане – трусы. Ни за что не поверю!Они ушли, а я все стоял посреди улицы, словно пораженный небесным громом. Не только потому, что узнал, как принял смерть мой ученик, но и оттого, что из уст этого простолюдина я услышал горькую правду, в которой боялся себе признаться. Он прав: я и впрямь струсил, испугался пыток и казни. Потому что «худо верил». И виной этому была моя гордыня. Я считал себя избранником, имеющим право смотреть на людей свысока… и низвергся в бездну, как падший денница. Осудите же меня!
На Синуессу уже спустилась темная, безлунная ночь, когда епископ Лукиан поднялся со своего места, чтобы объявить Маркеллину решение собора:
– Ты пришел просить суда над собой. Осуди же себя сам своими устами. Из твоих уст вышел грех – пусть ими же будет произнесено и осуждение.
– Я признаю себя лишенным священного сана, которого я недостоин. – Сейчас голос Маркеллина звучал резко и властно, как прежде. – И пусть после моей смерти тело мое не погребут, а бросят на съедение псам. Если же кто осмелится похоронить его – да будет проклят!
– Ты сказал, – отозвался владыка Лукиан. – Таков твой суд, Маркеллин. Но мы знаем, что и святой Петр некогда из страха отвергся Христа, однако, горько оплакав грех свой, получил благоволение у своего Господа. Помни об этом, Маркеллин.
В ту же ночь Маркеллин покинул Синуессу. Как ни странно, после его отъезда священник Павлин не находил себе места. Его обуревал праведный гнев. В самом деле, почему епископ Лукиан и другие участники собора не осудили Маркеллина с подобающей строгостью? Почему им вздумалось напоминать ему о том, что Господь милостив к кающимся? Будь Павлин на их месте, он ни за что бы так не сделал! Он бы даже не стал выслушивать вероотступника, а с проклятием вышвырнул бы его из собрания верных. Тогда почему же его старшие собратья во Христе поступили иначе?
Похоже, епископ Лукиан заметил, что отца Павлина что-то заботит:
– Что с тобой, сын мой? – поинтересовался он у священника. – С недавних пор ты стал сам не свой. Что случилось?
– Что может случиться, – буркнул отец Павлин, – если теперь мы привечаем вероотступников и называем их братьями! Пожалуй, скоро мы будем называть Иуду Искариота апостолом. Какой пример мы этим подаем нашей пастве?
– Ты говоришь о Маркеллине? – спросил епископ Лукиан. – Но не слишком ли ты торопишься осудить его? Да, он пал, и пал глубоко. Однако Господь волен восставить его. Не веришь? Тогда я скажу тебе: он отправился в Рим, чтобы там перед императором исповедать Христа и тем самым искупить свое былое отречение от Него. Что ты скажешь на это, Павлин?
– Не может быть! – воскликнул священник. – Он же трус и предатель! Я не верю, что он способен на это!
– Ты не веришь, что такое возможно, – печально вздохнул престарелый епископ. – Но невозможное людям возможно Богу. Поезжай в Рим, сын мой. Я благословляю тебя съездить туда. Может, тогда ты поверишь, что в нашей немощи совершается сила Господня.
На другое утро молодой священник отправился в Рим, втайне ропща на епископа, которому взбрела в голову блажь отправить его за тридевять земель лишь для того, чтобы в конце концов подтвердилась правота… отца Павлина. Он утешался лишь мыслью о том, что, оказавшись в Риме, получит возможность стяжать земную и небесную славу. Сейчас там арестовывают и казнят христиан. Что ж, в таком случае он принародно исповедует себя одним из них. И умрет мучеником… не то что этот трус Маркеллин. Умрет, но докажет свою правоту!
Спустя полтора месяца после своего отъезда в Рим отец Павлин вернулся в Синуессу. Явившись к епископу Лукиану, он упал ему в ноги и сказал:
– Владыко, я тяжко согрешил. Мне нет оправдания. Я пришел просить суда над собой.
– Встань, сын мой. – Епископ старческой рукой ласково коснулся головы молодого священника. – И не отчаивайся: ведь Господь наш милостив… Он милостивее нас. В чем ты согрешил?
– Я осудил человека, – чуть не плача, произнес отец Павлин. – Маркеллин… я презирал и осуждал его. А он умер мучеником.
– Слава Господу! – эхом отозвался владыка Лукиан. – А теперь поведай мне, как он умер. Тебе кто-то рассказал об этом?
– Я был свидетелем его казни, – не поднимая глаз, ответил отец Павлин. – Вместе с пресвитером Маркеллом… теперь он епископ в Риме [41] . Он рассказал мне, что после своего отречения Маркеллин куда-то уехал из Рима. Многие думали, что он бежал в чужие края, чтобы скрыть свой позор. Однако вскоре он вернулся. После чего пошел к императору и, бросив перед ним ту одежду, которую получил от него в подарок, осудил языческих богов и сказал, что проклинает свое былое малодушие и готов кровью смыть свое отречение от Христа. Отец Маркелл говорил, будто император пришел в неописуемую ярость, велел жестоко пытать его, а затем обезглавить. Вместе с ним на казнь вели еще троих христиан: Клавдия, Кирина и Антонина. Все они держались мужественно, особенно Маркеллин. Подозвав к себе отца Маркелла, он уговаривал его не бояться страданий и пребывать твердым в вере. А еще велел, чтобы тот не погребал его тела, а оставил его на съедение псам: