Что вы чувствуете к своей матери? Назовите три – пять чувств, которые первыми приходят на ум. Запишите их.
Обратите внимание, какие это чувства? Все ли они в одном векторе (негативном или позитивном) или это противоречивые чувства? Это социально одобряемые чувства или подлинные? Это ситуативные чувства (эмоции в контексте ситуации) или устойчивые чувства, которые особо не меняются уже продолжительное время? Есть ли среди этих чувств сложные для вас?
Если среди названных чувств есть сложное или сложные, то я предлагаю упражнение.
Возьмите лист бумаги большого формата (не меньше, чем А3), цветные карандаши, а лучше – краски. Нарисуйте ваши чувства к маме. Рисуйте в одиночестве, желательно на полу (чтобы ничто не сковывало), позаботьтесь, чтобы у вас было достаточно времени для этого и ничто не отвлекало. «Отпустите голову», не рационализируйте, просто рисуйте: абстрактно или конкретно, кропотливо или размашисто, позвольте своему чувству выйти и отразиться на бумаге. Возможно, в процессе эмоции усилятся, бывает, что захочется плакать или, напротив, вы почувствуете умиротворение и легкость. Не ждите ничего конкретного от себя, просто позвольте переживанию проявиться через творчество.
Обычно во время выполнения такого упражнения удается усилить контакт с собственным чувством, осознать и полнее его пережить, обретая целостность и освобождение.
Позиция матери может быть разной. Мать может проявлять заботу и внимание, а может – власть и агрессию, может оставаться равнодушной, отчужденной, безразличной. Более того, обычно так и происходит: в разные моменты жизни, в зависимости от настроения, событий и обстоятельств, мать по-разному ведет себя по отношению к ребенку. В результате и встречное отношение оказывается смешанным: с одной стороны – любовь и привязанность, с другой – обида, боль и враждебность как реакция на материнское отстранение, критику или обвинения, ее посягательство на внутренние границы. Сближение и отдаление, враждебность и нежность, усталость и безысходность. Во взаимоотношениях матери и дочери присутствует обширная гамма чувств. Прохождение через них оказывается жизненным опытом, на котором мы можем учиться, взрослеть, расширять свою личность или сворачивать до списка недовольств и претензий.
Дочь пытается совместить и стремление отделиться, и в то же время чувствовать поддержку матери.
«Процесс сближения и отдаления матери и дочери мог бы разворачиваться как танец, но чаще происходит жестокая борьба за сходство и различие, от которых страдают обе стороны».
Дать крылья дочери или обрезать их – это в силах матери, но с возрастом дочь может выбирать сама: вернуть ли себе потерянные крылья, расправить ли их, вырастить ли новые. Резонно ожидать, что повзрослевшая дочь будет воспринимать мать иначе, чем она воспринимала ее в детстве. Она может увидеть в матери не «великую и могучую» женщину, наделенную властью, но просто человека, со своей собственной биографией, травмами, ограничениями, ресурсами, проигрышами и победами. Даже если мать ничего не дала иного, кроме самой жизни (хотя и это немало), можно поблагодарить ее за возможность жить и идти дальше своей дорогой, действуя из собственных ценностей.
Здесь мне хочется сказать пару слов об идее прощения своей матери и благодарности к ней, которая иногда сильно искажается и спекулятивно продается в околопсихологических кругах. Несколько раз в своей практике мне приходилось слушать истории о том, как до того, как прийти к профессиональному психологу, женщины искали помощи у интернет-гуру, чей подход основывался на тезисе, что все проблемы в жизни связаны с непрощением своей матери и/или отца. Хотите денег, мужа, успешной карьеры – наладьте свои отношения с отцом. Хотите удачи, здоровья, семьи – простите свою мать. Примерно такую «переворачивающую сознание» информацию получали мои клиентки. Затем за достаточно большие деньги им предлагалось руководство к прощению. «Медитации» на материнский портрет, письма, настойчивые попытки «достучаться» до матерей, не готовых или не способных идти навстречу. Прощение предлагалось как универсальная палочка-выручалочка без понимания того, сколько курганов камней нужно разобрать, прежде чем прийти к прощению. Без понимания природы психологической травмы, зато с усилением страхов и смешением внешней материнской фигуры и матери как внутреннего объекта (части психики). Иногда после подобных «актов прощения» приходится не только проводить просветительскую работу, но и иметь дело с последствиями ретравматизации.
Психотерапия, посвященная отношениям с матерью, очень важна, это значимая часть любого глубинного процесса изменений и прощение мамы, а прежде – самой себя в этих отношениях, это освобождает, помогая обрести целостность. Но такой процесс небыстрый и непростой, а результат не обещает никаких чудес и самоисполняющихся желаний. Более того, отношения с реальной мамой могут оставаться почти без изменений, огорчать и расстраивать.
«Мне сорок три. Пора было бы перестать оглядываться на свою мать, обижаться, бояться, винить. Я пытаюсь видеть ее такой, какая она есть сейчас, без шлейфа прошлого. И вот передо мной пожилая, усталая и ранимая женщина. Она – не ангел и не демон. Она стареющая женщина, малообразованная, категоричная и резкая. В ее жизни было много разочарований и боли, и, увы, многое она так и не смогла простить и отпустить. Например, потерю старшего сына и уход мужа к другой женщине. Могу ли я изменить ее? Нет. Бессмысленно что-либо выяснять, доказывать. Она имеет право жить так, как хочет. Быть счастливой. Или быть несчастливой. Пожалуй, самое трудное для меня – это дать ей право на собственное несчастье, позволить ей жить так, как она живет: мало следить за собой, вести замкнутый образ жизни, не искать дополнительного заработка. Именно поэтому я так и не могу отделиться от нее по-настоящему, я постоянно втягиваюсь, пытаясь ей помочь, а потом злюсь и рыдаю от разочарования».
До самого конца жизни женщины могут предъявлять претензии матери и перекладывать на нее ответственность за собственные недостатки и неудачи. Равно как и наоборот – винить себя в том, что не смогли сделать маму счастливой. Но будет ли это взрослой позицией? Конечно, нет. Поменять свои убеждения и отношение сразу непросто, путь из точки А (где вы находитесь сейчас в отношениях с мамой) в точку Б (где вы хотели бы оказаться) не преодолевается мгновенно, но личная психотерапия может помочь распутать проблемный клубок чувств и мыслей, мешающий возможности прийти если не к дружбе с матерью, то к внутреннему спокойствию и принятию. Важно понимать, что далеко не со всеми людьми вы можете быть эмоционально близки, независимо от того, кем вам приходится этот человек. Возможно, что в вашем случае максимально хорошие отношения с мамой будут проявляться в том, что вы иногда созваниваетесь, поздравляете друг друга с праздниками и в случае необходимости и обоюдного желания оказываете друг другу помощь и поддержку (или, может быть, такую поддержку оказывает только одна из вас). Иногда встреча – это коротко пожать друг другу руки, а не утопать в объятиях друг друга.
Ситуации бывают разные, и, чтобы не ранить себя, полезно иметь реалистичные ожидания, а не фантазировать о недостижимом идеале. В ходе работы с психологом или психотерапевтом у женщины развивается понимание своей судьбы и судьбы собственной матери, формируется уважение к преемственности женских переживаний, осознание того, что нечто происходит не из-за злого умысла, а из-за отсутствия иной модели поведения, во многом определяемой поколением, к которому каждая из женщин принадлежит, и ее личной судьбой. Иногда то, что кажется виной другого, – ни его вина, а его беда.
Как правило, болезненность отношений с матерью описывается через четыре вектора, в которых амбивалентность отношений проявляется наиболее ярко и о которых мы говорили в первой части книги. Это: отстранение, слияние (поглощение), противостояние (соперничество) и отвержение. Однако еще раз подчеркну, что болезненным такое поведение матери делает не его характер, а несвоевременность и потеря чувства меры. В следующей главе мы подробно рассмотрим названные векторы поведения.
Глава 5Отстранение, слияние, противостояние, отвержение
В самом общем виде отношение матери к ребенку я предлагаю рассматривать через систему координат, где одна ось пролегает между слиянием и сепарацией, описывая процесс индивидуализации, а вторая проходит между доброжелательностью и враждебностью, описывая характер отношения (рис. 2).
Рис. 2. Система координат материнского отношения
Между двумя осями разворачиваются четыре типа поведения: доброжелательное слияние (единство), враждебное слияние (симбиоз), доброжелательная сепарация (автономия) и враждебная сепарация (отвержение).
Ось слияние – сепарация описывает процесс индивидуализации и характер личных границ. Чем сильнее слияние – тем более размыты границы (вплоть до их отсутствия). Чем более дифференцированы отношения – тем яснее границы и зоны ответственности каждого. Ось доброжелательность – враждебность описывает характер отношения матери к ребенку и, по сути, отражает то, видит ли мать в ребенке угрозу для себя. Угроза снижает чувство безопасности и соответственно повышает градус враждебности. Ощущение угрозы у матери могут вызывать разные причины: от потери внешней привлекательности из-за беременности, родов и последующего ухода за ребенком до нежелательных изменений в образе жизни.
На пересечении осей находится противостояние (как открытая борьба или скрытое соперничество). Отстраненность (к которому относится и феномен «мертвой матери», о чем пойдет речь ниже) находится за пределами данной системы координат и говорит о невключенности матери в процесс взаимодействия с ребенком.
На отношения матери и ребенка важно смотреть в динамике. Как в лонгитюдном исследовании, где с определенной периодичностью делаются замеры тех или иных показателей, для определения характера влияния полезно проанализировать материнское отношение в разные периоды жизни. В предложенной системе координат (см. рис. 2) можно выстроить личный график динамики отношения матери. Конечно, часто ретроспективная оценка имеет значительные неточности, что связано с избирательностью памяти, и все-таки можно попробовать.
Благоприятная парабола располагается в нижней части системы координат и движется от слияния к доброжелательной сепарации. Ниже приведен пример благоприятной динамики (рис. 3).
Рис. 3. Пример благоприятной динамики материнского отношения
В свою очередь неблагоприятная динамика может быть отображена в противоположном графике, когда отношение матери изначально отвергающее (находится в секторе враждебной сепарации), но по мере взросления ребенка разворачивается в сторону слияния, что проявляется в контроле, высоких ожиданиях и требованиях. Иногда взрослые дети подобное поведение матери описывают так:
«Когда мне нужна была забота и опека матери – она была занята своей жизнью, ей было не до меня, но теперь, когда я уже не нуждаюсь в ее участии, она то ли из чувства вины, то ли из собственного одиночества и потребности быть нужной постоянно вмешивается в мою жизнь, звонит, хочет видеться как можно чаще и чрезмерно тревожится».
1. Какова динамика отношения вашей матери к вам?
2. Какие ситуации или события в вашей жизни могли бы быть примером каждого из меняющихся этапов такого отношения?
3. Если бы вы монтировали небольшое кино про динамику ваших отношений с мамой, то из каких «кадров» оно бы состояло?
Как уже говорилось, в разных ситуациях матери проявляют себя по-разному. Даже в один и тот же жизненный период они могут быть то ближе к ребенку, то дальше от него (движение по оси слияние – сепарация), то быть с ним ласковы, то резки и агрессивны (движение по оси доброжелательность – враждебность). Однако существует преобладающее отношение не к конкретному поступку, а к самому ребенку на определенном этапе.
Движение по векторам связано со сменой потребностей, задач детского развития и соответственно родительских задач. Неспособность матери удовлетворять какую-то жизненно важную для определенного периода потребность ребенка препятствует рождению у сына или дочери новых форм идентичности, сопровождающих личностное развитие. Об этом, в частности, пишет в своей статье «Феномен «мертвой» матери» Геннадий Малейчук, обращая внимание на то, что мать в этом случае лишает ребенка возможности психологического рождения как процесса открытия новых аспектов Я и взросления.
Потребность ребенка в матери не исчерпывается лишь необходимостью эмоционального контакта с ней, существуют и другие потребности, обретающие свою важность на разных возрастных этапах и соответствующие задачам развития. В определенное время каждая из потребностей имеет большее или меньшее значение. Ниже перечислены основные из них[25]:
1) Безопасная надежная привязанность: потребность в безопасности и стабильности, возможности доверять родителю, чувстве принадлежности.
2) Свобода в проявлении своих чувств: возможность делиться своими самыми разными эмоциональными состояниями без угрозы отвержения, наказания, порицания. В данном случае важно именно выражение (хотя и не в любой форме, а также без ожидания, что другие люди обязательно будут менять свое поведение из-за предъявленных эмоций).
3) Реалистичные ограничения: потребность в определенных границах, что обеспечивает чувство безопасности и предсказуемости. Обучение самоконтролю, соответствующему возрасту ребенка.
4) Автономия и компетентность: потребность в свободе и возможности самому выполнять соответствующие возрасту задачи.
5) Спонтанность и игра: возможность быть творческим, вести себя естественно, свободно себя проявлять без риска отвержения, критики или наказания.
Мать может в целом не удовлетворять базовые потребности ребенка или может быть не способной удовлетворить какую-то из них. В последнем варианте мы наблюдаем случаи, когда определенная женщина является прекрасной мамой для годовалого малыша, проявляя максимум заботы и участия, нося его на ручках и не отходя ни на шаг, но, сохраняя подобный тип поведения, становится невыносимой и препятствующей развитию матерью для пятилетки, жестко ограничивая его свободу, контролируя и пресекая всяческие попытки действовать самостоятельно. Таким образом, в силу собственных проблем мать оказывается не способной поддержать психологические задачи на том или ином этапе, препятствуя развитию ребенка. Причем, как правило, она не может помочь решить именно те задачи, которые сама не смогла решить.
Рассмотрим каждый из четырех векторов материнского поведения и реакцию на них со стороны дочери, а также лежащее на осевом пересечении противостояние и находящееся вне системы координат материнское отстранение, с которого мы и начнем.
Отстранение, или «Мертвая» мать
Физическое рождение ребенка – первая и важнейшая материнская задача. Дать жизнь другому человеку, провести его в мир возможностей, где он сможет развиваться, совершать выборы, физически проживать свою жизнь. Для того чтобы дать ребенку физическую жизнь, женщине необходимо быть физически живой, чтобы дать жизнь психологическую – нужно быть живой эмоционально. Психологическое рождение ребенка – вторая важнейшая задача.
Иногда, родив ребенка физически, мать препятствует его психологическому рождению. Обычно это происходит в двух случаях:
1) Мать сама эмоционально не живая: находится в депрессии, тревожном фобическом состоянии или имеет посттравматическое расстройство.
2) Мать не принимает факт рождения ребенка как такового или именно этого ребенка. Например, в случае, когда он является нежеланным и/или его появление на свет – результат травмирующих или других болезненных событий (насилие, неудавшийся аборт, разрушенные отношения).
С одной стороны, это эмоциональный отклик на ребенка: контакт глазами, тактильный контакт, ласка, нежность по отношению к нему, внимательность к его нуждам и потребностям. С другой стороны, это эмоциональное (психологическое) состояние, в котором мать пребывает, ее общая внутренняя живость, активность, открытость, умение радоваться, витальность в широком смысле этого слова.
Мы не можем дать то, чего у нас нет. Это применимо как к физической возможности давать, так и к ментальной. Если внутри нас любовь и нежность – мы можем дать любовь и нежность, если внутри – злость и ненависть, то делиться можем лишь ими, если – опустошенность, то дать другому особо нечего. Чтобы быть эмоционально живой, нужно иметь для этого ресурсы. У мамы, находящейся на нуле, ресурсы минимальны. Ребенок изначально является берущей стороной. Конечно, он дарит множество позитивных эмоций, наделяет жизнь дополнительными смыслами, дает возможность проявить себя в родительской роли. Но в целом ребенок требует наличия у матери физической и эмоциональной энергии. Но всегда ли у женщины есть силы? Молодая мать может находиться в самых разных состояниях: быть наполненной или истощенной, чувствовать себя в безопасности или ощущать угрозу, радоваться или печалиться, получать удовольствие от жизни или переживать горе. Она может быть психически устойчивой, здоровой, а может иметь разного рода расстройства: находиться в депрессии, болеть, проживать личные трагедии. Есть матери, потерявшие другого ребенка и не успевшие пережить утрату, есть матери, кто на момент появления малыша проходит через развод, измену, расставание, или чей гормональный фон нарушен, сказываясь на резких перепадах настроения.
«Мертвая» мать – это отсутствующая мать, мать, не включенная в материнство. Она не замечает ребенка, не проводит с ним время, она эмоционально холодна (не в отдельные моменты, а постоянно). Психоаналитик Андре Грин описывает комплекс мертвой матери: женщины, которая остается в живых физически, но мертва психологически, впав в депрессию. Она хочет быть заботливым родителем, но не может – в ней слишком мало жизненных сил и энергии. На мой взгляд, феномен мертвой матери шире рассматриваемого Грином «комплекса», поскольку, как я уже говорила, безучастное отношение матери, ее неотзывчивость и сниженная собственная витальность хотя и часто, но не всегда обусловлены депрессивным состоянием.
То, как будет чувствовать себя ребенок рядом с отсутствующей матерью, определяется тремя обстоятельствами:
• интенсивностью взаимодействия с отстраненной матерью (как много времени он проводит с ней);
• наличием ряда других заботящихся взрослых (позволяющих компенсировать дефицит);
• психотипом ребенка.
Хотя, как и всегда, кроме понятных влияющих причин всегда найдется непредсказуемый фактор Х, который внесет свое решающее значение.
Слияние. Поглощающая мать
Негативное влияние слияния, как и других типов отношения матери к дочери, во многом определяется своевременностью. Симбиоз необходим младенцу, но разрушителен для взрослеющей дочери. Кроме того, слияние может проявляться в доброжелательной или враждебной форме, что по-разному сказывается на отношениях и чувствах их участников. В первом случае мы видим опекающую, обволакивающую мать. Во втором – жесткую и властную.
Когда мы говорим о слиянии матери с подрастающей, а тем более биологически взрослой дочерью, то речь практически всегда идет о матерях, которые сами не сепарировались, то есть не стали автономными. Может быть, такие женщины в прошлом не смогли получить от своих родителей достаточно защиты, любви и поддержки, а возможно, была другая причина, но так или иначе на психологическом уровне они остаются детьми, нуждающимися в человеке, который стал бы о них заботиться, никогда бы не покинул и безусловно любил. Ребенок может стать для матери такой фигурой, ведь изначально дети любят безусловно, и дети – это «навсегда». Мать может связать с дочерью главный смысл бытия, не разделяя свою и ее жизнь, может ожидать от дочери, чтобы та стала ее верной подругой. Иногда в моей практике женщины открыто говорят об этом: «Я мечтала о дочери, представляла, как мы сможем ходить вместе на мероприятия, по магазинам, путешествовать, говорить о сокровенном, что она, в отличие от других, никогда не предаст». В данном случае мы видим, сколь высокие ожидания возлагаются на дочь. Обычно таким женщинам не хватает в жизни друзей или общение с ними не устраивает. Часто они не доверяют другим людям, и иллюзорно предполагается, что дочь как родной человек их не покинет. А ведь девочка принадлежит к иному поколению, чем мать, и их связь первостепенно держится не на их совместных интересах и времяпровождении, а на привязанности, обусловленной их родством. Кстати, столь распространенное явление, как отсутствие общих интересов и взглядов у взрослой дочери и матери, почему-то часто воспринимается обеими как изъян отношений. Но нет, это совершенно нормально, если как личности вы интересны друг другу только потому, что состоите в тесном родстве. Для дружбы у вас есть все возможности выбрать себе кого-то другого.
Бывает так, что в дочери женщина видит не подругу или собственную символическую мать, но – маленькую себя. В этом случае она проецирует на девочку собственные детские потребности и желания. Факт схожести дочери (например, внешней) обычно усиливает такую параллель. В этом случае матери трудно увидеть индивидуальность и инаковость своего ребенка. Если женщина мечтала в детстве о красивых платьицах, то она может наряжать малышку, как куклу, даже если та предпочитает шлепать по лужам, а не «беречь белые колготки». Мать может отправить ее заниматься танцами, пением, рисованием, руководствуясь собственными нереализованными мечтами, а не предрасположенностью ребенка. Она может затачивать дочь на определенные модели поведения, в которых не преуспела сама, например, быть жестче или мягче, отстраненнее или соблазнительнее, смелее или осторожнее (в зависимости от того, чего ей самой когда-то не хватило). Фактически мать пытается сделать из дочери ту, кем хотела, но не стала сама.
В своей практике я встречалась с фантазиями женщин о своем новом рождении в дочери. «Я дам все, чего была лишена сама», «Я защищу тебя от той боли, что пережила», «Я окружу тебя вниманием и опекой». В этом случае женщина видит много общего между собой и дочкой, отождествляет себя с ней. Дочь становится ее продолжением, и, проявляя к ней любовь, мать пытается наполнить любовью саму себя. Однако в определенный момент подобная стратегия перестает работать. Женщина вдруг «взрывается», чувствуя себя истощенной и несчастной, обрушивая свое недовольство и усталость на ребенка самым неожиданным и часто некрасивым образом. Происходит это потому, что в действительности мы не можем наполнить себя опосредованно. Наш собственный Внутренний ребенок, по-прежнему оставаясь в том же дефиците, что и в детстве, продолжает чувствовать себя несчастным. Мы заботимся о дочери, но не заботимся о себе, мы одариваем ее, но экономим на собственных потребностях, мы говорим: я дам все то, что не получила сама, своему ребенку, вместо того чтобы наконец-то стать мамой самой себе: накормить, обогреть, начать баловать маленькую девочку в собственной душе, дать себе самой то, чего была лишена.
Порой, действуя по подобию, мать стремится дать не только то, что у самой было в дефиците, но и, напротив, то, чем с излишком обладает сама, в чем достигла успеха. В этом случае в качестве идеальной модели выбирается та, в которой мать как раз таки преуспела. Если дочь по своей природе послушна, то она изо всех сил пытается следовать навязываемой жизненной схеме, испытывая страх не соответствовать идеалу и разочаровать маму, а впоследствии и другие «материнские» фигуры (старших женщин, учителей, руководителей). Конечно, бывает и так, что дочь действительно обладает схожей природой и гармонично развивается в той же сфере, что мать. Так, мы можем видеть династии прекрасных врачей, юристов, актеров и представителей других профессий. В этом случае успех дочери может быть радостью для обеих женщин и создавать тандем, продолжая семейные традиции и преумножая семейные достижения. Но иногда, напротив, отношения проявляются не в сотрудничестве, а в соперничестве, о котором мы будем говорить в последующем разделе книги. Пока же вернемся к слиятельной модели поведения.
Рассказывая о дочери, женщина, находящаяся в слиянии, часто употребляет местоимение «мы» вместо «я» и «она»: «Мы пошли в школу», «Мы заболели», «Мы поели», «Нам нравится», «Нам не нравится» и пр. Она сливается с дочерью в желаниях, интересах, чувствах. Становится неясно, кому в действительности принадлежит то или иное эмоциональное переживание (интерес, радость, восторг, страх, стыд). В этом случае мать остро переживает разлуку с дочерью, ощущая, как лишается части себя самой; болезненно реагирует, если в жизни дочки появляются другие значимые люди, и бессознательно, боясь угрозы, пытается препятствовать их возникновению или вытеснить. Другой человек оказывается «третьим лишним», часто им становится и отец дочери. На практике это проявляется в недоверии женщины мужу в вопросах воспитания, в попытке отстранить его от родительских обязанностей, обосновывая это своим лучшим пониманием, умением, контактом с ребенком, но в действительности нежеланием и страхом впускать другого человека в свой союз с дочерью. Подобный симбиоз или коалиция матери и дочери может привести к разводу. Причем на осознанном уровне женщина, как правило, обвиняет мужа в безучастности, тогда как на неосознаваемом – всячески саботирует такое участие в воспитании.
«Экстремальное состояние материнской любви, которая стремится к абсолютной взаимозависимости, своего рода симбиозу, и приводит к возникновению вакуума вокруг отношений между матерью и ребенком. Расплатой служит потеря связей: женщины со своим мужем, отца с ребенком, а также ребенка с окружающим миром. Невроз материнской любви представляет собой патологическую привязанность, состоящую в неодолимом желании отдать ребенку всю себя, что доставляет тем более сильное удовольствие, чем сильнее зависимость. Максимум возможного наслаждения достигается за счет бесконечной самоотдачи, взамен мать получает от ребенка такое же бесконечное восполнение самой себя».
История женщины, посвятившей себя дочери, отражена в греческом мифе о Деметре и Персефоне, переданном в известном гимне Гомера. Деметра, богиня плодородия, родила дочь – Персефону. Когда Персефона выросла, бог подземного царства Аид, возникнув из бездны, выкрал ее, пока она собирала на зеленом лугу цветы. Он умчал ее в своей золотой колеснице и сделал царицей темного подземного мира. «Разгневанная понесенной утратой, богиня не давала посевам прорасти и поклялась, что ноги ее не будет на Олимпе и побеги не прорастут до тех пор, пока ей не возвратят дочь <…> Люди вымерли бы от голода, а боги лишились бы своих жертвоприношений, если бы не на шутку обеспокоенный Зевс не приказал Аиду возвратить Деметре украденную Персефону. Суровый хозяин царства мертвых с улыбкой повиновался, но, прежде чем на золотой колеснице отослать свою королеву в верхний мир, он дал ей съесть зерно граната, чтобы Персефона вернулась к нему. Но Зевс оговорил, что с этих пор две трети каждого года Персефона будет проводить в верхнем мире в обществе богов и своей матери, а одну треть – в нижнем мире со своим мужем (оттуда она будет уходить, когда земля покрывается весенними цветами)», – описывает миф Дж. Фрезер.
«Комплекс Деметры» проявляется в том, что женщина, будучи недовольной своей личной жизнью, полностью отождествляет себя со своей материнской ролью. Ребенок становится смыслом и основным содержанием ее жизни. Соответственно и успехи или неуспехи ребенка она воспринимает как личные победы или провалы. То, какой ребенок, а особенно дочь, как она себя ведет, как выглядит, чего достигла, оценивается «Деметрой» как свидетельства того, насколько она хорошая мать. Ее самоотдача перерастает в одержимость и зависимость. В то время как по мере взросления ребенка мать должна научиться отделять себя от него, мать с комплексом Деметры, напротив, стремится максимально усилить связь. Часто связующими «тросами» становятся чувства вины, стыда и страха, которыми мать удерживает дочь, если та отдаляется. «Без меня ты пропадешь» (манипуляция на страхе), «Стыдно не уважать родителей» (манипуляция на стыде) или «Как ты можешь оставить меня, ведь я отдала тебе все» (манипуляция на чувстве вины).
Подобно тому как родители расширяют физическое пространство ребенка, они должны также научиться расширять и его психологическое пространство, предоставляя все большую самостоятельность для его действий, суждений и желаний. Но некоторые матери оказываются не в состоянии это сделать. Они не в силах отпустить потому, что отождествляют себя и свою жизнь только с ребенком. Отпустив себя от него (или его от себя), такая мать как бы совершает психологическое самоубийство, лишая свою жизнь смысла и радости.
Стремление к слиянию сопровождается стремлением к контролю. Чем выше тревога (в данном случае тревога отделения), тем сильнее контроль. Чем активнее дочь пытается уйти, тем настойчивее мать ее удерживает: силой и приказами, слабостью и упреками, болезнью или немощностью. Контроль может реализовываться через тираническую власть и жесткость, но может проявляться неявно, через более тонкие манипуляции. Например, мать может героически страдать в отсутствие дочери, неявно жаловаться на свое здоровье, но тут же добавлять: «Ничего-ничего, все в порядке, ты должна жить своей жизнью, а я как-нибудь справлюсь». И этим вызывать в ребенке еще большее чувство вины. «Ничего не прошу от тебя, просто буду тихонечко умирать» (это, конечно, говорится неявно, но читается между строк). И дочерям сложно не откликнуться, даже если они понимают, что мать могла бы больше делать для себя самой. Дочери злятся и раздражаются, но с большой вероятностью все равно вовлекаются, удивляясь, как точно мать умеет на «те самые кнопки нажать». Конечно, умеет, ведь эти кнопки она сама и устанавливала в течение многих лет.
Различными способами (вербально и невербально) мать сообщает дочери, какой она хочет ее видеть. Если дочь воспитана на чувстве вины или страха, ей, как правило, не хватает смелости и сил отстоять свою свободу. В этом случае она довольно быстро сдается и уступает, оставаясь «послушной девочкой», платя за это ценой собственной непрожитой жизни и несовершенных выборов. В этом случае она поддерживает слияние с матерью, вырастая жертвенной и уступчивой. Или бунтующей и враждебной внешне, но все равно внутренне ведомой: «ненавижу свою мать, но действую так, как она хочет». Дочь может хамить, но исполнять, злиться на мать, унижать ее, но тем не менее следовать ее малейшим желаниям, становясь ее слугой. В этом случае отношения развиваются по классическому треугольнику Карпмана, где двое отыгрывают три психологические роли: Спасателя, Преследователя и Жертвы. Дочь то спасает свою мать, то пытается ее перевоспитать (выступая в роли критичного родителя), то в конечном итоге после тщетных попыток исправить или осчастливить (что невозможно по ряду причин, о которых мы будем говорить) сама начинает чувствовать себя жертвой. После, передохнув, обычно снова берется за старое.
Рассмотрим случай, когда в качестве реакции на поглощение матерью дочь проявляет послушание, следуя ее воле, проявляя зависимость от ее установок и ожиданий, отождествляя себя с ней. Мать при этом а) идеализируется или б) воспринимается как устрашающая фигура. В первом случае дочь стремится соответствовать идеалу (конечно, недостижимому), во втором – может ненавидеть свою мать, но бояться бунтовать против нее. В обоих случаях дочь оказывается недовольной и неуверенной в себе, испытывая чувство неполноценности и вины.
На первую встречу Зоя пришла заблаговременно. Минут за пятнадцать до назначенного времени я получила от нее сообщение на мобильный телефон о том, что клиентка уже на месте. Я попросила ее подождать, а после пригласила войти в кабинет.
Передо мной молодая женщина двадцати пяти лет, среднего роста, с выразительными карими глазами и напряженной улыбкой. Она опрятно одета: аккуратный брючный костюм, под ним светло-розовая блузка с тщательно отутюженным воротничком и манжетами. В прямом смысле слова Зоя была застегнута на все пуговицы.
Она расположилась в одном из кресел, поставила рядом с собой сумочку и с предельно ровной спиной, обхватив кольцом из рук колени, посмотрела на меня смущенно и выжидательно. Обычно я даю возможность клиенту начать говорить самому, но в этом случае Зоя не решалась заговорить, ожидая, что начну я.
«Расскажите о себе то, что считаете нужным», – после нескольких вступительных фраз и формальных вопросов попросила я Зою. Она кивнула в ответ и стала говорить о трудностях своей жизни: дискомфорте на работе, непринятии себя коллегами, непонимании и, как ей казалось, враждебности с их стороны. Ее голос был высоким и напряженным, она поверхностно дышала и почти не артикулировала. Зоя рассказывала о том, что не вписывается в коллектив и что это типично для нее, поскольку, учась в школе, а потом в институте, они с сестрой были отличницами и чувствовали себя «белыми воронами». «Это так ужасно, когда ты не нравишься людям, хотя и стараешься быть спокойной, тихой… Другим ведь нравятся люди, которые им угождают. Людям нравятся лесть и комплименты. Мне хочется нравиться, хочется, чтобы люди ценили меня».
Как же часто (если не всегда) мы ожидаем, что то поведение, за которое нас хвалили в детстве, будет нравиться другим людям, когда мы становимся взрослыми. Зоя выучила, что хорошо быть послушной – в ее семье это было ценностью, поэтому она продолжала вести себя в рамках той узкой негибкой модели, что одобряла ее мама, распространяя это на всех окружающих.
В течение пятидесяти минут нашего разговора Зоя практически не сменила положения тела, так же монотонно и сдавленно звучал ее голос. Она старалась быть милой и вежливой. Слова были тщательно подобраны, как цвет ее блузки, сумочки и туфель. В конце сессии я обращу на это внимание, а пока стоит чуть больше узнать о Зое, ее истории и том, как она ведет повествование. Например, Зоя подменяет местоимение «я» на «ты», говоря о самой себе во втором лице: «ты хотела бы», «ты чувствуешь», «ты думаешь». Такое замещение почти всегда говорит о стремлении дистанцироваться от своих эмоциональных переживаний, а также избежать активной включенной позиции со всей сопутствующей ей ответственностью. Я обратила на это внимание, а также на то, что Зоя крайне часто использует слова «идеальный», «совершенствоваться», «правильный». «Чтобы все было идеально», «У меня идеальная семья», «У меня идеальная мама». «Она все делает правильно». Припомнился старый анекдот, когда старательной женой так все было до блеска начищено и убрано, что мужу «тьфу, плюнуть было некуда», разве что в нее саму. Я попросила Зою подробнее рассказать о правильности и идеальности ее мамы.
«Спокойная, самая зрелая в семье душа. Она вырастила нас сама. Очень хорошая», – начала описывать Зоя. «Идеальная» мама противопоставлялась «демонической» бабушке, которую Зоя определила как властную, эгоистичную, привыкшую командовать. «Незрелая», – сказала про нее Зоя. Черное/белое, плохое/хорошее, зрелая/незрелая: в такой стерильной стереотипизации было тяжеловато дышать.
– У тебя есть друзья?
– Да. Мне интересно с ними, мы можем все обсуждать, хорошо понимаем друг друга.
– А романтические отношения?
– Нет. Меня не интересуют мужчины. Я вижу, какие мужчины вокруг. Например, у моих подруг. Мне это неинтересно.
– А в прошлом? Ты когда-нибудь влюблялась?
– Нет.
– Был ли секс?
– Нет.
Зоя смущена и с неловкостью говорит, что это совершенно неважно для нее. Я пока отступаю от волнующей темы и в ее же терминах спрашиваю о том, какой она видит свою идеальную жизнь.
– Я бы жила в другой стране. В северной. Я люблю зиму. Я бы водила машину. Жила бы за городом со своей семьей. С сестрой, мамой. Мне нравится с ними жить.
– Ты любишь зиму. Ты родилась зимой?
– Нет, я родилась весной.
– Зимой родилась мама?
– Да, мама родилась в январе, третьего января.
Мама для Зои – непрекословный авторитет, подруга и поверенная во всех ее делах. Ее мнение воспринимается как истина, а сама она – вместилищем лучших качеств. Дочь стремится не только походить на свою мать, но и разделить с ней свою жизнь. Она посвящает мать во все свои тайны, делится душевными переживаниями и может посвящать ее в подробности своей интимной жизни, которая при такой связке есть далеко не всегда, как, например, у Зои, поскольку в семье сексуальность может вытесняться, рассматриваться как нечто порочное или доступное только взрослым, к коим дочь, независимо от своего возраста, не причисляется. В случае наличия у дочери интимной жизни мать может выспрашивать подробности, восполняя свою собственную женскую невостребованность.
«У нас женский клан», – с гордостью произносит Зоя, и я понимаю, что этот крепчайший клан – ее тыл, но и тюрьма.
Семья Зои – одна из тех, в которых нет мужчин. Об отцах ничего не известно или же правда о них забывается, вытесняется, а сами они обесцениваются. Мужчины выполняют функцию зачатия и по разным причинам исчезают из жизни женщин. Жизнь без мужчин становится психологическим сценарием с предписаниями не доверяй мужчинам, не радуйся, не будь сексуальной. Из женского клана сложно выбраться. Путь к освобождению лежит через преодоление чувства стыда, вины, злости, страха и требует большого мужества и честности с собой.
Зоя стала откровеннее на следующей сессии:
– И все же хочется выйти в «большую жизнь».
– Что такое «большая жизнь»?
– Жизнь вне моей семьи.
– Что там хорошего?
– Возможность самореализации. Опасно замкнуться только на своей семье. Человеку нужно расти.
– То есть быть только со своей семьей – это и безопасно, и опасно одновременно?
– Да.
– Чем именно? Можешь рассказать о такой безопасности и опасности подробнее?
– Безопасность в том, что ты знаешь, что тебя любят любой, принимают любой. Тебе ничего не нужно для этого делать. Семья – это главное ведь. – Зоя смотрит на меня, ожидая подтверждения, я не даю его, она продолжает: – А опасность в том, что можно всю жизнь прожить вместе с мамой. Я знаю одну семью, там взрослый сын всю жизнь живет с матерью – это ужасно и неправильно.
– Мне кажется, что ты несколько искажаешь свою безопасность жизни в семье. Тебя в ней принимают не любой, есть определенные ожидания и требования, которым ты должна соответствовать, чтобы быть принятой. Не любое поведение одобрит твоя мама или бабушка.
Работа с Зоей не была окончена. Однажды, незадолго перед сессией, она написала, что не сможет прийти, а после не позвонила, чтобы договориться о следующей. Подобное поведение в психотерапии называется сопротивлением. С одной стороны, человек хочет облегчения, но с другой – боится менять и меняться. Психика стремится сохранить статус-кво, поскольку перемены подразумевают неопределенность, сопровождающуюся большей тревогой, даже если эти перемены и ведут к лучшему. И если мотивация к изменению в большей степени осознанна, то сопротивление носит преимущественно бессознательный характер. Человек не то чтобы хочет сохранить свой «невроз», но он пытается удержать те его аспекты, которые приобрели для него огромную субъективную ценность и которые, в его сознании, сулят безопасность в будущем и удовлетворение[26].
Во время психотерапии у Зои поднималась сильная тревога, ее Внутренний родитель, во многом сформированный под влиянием ее мамы, устраивал ей «разборки» после откровенности в разговоре с психологом. Ровно так же, как после непослушания родитель говорит своему провинившемуся чаду, дескать, дома поговорим. Такие внутренние «разговоры дома» обычно способствуют возникновению всех тех чувств, которые испытывает ребенок во время наказания, после чего принимается решение больше не ослушиваться Родителя, соответственно визиты к «опасному» психологу прекращаются.
Предписания и запреты Зои были сильны. Она хотела изменений, но боялась и не хотела меняться сама. Она продолжала хвататься за идеализированный образ матери и искаженную картину мира, за «правильное» и «неправильное». Делала два шага вперед, один – назад. И через пару месяцев работы Зоя решила остановиться.
В связи с рассмотрением темы слияния матери и дочери полезно обратить внимание еще на одно убеждение: Я не могу быть счастлива, если мама несчастлива. Проявления данного убеждения могут быть довольно широкими и часто находят отражение в том, что дочери не могут выйти замуж, пока их мама одинока. На первый взгляд это может показаться странным, ведь, казалось бы, любая мать хочет видеть свою дочь счастливой, но в действительности это не всегда так, ведь бессознательные стремления и желания нередко бывают алогичными, эгоистичными и разрушительными.
В свою очередь подсознательная лояльность дочери может проявляться в ее желании быть верной своей матери, не покидать ее. В итоге мы встречаем случаи, когда мать и дочь всю жизнь живут вместе или неподалеку, становясь двумя старушками, личная жизнь которых не сложилась.
Бывают и другие проявления убеждения Я не могу быть счастлива, если мама несчастлива. Например, дочь не позволяет себе быть успешнее, чем мать, обладать более высоким статусом или стать финансово благополучной, путешествовать или покупать себе дорогие вещи. Многие дети испытывают острое чувство вины, если их родители несчастливы или счастливы не так, как они это видят. Мне самой знакомо это чувство. Но мы не отвечаем за счастье других людей, только сам человек может сделать себя счастливым или, напротив, независимо от внешних обстоятельств продолжать чувствовать себя несчастным. Более того, и нашу помощь, подарки, заботу он может принимать или отвергать. Как говорится, можно подвести коня к водопою, но заставить его пить нельзя. А иногда мы просто распространяем собственные ценности на других людей. Например, придавая ценность высокому качеству жизни и дорогим вещам, будучи готовыми сами за них платить (и деньгами, и временем), мы навязываем их своим матерям, желая, чтобы те лучше одевались, чаще посещали салоны красоты, занимались спортом. Но не всем матерям такое качество жизни нужно, или, во всяком случае, далеко не все из них готовы за это качество платить высокую цену, работая больше. Иногда личный покой, возможность расслабиться (или бездельничать, как мы оцениваем это со стороны), иметь больше свободного времени и меньше обязанностей являются более значимыми, чем разного рода материальные блага, сопровождающиеся высоким ритмом. Ваша мать вполне может жить проще, чем вы, и не стремиться это исправить.
Противостояние
Второй вариант реакции на властное поведение матери, стремящейся к слиянию, – это противостояние. В этом случае дочь часто оказывается в глазах матери предательницей. Противостояние обычно проявляется как бунт, разворачиваясь психологически благоприятно или, напротив, травматически.
Благоприятным противостояние бывает в случае здоровой конкуренции ребенка с родителем, которая позволяет обучаться и тренировать определенные навыки. В этом случае конкуренция исходит от ребенка как просьба «подержать планку», тогда как родитель скорее подыгрывает ему (до тех пор, пока ребенок не научится).
В свою очередь, неблагоприятным и травмирующим противостояние становится в ситуациях, когда конкуренция исходит от родителя, в нашем случае – когда мать начинает соперничать с дочерью психологически, видя в ней угрозу.
О противостоянии как развивающей и разрушающей конкуренции мы будем говорить позже, а пока рассмотрим борьбу как способ противостоять материнской власти.
Бунт дочери
В ответ на попытку поглощения матерью дочь часто решается бороться за свою индивидуальность, стремясь отделиться. По своей сути такое противостояние является естественным и нужным этапом в развитии любого ребенка на пути к его индивидуализации и взрослению, и впервые это наиболее ярко проявляется в кризисе двух-трех лет, а затем – в кризисе подросткового возраста. Ребенок разочаровывается в родителях-«полубогах», обесценивает их и сражается в попытках выровнять отношения, сделать их симметричными, стать равным. Он проявляет свою индивидуальность сначала через противоволю (противостояние воли другого, делание наоборот), а после – через творческую волю, как называет ее Отто Ранк[27].
Рассматривая взаимоотношения матери и дочери в динамике, можно сказать, что слияние является первой необходимой стадией развития, однако довольно скоро на смену ему приходит противостояние. В два-три года ребенок осознает себя как отдельного от матери, начинает говорить о себе в первом лице – «я» и вместе с этим пробует проявлять собственную волю и противоволю. До этого послушный, малыш осваивает слово «нет», отказывается выполнять простые действия, требует и протестует. Он больше не соглашается одеваться, идти спать, есть, пить, хотя его организм может нуждаться именно в этом.
По своей сути кризис двух-трех лет похож на кризис подросткового возраста и отчасти – кризис середины жизни. На каждом из этих этапов человек стремится разорвать пуповину и обрести право действовать самостоятельно сначала физически, затем психологически: отвоевать право жить так, как хочет сам, освободиться от доминирующего влияния сначала реальных родителей, а потом – Внутренних, живущих в психике, чьи голоса дают разрешения или ставят запреты. Подобное отделение чаще всего сопровождается бунтом. Чем выше родительские требования и деспотизм – тем сильнее бунт. Маленький ребенок может проявлять несогласие через крик и плач, топанье ногами, попыткой ударить, падениями на пол и упрямым отказом следовать просьбам. Подросток проявляет протест через попытки нарушить установленные социальные правила и запреты, грубость, хамство, нарушение принятых норм, через эксперименты со своей внешностью, сексуальностью, запретное курение, выпивку, наркотики. Взрослые люди – нарушением морали и психологических правил, господствующих в социальном окружении, отказом быть удобным, соответствовать чужим ожиданиям. Бывает так, что наиболее ярого «беса» мы обнаруживаем в «ребре» тех, кто не бунтовал в подростковом возрасте, кто продолжал быть угодливым и удобным, жил по правилам, фактически оставаясь послушным ребенком с «сединой в бороде».
На разных этапах жизни девочка, а после женщина может бунтовать против своей матери. Со временем мать может стать просто старшей, но может по-прежнему стремиться быть главной. И чем жестче ее власть – тем острее бунт. Если власть матери слишком велика, то отделение может потребовать от дочери крайних мер, например, отказаться не только от навязчивой материнской опеки, но и от всего того, что ее олицетворяет. Идея «Быть не такой, как она!» оказывается доминирующей и иногда приводит к поведению, описанному в старой шутке: назло маме отморожу уши. Но в этом случае речь, конечно, не идет о внутренней свободе.
Подобная сила защиты против всякого сходства с матерью была наглядно показана в исследованиях Фрайди[28], согласно которой большинство интервьюируемых уверяют: «Я не могу себе вообразить ни единого свойства, которое бы я унаследовала от матери. Мы совершенно разные люди»[29]. Однако в желании не быть похожими на мать дочери вытесняют многие из своих собственных ресурсов, желаний и потребностей (если они хоть чем-то, даже отдаленно, напоминают о матери), тем самым обкрадывая себя и вытесняя значимое. Аллегорически можно сказать, что они предпочитают избавиться от собственных рук, ног и прочих частей тела только потому, что они имеют сходство с материнскими. «Я лучше обойдусь без руки, раз она имеет то же строение, что у матери, и полюблю свою культю, поскольку у матери такой не было», – говорят они.
Если мать была жесткой и вспыльчивой, то дочь может бояться проявить малейшую долю агрессии, избегая конфликтов и стараясь максимально сохранять внешнее спокойствие и мягкость. В итоге она оказывается раздираемой страхом не быть жесткой, как мать, и отчаянным чувством того, что все вокруг ею пользуются. Также время от времени у нее случаются неконтролируемые эмоциональные вспышки, поскольку вытесняемая накопленная злость никуда не девается, и однажды дочь «взрывается», испытывая за это адский стыд и вину.
Если мать была домашней, хозяйственной, много времени посвящала ведению быта, то дочь может не выносить подобной заботы о доме, избегать готовки, плевать на чистоту. Стремясь избавиться от типичной женской роли и домостроевских идей, такие дочери предпочитают стереотипно мужские занятия. Но «делать все, лишь бы не быть похожей на собственную мать, такая же зависимость от нее, как пытаться полностью соответствовать ее ожиданиям»[30].
– Это похоже на дурной сон. Вы смотрели «Вечное сияние чистого разума» с Джимом Керри и Кейт Уинслет в главных ролях? Из памяти пытаются стереть все, что было связано с этим человеком, но его образ прочно живет в психике, перемещаясь и прячась из одного уголка в другой. Так и я много лет пытаюсь выжить из себя свою мать, но она снова и снова возрождается, возникает в самых неожиданных моментах и ситуациях. Я бегу от нее в отношения со своим первым мужем, мне всего шестнадцать тогда. Я ясно помню дождливый поздний вечер: мы сидим с парнем в стареньком автомобиле – в багажнике несколько пакетов с вещами, которые я собрала для переезда к нему. Я плачу, сморкаюсь, снова всхлипываю от вынужденного расставания с мамой: одновременно я так прочно привязана к ней и так яро хочу бежать от нее.
Моя мать перепрыгивала из роли в роль. То она была жестоким палачом, то жалким плачущим ребенком, свернувшимся калачиком в постели, на которой мы спали вместе. Она вообще бывала очень разной, и возможно, именно поэтому я и теперь обнаруживаю ее в самых разных местах своего сознания и подсознания. Я узнаю ее в категоричных оценках, которые я вдруг высокомерно кидаю своим собеседникам. Я ловлю себя на этом и ненавижу за это. Я замечаю ее в жестокой фразе по отношению к собственной дочери. «Дрянь!» – вырывается из меня, и я застываю в ужасе от собственного голоса. Мне невыносимо больно и невыносимо стыдно перед дочерью и перед собой. И хотя я не допускаю ударить ребенка физически, я точно знаю, что импульс есть и для этого. Моя мать била меня, но это ведь обычная форма наказания для людей того поколения.
Моя мать неожиданно появляется во взгляде моего второго мужа. Он осуждающе и как будто даже разочарованно смотрит на меня. Но я знаю, что это я приписываю ему – в реальности он не склонен к осуждению. И когда однажды моя мама скажет с теплом о том, как они с ним похожи, я вскиплю от возмущения. Черта с два они похожи! Ни капли! Мой муж абсолютно другой.
Я долго не осознавала властность своей матери. И даже сны с довольно очевидным значением еще несколько лет назад я толковала в розовых тонах. Вот, например, сон о том, как она берет сакральный камень и вбивает в мое темечко, чтобы у меня открылась верхняя чакра и я стала более духовной. Насилие, принимаемое за благо.
Впоследствии я многое пересмотрела, что-то приняла, что-то простила. Но где-то внутри меня продолжает существовать самая маленькая матрешка, полная противоречивых чувств к матери. Крохотное существо, пытающееся преодолеть собственную «плохость», незащищенность и страх материнского проклятия. И хотя я давно уже стала той, которая могла бы защитить, согреть, полюбить эту одинокую малютку внутри себя, я чувствую, что никак не могу ухватить ее, заключить в объятия. Чем ближе я приближаюсь к ней, тем стремительнее она отдаляется. Словно ее втягивает какое-то зыбкое, но мощное пространство, тянет вниз, точно в воронку. И я ничего не могу сделать для нее, для себя.
Анда отвергала профессию матери, ее увлеченность эзотерикой и йогой, стремление эффектно одеваться и настойчивые попытки купить Анде яркие вещи.
– Я не надела ни одной вещи, которые она подарила мне, хотя некоторые из них качественные и дорогие. Я не следую ее советам, даже если знаю, что она права. Я делаю все наоборот. Я понимаю всю детскость подобного поведения, но ничего не могу поделать. Во мне столько раздражения.
– Похоже, ты чувствуешь себя заложницей собственного протеста?
– Да, это так.
– Против чего ты протестуешь?
– Против власти над собой. Против того, что она всегда знала, что мне нужно, не только мне – всем. Как жить, каким ценностям следовать, что есть, пить и чему посвящать время. Она все всегда знает. Всезнайка! – Голос Анды звучит резко и надрывно.
– В твоих словах боль, возмущение и злость…
– Да, я злюсь на нее! Я ненавижу ее!
Анда плачет. После паузы я спрашиваю ее:
– О чем эти слезы?
– О несбывшемся… Мы так далеки с матерью друг от друга. Между нами пропасть, внутри которой слышны лишь крики и взаимные упреки. Она недовольна мной, я – ею. Наши бесконечные взаимные упреки так убоги. Я не могу их слышать. Хочется заткнуть уши, но голоса не замолкают.
– Ты слышишь их, потому что они внутри тебя.
– Да. Иногда кажется, что они исчезли. Что пропасть между мной и мамой далеко, что я на достаточно безопасном расстоянии, но вдруг понимаю, что это самообман, а я просто делала вид, что отошла и иду дальше, не оглядываясь на маму. В действительности я все время поглядываю, как она там…
У Анды яркое образное мышление, и в течение нашей работы мы неоднократно использовали метафоры и аллегории для осознания ее отношений с мамой. Это было похоже на сны наяву, освобождая ее разум от рационализации, как попытки уйти от чувств. Стремление все логично разложить по полочкам часто выступает в качестве механизма, защищающего от болезненных переживаний. Но именно проживание чувств является условием движения к личностным изменениям. В дальнейшей работе с клиентами, как и в случае с Андой, мы обязательно возвращаемся к рефлексии чувственного опыта, но не замещаем эмоциональное проживание умствованием. С новым опытом, полученным в ходе психотерапии, мы пробовали прийти к реалистичному пониманию того, какими могут быть отношения Анды с матерью, если не идеализировать и не демонизировать ее? Как могли бы выглядеть именно их достаточно хорошие отношения? Какой смысл Анда видит в них? Вместе мы искали ответы на эти вопросы.
На одной из встреч Анда сказала, что, пока ее мать жива, она сама может оставаться молодой. Мать словно закрывает ее от бездны.
– Мне кажется, что, пока она живая, до моей собственной смерти остается еще много времени. Я знаю, люди умирают и неожиданно рано, но все-таки. Мать принадлежит к старшему поколению, а значит, я – к молодому. Если ее не будет, я стану самой старшей в семье.
– Словно жизнь мамы продлевает твою молодость.
– Да. И отчасти мое детство. Когда я приезжаю в дом, где я росла, то возвращаюсь в воспоминания о том, какой я была когда-то. Я вижу тот же пейзаж, те же запахи наполняют двор, и это создает ощущение связи прошлого и настоящего, создает ощущение покоя и целостности. Мое детство не было плохим. Мы много времени проводили в играх, бегали друг к другу обедать (двери обычно не закрывались на ключ), окликали в окно родителей. Помню, как моя мама спускала нам в мешочке, закрепленном на веревку, горячие бутерброды в фольге. И была прекрасная беседка у дома, где мы с ней несколько раз сидели в летний дождь, наблюдая, как крупные теплые капли бьют по запыленной листве.
Когда обида и боль были выплеснуты, Анда понемногу стала вспоминать и приятные моменты, связанные с матерью. Ее мать по-прежнему оставалась в ее глазах категоричной, резкой и властной, но вместе с этим стали подниматься воспоминания о ее заботе, умении создать красоту в повседневном и интересные разговоры.
– У мамы всегда был превосходный вкус. Когда после развала Советского Союза рынки наполнились барахлом, а вместе с ними квартиры и шкафы многих наших знакомых, мама продолжала шить на заказ одежду из качественных тканей и так и не признала модное в то время небьющееся «французское стекло», ценя исключительно фарфор, который мы не оставляли для «особого дня», а пользовались ежедневно.
– Ты тоже одеваешься со вкусом, хотя, как говорила мне раньше, отвергаешь все, что подарила тебе мама.
– На прошлой неделе я перебрала гардероб и достала один подаренный ею джемпер. Думала надеть его, но пока не по погоде. И да, я тоже люблю хорошую посуду, хотя это далеко не всегда фарфор.
Пройдя через бунт против власти и категоричности матери, перестав испытывать за это вину, позволив себе открыто злиться и не соглашаться, Анда вскоре осознала, что «переросла» эту историю. Что много лет она уже сильнее собственной матери: физически, морально, финансово, что мать давно уже не опасна и не за что вести борьбу. «Глупо бояться стариков, – как-то сказала Анда, – занятая битвой с мамой, я не заметила, как она успела постареть». Анда поделилась, как по-новому увидела ее руки во время последней встречи в кафе, где они встретились на ланч. И хотя мама до сих пор делала маникюр, красила ногти, носила браслеты и кольца, это были старческие руки. В этот момент Анда испытала приступ нежности и грусти.
Между Андой и ее матерью так и не возникла глубокая эмоциональная близость, но, встречаясь ненадолго раз в месяц и на праздники, они общались непринужденно, обсуждая бытовые моменты и вспоминая прошлое. Анда перестала злиться, ожидать от мамы какого-то особенного отношения к себе и признания собственной неправоты. Также она оставила привычку делиться с мамой сокровенным, а после возмущаться ее реакции. Анда теперь разделяла то, что готова обсуждать с подругами, и то, что – с мамой. И мамины категоричные и иногда неделикатные реплики перестала воспринимать как катастрофу.
Анда стала ценить простое общение, простые разговоры о бытовом (до этого они казались ей пустыми и неинтересными). Теперь она видела смысл не в теме таких бесед, а в возможности поддерживать связь мирным способом, и не только межличностную связь, но и связь с самой собой, со своим прошлым, со своим детством, со своими корнями.
«Она увядающая королева, не признающая ошибок. По-своему она прекрасна и красива, но мне сложно находиться с ней рядом долго и часто», – делилась Анда на одной из сессий. Она оставила маму и себя саму в покое, не требуя друг от друга чего-то особенного, при этом стала внимательнее к своим границам и без чувства вины говорит маме «нет», если чего-то не хочет (выполнять, слышать, пускать). Постепенно размышления о матери сменились размышлениями о том, какая Анда сама мать. Ее дочь-подросток начинала бунтовать, не значит ли это, что в чем-то сама Анда проявляла излишнюю властность? Теперь этот вопрос стал ее волновать.
Следующая история, история Марты, которую я описываю, затрагивает собой несколько линий. Мы видим здесь и конкуренцию матери и дочери (Марта – Анна) за право быть младшей в семье, и материнское отвержение, и последующее противостояние Марты с ее Внутренней интериоризированной матерью (подробнее о феномене интериоризации речь пойдет в третьей части книги).
Марта обратилась ко мне вместе с мужем по поводу поведения своей дочери-подростка, которая, по правде говоря, была в гораздо лучшем эмоциональном состоянии, чем она сама. Дочь Аня, яркая и своевольная девочка тринадцати лет, при всех подростковых сомнениях была достаточно уверена в себе, открыта к общению, но порой резка и груба с родителями (что и было поводом для обращения к психологу). Она прекрасно училась в школе, играла на фортепьяно и была окружена вниманием сверстников, которые, как случается в этом возрасте, то подтрунивали над ней, то тайно отправляли любовные записки. При всех явных успехах дочери Марта сомневалась в том, хорошая ли она мать. Она испытывала двойственные чувства к Ане, и это сказывалось на том, что их отношения накалялись до предела. С одной стороны, Марта любила Аню, гордилась и любовалась ею, с другой – была к ней враждебна и часто холодна. Обычно это случалось в отсутствие мужа, когда Аня, по мнению Марты, становилась невнимательна к ее просьбам и игнорировала данные обещания. В таких случаях Марта замыкалась в себе, обижалась и по нескольку дней могла не разговаривать с дочкой. Хотя в действительности, как показало наше совместное исследование подобных случаев, реакция Марты была непропорционально сильной, что, как правило, говорит о том, что чувства не относятся к настоящему, а поднимают какой-то прошлый болезненный опыт.
Несмотря на то что уже на первой встрече стало ясно, что в помощи психолога больше нуждается сама Марта, чем ее дочь, понадобилось время, чтобы она дала себе разрешение ко мне приходить. И дело было совсем не в том, что Марта не хотела признавать свою ответственность в трудностях отношений с дочкой, а в том, что она не привыкла тратить деньги и время на себя саму, а соответственно позволить себе «каприз» и «роскошь» психотерапии было сложным решением.
Марта родилась в алкоголической семье. Ее мать была юной девушкой, случайно забеременевшей от одного из многочисленных мужчин, с кем она спала время от времени и которого Марта не знала. Бабушка, также алкогольно-зависимая, держалась покрепче, и в воспоминаниях Марты о ней есть несколько хороших эпизодов. Все они связаны с летом и дачей на взморье, куда съезжались соседские ребята, устраивая купания, игры и приключения. Счастливые воспоминания Марты о детстве, каких не так много, сводятся к сбеганию из дома. В них есть высокие деревья с широкими ветвями, на которых можно было подолгу сидеть, запах скошенной травы и сосен, плеск воды, сооруженный домик, высокие качели и ржавенький велосипед на ходу, но в них нет родителей.
Воспоминания Марты о матери вытеснены. «Я не хочу ее вспоминать», – говорит она с равнодушием. Марте практически удалось поверить в то, что мать для нее ничего не значит. Но ее напряженное тело, глаза, не способные плакать, острые боли в спине и тревожные сновидения говорят о том, что чувства есть, хотя и глубоко подавлены. Мы начинаем медленно и осторожно вынимать то, что было давным-давно замуровано. Зачем? Этот вопрос задает мне и Марта. Я пробую ответить на него:
– Если что-то глубоко вытеснено, это не значит, что этого не существует. Чувства, которые сейчас поднимаются и дают о себе знать через твое тело, говорят о том, что боль прошлого продолжает жить в тебе, хотя на сознательном уровне ты не возвращаешься к тому периоду жизни. Я вижу чувства в том, как твоя кожа сейчас покраснела, плечи и шея сильнее напряглись и пошли пятнами, руки сжаты в кулаки. Я не готова это игнорировать и не замечать. Похоже, что ты законсервировала свою травму. Но она влияет на физическое и эмоциональное самочувствие, на поведение, на отношения с другими людьми и в большой степени на отношения с твоей Аней.
И мы решаем идти за болью. Ведь эмоциональная боль, как и физическая, – сигнал о том, что что-то не в порядке. Боль призывает обратить внимание, это зов о помощи и сигнал к необходимости излечения.
До четырех лет Марта жила с мамой в маленьком провинциальном городке. Несмотря на юный возраст (ей тогда было чуть больше двадцати), мать Марты уже несколько лет была алкогольно-зависимой. Жили в нищете, о том, работала ли мать, Марта не знает, но помнит, что в доме регулярно появлялись мужчины. Они выпивали, занимались сексом, скандалили и время от времени били мать. Марта помнит тот первый дом фрагментами: деревянная стена с крохотным окошком у входа, туалет на улице – грязный, вызывающий отвращение, и помойное ведро в коридоре, куда можно было ходить по нужде. В доме – несколько комнат, все они темные и захламленные, со стойким затхлым запахом. Липкие и удушающие картины памяти сопровождаются у Марты отторжением, тошнотой и желанием исчезнуть.
Бабушка забрала ее от матери в ту осень, когда соседи увидели Марту, промокшую и голодную, оставленную во дворе на ночь. Оказалось, что почти неделю девочка ест выброшенный соседями хлеб, опавшие яблоки и пьет воду из собачьей миски.
Мать и бабушка Марты были психопатками. Они орали, унижали и били. Бабушка менее жестоко и реже. Мать – жестче и чаще. И если бы им случилось попасть к психиатру, то им был бы поставлен диагноз. Когда Марта пошла в школу, ее мать вернулась в родительский дом, и они стали жить впятером: бабушка, мать Марты, ее двоюродная сестра с ребенком и Марта.
Из всей семьи Марта – единственная окончившая школу и получившая профессию (медицинской сестры), она единственная непьющая и живет крепкой семьей. Больше всего она боится быть похожей на свою мать. Изо всех сил Марта старается быть хорошей (идеальной, как ей бы хотелось) мамой для Ани, но остается недовольна собой. В ужасе оказаться хоть чем-то похожей на своих родственниц, она запрещает себе малейшие проявления злости или инфантильности. Старается быть спокойной (даже голос ее звучит тихо), много работает, не позволяет себе отдыхать без крайней надобности. Она предельно ответственная, надежная и верная одному мужчине – своему мужу, за которого рано и, к счастью, удачно вышла замуж.
Но чувство злости – естественное чувство, и, как бы оно ни было неприятно, каждый из нас испытывает его, когда что-то происходит не так. Это чувство возникает в ответ на нарушение границ или на неудовлетворенную потребность. Благодаря злости (а спектр злости – от легкого раздражения до безудержной ярости), в организме вырабатывается адреналин, высвобождая энергию для обороны – защиты в широком смысле, или нападения – достижения желаемого. Гася в себе злость, мы ослабеваем и становимся психологически «беззубыми». Вытесненная злость трансформируется из активной в пассивную – в обиду, которую так часто испытывала Марта. Накапливающаяся пассивная агрессия ведет к деструктивному взаимодействию: нежеланию говорить, игнорированию, колким замечаниям, действиям «назло», обесцениванию того, что для другого важно.
Можем ли мы сказать, что у Марты не было и нет матери, как она сама привыкла о себе думать? Нет, не можем. Хотя психологически Марта являлась сиротой, ее мать оказала на нее огромное влияние, и более того, продолжала жить в ее психике, хотя в действительности умерла двадцать лет назад. Что это за Внутренняя мать? Она похожа на мать, с которой Марта провела первые годы жизни: отвергающая, жестокая, унижающая, демонстрирующая, что Марта ничего не стоит, что она не имеет права желать, что она может есть из собачьей миски, голодать, подвергаться насилию. Такие качества, проявившие себя в материнстве, во многом являлись следствием разрушения личности из-за алкогольной зависимости. Молодая женщина, родившая Марту, не была способна позаботиться даже о себе, а оказавшись с младенцем на руках, конечно же, не сумела дать необходимую физическую и эмоциональную заботу.
Первые и значимые выводы о себе и других людях мы делаем на основе взаимодействия с матерью. Вырастая, мы можем понимать, насколько искажена была ее картина мира, как не права она была, однако в глубине души часто продолжаем верить в то, что мама «рассказала» нам о том, чего мы заслуживаем и что собой представляем.
Марта очень старалась быть хорошей мамой для своей дочки, и нужно отдать должное – она совершила невероятный, мощнейший прорыв, ведь заботиться о своем ребенке так, как не заботились о ней самой, не имея примера, – во много раз тяжелее, чем в случае, если мы имеем такой пример. И хотя для Ани Марта стала внимательным и ответственным родителем, по отношению к себе самой она продолжала действовать в духе собственной матушки, оставаясь нечувствительной к своим потребностям, забывая поесть, откладывая визиты к врачу, не празднуя свои дни рождения, довольствуясь лишь самым необходимым.
Почти всегда для изменений привычного требуется осознание. Как отмечал Зигмунд Фрейд, признание проблемы – половина успеха в ее разрешении. Важно понять, каким образом опыт влиял на вас, какие качества характера сформировались под воздействием тех или иных факторов, что именно позволило адаптироваться и выжить, какой ценой это удалось.
Часто, чтобы справиться с травматическим опытом, психика «отключает» чувства. В этом случае человек становится «анестезированным», что позволяет сохранить себя, избежать невыносимой боли потери, унижения, эксплуатации. Однако в случае отключения эмоций мы «перекрываем кран» целиком, и в этом случае чувства удовольствия, радости, восторга, наполненности тоже снижаются. Осознание вытесненного позволяет «открыть кран», вскрыть закупоренные бочки боли, гнева, отчаяния, страха, прожить старые чувства, но теперь в безопасном пространстве с психологом или другим человеком, которому можно довериться, который не испугается силы эмоций. Получить поддержку и вместе с ней дать поддержку себе самому, услышать себя, попробовать понять другого, переосмыслить и, может быть (хотя и не всегда), простить.
Страх быть похожей на мать, стремление действовать противоположно – такая же несвобода, как и желание ей во всем угодить. Свобода начинается там, где ты надеваешь шапку, когда холодно, даже если того же хочет твоя мать. Устрашающий образ матери Марта видела ярче, чем саму себя. Вместо того чтобы слышать и понимать собственные потребности и желания, Марта была сконцентрирована на том, чтобы ни в коем случае не походить на свою маму. При этом, выросшая без материнской защиты и заботы, она тосковала по родительской любви, отчасти найдя ее в муже. Однако, видя в нем на символическом уровне в большой степени родительскую фигуру, Марта испытывала ревность к дочери. Одновременно она желала дать Ане все то, чего была лишена сама, но и завидовала тому, что дочь обладает всем тем, в чем так остро нуждалась она сама.
Иногда, протестуя, дочери прерывают всяческие контакты с матерью (подробнее об этом мы будем говорить в главе о материнской травме). По этому поводу Карин Белл (1998) приводит следующий пример:
«Выросшая без отца пациентка, которая сумела справиться с отдалением от матери, лишь резко с ней порвав (что она переживает как свою вину), прекратив все контакты, говорит: «Во мне два человека: я – это и моя мать, и я сама. Сюда я пришла вместе с ней. Она стоит со мной перед вами и говорит: «Побраните этого гадкого ребенка, она хочет меня бросить и уйти в этот гадкий мир». Я все время жду, что вы будете меня ругать. И вы должны это делать, потому что я такая же прилипчивая и вечно недовольная, как моя мать. Для меня никто достаточно не хорош, но хочется, чтобы все люди были только со мной. Она меня хотела удержать при себе, а про всех других говорила, что они гадкие. А что вы меня не держите, это меня и успокаивает, и злит» <…> Можно было бы сказать, что эта пациентка застыла в конфликте зависимости – автономии по отношению к матери. Страх перед поглощением делает ее в отношениях с людьми недоверчиво отторгающей, причем в то же время она тоскует по каким-то исключительным отношениям».
Развивающая и разрушающая конкуренция
Противостояние в форме конкуренции может быть двух типов: развивающее и разрушающее. В первом случае конкуренция исходит от ребенка и выступает образовательным механизмом, позволяющим подкачать мускулатуру достижения. Ребенок тренируется на родителе, а тот «держит оптимальную планку»: не слишком низкую, чтобы для достижения требовалось определенное усилие со стороны ребенка (в соответствии с зоной его ближайшего развития), и не слишком высокую, чтобы достижение было возможно – придавало уверенность, а не лишало ее. Родитель поддерживает состязательность для самых разных образовательных задач: от игры в шахматы до освоения умения отстаивать свое мнение.
Обратная конкуренция, исходящая от родителя, всегда разрушительна. Конкуренция матери с дочерью чаще всего разворачивается за статус, внимание и привлекательность. Например, мать отказывается принимать факт старения, который на фоне молодой дочери становится все более очевидным. Женщина, претендующая на роль Принцессы, оказывается не способной перейти в роль Королевы. В этом случае уязвимость и страх старения матери усиливаются по мере взросления дочери, и, как в сказке о Мертвой Царевне (или Белоснежке), «свет зеркальце» безжалостно сообщает о том, что мать увядает вместе с расцветом дочери. По этому поводу Светлана Лютова пишет: «Если женщина не готова еще отказаться от царского венца молодости в пользу наследницы, негативный аспект матери активируется в ее бессознательном, завладевая всей личностью. Мать, конечно, пробует осознать себя птицей Феникс: «пусть я сгораю, но в дочери восстану из пепла», но, увы, мачеха-завистница в ней часто берет верх»[31].
Мать может пытаться обмануть время, удерживая дочь в статусе ребенка, поддерживая своим поведением ее беспомощность и инфантильность. На ее фоне мать сохраняет статус цветущей женщины, превращая «Золушку» в замарашку или избавляясь от «Белоснежки», отправляя ее в дремучий лес. Волшебные сказки замечательно отражают распространенность материнской ревности как явления. Мать-колдунья может «пить кровь» дочери, вмешиваясь «материнским советом» или открыто проявляя враждебность[32], накладывать «чары» в виде жестких материнских предписаний. Наиболее ярко подобную конкуренцию можно наблюдать у женщин нарциссического склада характера, не способных смириться с потерей власти и внешней привлекательности, на основе которых они выстраивают свою идентичность.
Свет мой зеркальце, молчи.
Я просто подошла накраситься.
Ревность по типу «Разве она красивее меня?» между матерью и дочерью особенно разрушительна, потому что переводит в соперничество то, что должно быть преемственностью. Подобный случай, в частности, описывается в романе Николь Авриль «Немилость» (La Disgrâce, 1981), где яркая и красивая Элиза Мартино-Гули испытывает ревность к своей старшей дочери Алис, чья красота, постепенно проявляясь, обещает превзойти материнскую. Сцена, которая живописует, как привлекательность дочери может затмить привлекательность матери, протекает на глазах у любовника госпожи Мартино-Гули:
«По сравнению с этой кожей, открытой солнцу, ветру, волнам и потому очень упругой, так плотно обтягивающей каждый мускул, что невозможно было допустить даже мысли о каких-либо недостатках, несколько чрезмерный загар Элизы приобретал слегка пожухлый оттенок. Прекрасная госпожа Мартино-Гули мгновенно почувствовала, что ее красота отныне перестала быть совершенной и главной сутью ее существования, что теперь достаточно будет одного взгляда, например того же Винсента, чтобы перевести ее в категорию всего лишь соблазнительных созданий или, что еще хуже, в категорию женщин, о которых говорят «все еще красива». На нимейском пляже, в десять часов утра, Элиза Мартино-Гули перестала быть несравненной». В конце концов ее молодой любовник переметнется к дочери. Раздавленная этим предательством, не в силах ни соперничать с собственной дочерью, ни высказать свою ревность, Элиза покончит с собой.
Иногда единственным способом выиграть «битву» за молодость оказывается отстраненность от своих детей. В книге «Элементарные частицы» Мишель Уэльбек (2013) описывает Жанин, мать главных героев – двоих братьев, Брюно и Мишеля, – движимую страхом перед старостью и ее отрицанием. В какой-то момент она полностью отстранилась от своих детей, отдавшись культуре хиппи, провозгласившей превосходство юности над зрелостью. Растущие рядом дети становятся очевидным свидетельством скоротечности времени, тогда как жизнь без детей стирает ориентиры, позволяя оставаться человеком вне возраста. В этом смысле решение «умереть» как мать дает надежду воскрешения жизни как девушки.
Диане двадцать шесть. Последние семь лет она живет отдельно от родителей, гордясь своей самостоятельностью и профессиональными успехами. Она отлично окончила школу, получила высшее техническое образование, работает в крупной международной компании, несколько лет живет с парнем, за которого собирается выйти замуж. Несмотря на свои достижения, Диана низко ценит себя и не уверена в своей женской привлекательности. И хотя природа наделила ее неплохими данными, она словно прячется в кокон своего тела. У нее лишний вес (с детства ее дразнили за это, в том числе сами родители), который с большими усилиями ей удалось сбросить несколько лет назад, а после – набрать снова. Как и многие другие женщины в моем кабинете, она рассказывает о своих отношениях с родителями и плачет. На прошлой сессии с помощью методики пустого стула мы подняли ее чувства к матери и отцу. Сидя напротив двух пустых кресел, она высказывала родителям то, что не решается сказать в реальной жизни. О том, как невыносимо больно ей было расти в тени своего старшего, горячо любимого ими брата, как много сил она прикладывала для того, чтобы быть ими одобренной, как они не замечали ее достижений, как критиковали, запугивали, стыдили, как подсмеивались над ее внешностью. Диана рассказывает о том, как «недотягивает» до сих пор, как родители, а особенно мать, обесценивают ее успехи или приписывают ее заслуги себе. «Ты этого достигла благодаря нам, потому что мы тебя так воспитали», – говорит мать дочери. «Нет, – снова и снова возражает Диана, – не благодаря вам, а вопреки вам». Она говорит, что испытывает к родителям (и к каждому в отдельности) любовь, нежность, но и горькую обиду – чувство, состоящее из двух других: подавленной злости и грусти несбыточного. И эти два чувства – гнев, доходящий до ярости, и печаль неслучившегося – мы проживаем и выплескиваем вместе.
– После прошлой сессии я долго не могла прийти в себя, – сказала Диана на последующей встрече. – Ревела в автомобиле по пути домой, после уже дома, слезы все не заканчивались, а потом внезапно стало легче, отпустило, и захотелось поехать к родителям, обнять их. Но папа сейчас в отъезде, а мама… Мама не поняла бы.
– Чего она не поняла бы?
– Моих чувств, порыва. Она бы отделалась, отшутилась…
– Откуда ты знаешь?
– Мама не любит говорить о чувствах и проявлять их – даже обняться ей сложно, она избегает этого. Ей проще чем-то помочь, чем говорить по душам.
Теперь, когда эмоциональный накал не столь высок, можно перейти к анализу отношений, понять, что происходило и происходит между Дианой и ее матерью. В психотерапии важно соблюдать баланс между эмоциональным проживанием и анализом происходящего: пока кипят чувства, голова не работает. Теперь, когда бочки слез уже не переполнены и не затапливают разум, я прошу Диану побольше рассказать о своей маме и их отношениях.
Регина (пусть Дианину маму будет звать так) выросла в многодетной семье, где, как часто бывает, родители хвалили мало, а требовали много. Регина была единственной дочерью из четырех детей, однако ее особое положение заключалось вовсе не в том, что она «принцесса», а в том, что она стала нянькой троим мальчишкам, один из которых был старше ее на пару лет и слушаться ее, конечно же, отказывался. Мама Регины была женщиной властной и, по словам Дианы, похоже, также опасалась расцвета собственной дочери, загружая ее работой и не позволяя «ехать на бал». А на бал Регине очень хотелось.
Необычайно хорошенькая в свои шестнадцать лет, она сбежала из дома, влюбившись в Виктора – своего будущего мужа. Через год у них родился первенец Денис – Дианин брат, похожий на Регину внешне, а еще через два года – Диана, больше похожая на отца. И хотя Регина не сомневалась, рожать или нет, роль матери не приносила ей радости. Больше удовольствия она по-прежнему получала от общения с друзьями и выхода в свет. По возможности они с Виктором продолжали ходить на танцы и в гости, оставляя детей то под присмотром кого-то из знакомых, то одних. Проводя время с детьми, Регина больше возилась с сыном, любуясь им и умиляясь, что задевало Диану, которая чувствовала себя растущей в тени брата. К Диане Регина была столь же требовательна, как когда-то были требовательны родители к ней самой, и отношения между ней и дочерью отчасти повторяли отношения с ее собственной матерью. Несмотря на то что сама Регина обожала наряжаться и ухаживать за собой, она не баловала дочь, закрепив за собой статус единственной красавицы и принцессы, чего ей так не хватало в собственном детстве.
Таким образом, на проявленном уровне Регина была матерью Дианы, а на внутреннем – любимой девочкой в семье, не терпящей соперниц. Диане разрешалось проявлять свой ум, целеустремленность, активность, но не женскую красоту, обаяние и сексуальность, на которых была выстроена идентичность ее матери. Регина дразнила Диану за лишний вес, подчеркивая собственную стройность; подмечала, что черты лица, которые Диана взяла от отца, подходят мужскому лицу, а не женскому; говорила о том, что Дианина манера одеваться совсем не изящна и даже безвкусна.
Несмотря на то что со стороны подобная конкуренция может быть довольно очевидной, сами участницы драмы редко осознают происходящее. Мать может любить свою дочь и желать ей успеха в тех сферах, которые не являются важными для нее самой, но остро реагировать на победы дочери в зоне собственных ценностей и уязвимости.
Отвержение
Отвержение матерью ребенка может различаться по форме: от непринятия отдельных черт характера до яростного всеобъемлющего отторжения. Оно может иметь разные причины и проявлять себя в разные периоды времени. При этом отвержение ребенка на самых ранних этапах развития обычно хуже осознается человеком впоследствии, хотя и глубже его травмирует. Я привела один из примеров раннего отвержения, описывая историю Марты. Но поскольку во многом речь шла и о противостоянии, то данный случай я решила отнести к предыдущему разделу. Напомню, что единой «стерильной» стратегии в детско-родительских отношениях вы не встретите – это всегда сочетание с преобладанием одной из линий на определенном этапе.
Отвержение связано с непринятием, внутренним и/или внешним сопротивлением, желанием изменить. Первично отвержение может возникнуть еще до рождения ребенка как непринятие самого факта беременности. Это может быть нежелательная или пугающая беременность. Женщина может не хотеть ребенка в целом или именно этого в конкретных обстоятельствах. Может пугать сам факт беременности, сопровождаясь страхом родов, изменений в жизненном укладе или во внешности.
К настоящему времени мне не встречались эмпирические данные о том, в какой степени идея сделать аборт в действительности влияет на тревогу и страх отвержения у ребенка в будущем. Обычно о материнских сомнениях человек узнает из семейных рассказов (или не узнает о них, потому что они давно забыты). Соответственно мы не можем знать, влияет ли на развитие ребенка факт материнских сомнений в период беременности как таковой или же влияет последующая информация об этом. Не все родители впоследствии сообщают своим детям о том, что думали об аборте. Нередко бывает, что в результате неожиданной беременности рождается горячо любимый ребенок, чья желанность после его рождения не подвергается сомнению. С большой вероятностью такие дети, а вместе с ними и психологи-исследователи никогда не узнают о факте непринятия во время беременности и соответственно не увидят реальной картины влияния сомнений во время беременности на дальнейшее развитие, о чем иногда любят порассуждать психотерапевты. В общем, трудно сказать, что в большей степени оказывает влияние на формирование тревоги отвержения у человека: идея аборта «там и тогда» или знание об этой идее «здесь и теперь».
Встречаются случаи, когда материнский инстинкт еще до рождения пересиливает негативную установку, в результате чего в дальнейшем между матерью и ребенком устанавливается прочная связь. Если к моменту появления ребенка мать по-прежнему не принимает его, то высока вероятность развития послеродовой депрессии, предпосылки для развития синдрома «мертвой» матери и последующие нарушения привязанности.
Вторичное неприятие может возникнуть, если ребенок не соответствует ожиданиям родителей. Такие неоправданные ожидания могут быть связаны с полом ребенка, его физическими и ментальными характеристиками, определенным поведением и привычками. Иногда для непринятия достаточно внешнего сходства с кем-то из нелюбимых родственников. В этом случае мы имеем дело с психологической проекцией на ребенка отношения к этому родственнику.
Таким образом, отвержение может разворачиваться от непринятия ребенка в целом до непринятия его отдельных черт и особенностей поведения. В этой связи Геннадий Малейчук выделяет три уровня принятия детей родителями, приводя их в форме метафоры:
Ты не имеешь права быть…
Ты имеешь право быть, если…
Ты такой, какой ты есть, и это здорово!
В первом случае (Ты не имеешь права быть…) отвергается само право ребенка на существование. Во втором (Ты имеешь право быть, если…) – речь идет об условном оценочном принятии, однако в отличие от первого уровня родителями дается право ребенка на жизнь: Ты имеешь право быть, что крайне важно.
Третий случай (Ты такой, какой ты есть, и это здорово!) в современном нарциссически организованном обществе встречается редко, хотя на ранних этапах развития ребенка крайне ценен, предоставляя возможность формирования высокой самооценки, доброжелательности к себе и радости от реализации собственных желаний. В дальнейшем безусловное принятие перестает быть столь необходимым, да и, по правде говоря, для взрослого человека и даже подростка ценность безусловного принятия как идея выглядит довольно утопической. Никто не станет принимать другого безусловно и безоговорочно, независимо от того, каков он и как себя ведет. В какой-то момент «прием» оказывается оконченным. Или, принимая человека таким, каков он есть, без попыток исправить, мы просто не хотим иметь с ним дело и прерываем общение. Мы хотим быть с теми, с кем нам хорошо, интересно, безопасно, вдохновенно (каждому – свое). Но вернемся к детскому развитию и родительскому непринятию.
Непринятие почти всегда соотносится с нелюбовью. Или условной любовью, которую можно отразить в посыле: я тебя люблю, если… или я тебя люблю при условии… В случае глобального непринятия ребенка он может быть «пристроен» на воспитание к другим родственникам, рано отправлен в ясли или школу с полным пансионом. В случае условного принятия («я принимаю тебя только в случае, если ты…», «ты имеешь право быть, если…») родители могут выполнять родительские обязанности (ухаживать, проявлять заботу, интересоваться жизнью своих детей), однако их отношение сопровождается частыми нравоучениями, отстраненным молчанием, неадекватным по форме проявлением раздражения и злости, подменой эмоциональной близости материальными откупами. В этом случае речь идет об условной родительской любви.
Эмоциональная холодность родителей далеко не всегда травмирует ребенка. Я акцентирую это, поскольку характер современной литературы иногда способствует формированию у родителей высокой тревоги перед возможностью нанести психологическую травму своему чаду практически на ровном месте. В результате матери не позволяют себе малейшего отстранения и проявления негативных чувств, даже когда это естественно, оправданно и полезно. С другой стороны, часто и сами выросшие дети начинают инвалидизировать себя, находя шероховатости в собственной биографии и драматизируя то или иное родительское поведение. Нет задачи растить в стерильности ни физической, ни психологической.
Мы все разные, кто-то более эмоционально живой, кто-то более отстраненный и закрытый, – и это не повод сокрушаться и оценивать свои личностные особенности как родительский провал. Для того чтобы эмоциональная холодность матери привела к психологической травме ребенка, должны совпасть ряд других факторов. Среди них: постоянство эмоциональной холодности, сопутствующее ей деструктивное поведение матери или других взрослых в семье, неблагоприятные семейные обстоятельства, отсутствие в жизни ребенка других эмоционально включенных, поддерживающих и заботливых родственников и, конечно, эмоциональная устойчивость и темперамент самого ребенка, поскольку то, что является травмирующим событием для одного, не является таковым для другого.
Если речь идет все-таки о травме отвержения, то обычно она формируется в раннем периоде развития вследствие нарушения привязанности и ее ненадежности (о механизме привязанности мы говорили выше в одной из глав). Это в свою очередь приводит к базовому недоверию другим людям и миру: то есть мир кажется скорее небезопасным, несущим угрозу, исходящую как от других людей, так и от возможных неконтролируемых событий.
Маша – младшая дочь Анны. Старшая на десять лет Ирина, родившаяся в предыдущем браке, с раннего детства жила отдельно, и воспитывала ее бабушка. Теперь Анна была замужем во второй раз, за мужчиной, с кем долгое время состояла в любовной связи, чьего развода ждала и который значил для нее гораздо больше, чем дети. Быть женщиной для Анны означало быть возлюбленной и женой, а не матерью. Но Володя, второй муж Анны, хотел дочь. У него было двое взрослых сыновей, а он мечтал о девочке. Анна была значительно младше его, и ей казалось, что она и есть его «девочка», беспечная и игривая, но для Володи это было не так. Они прожили пять лет вместе, но мечта о дочери не блекла. Отношения с Анной становились холоднее, прежняя страсть остыла, а новое хорошее не приходило, и тогда Анна решила, что, может быть, рождение девочки все-таки сблизит ее с мужем, что, подарив ему дочь, она сможет получить от него прежнее внимание и любовь. «А если будет мальчишка?» – размышляла Анна над возможной иронией судьбы, но судьба не стала шутить, и ранней весной родилась Маша. Имя для своей долгожданной девочки выбрал Володя. Много лет назад он придумал для дочери имя, а теперь взял ее маленькую на руки и больше не отпускал. А от Анны отдалился сильнее. Дочь, которую задумывали как инструмент получения внимания мужа, стала соперницей, легко одержавшей победу с первым криком и тут же получившей главный приз – безусловную и безграничную любовь Володи.
Анна защищала себя и отвергала Машу. На физическом уровне отвержение проявлялось и в том, что она не смогла кормить ее грудью – не было молока. А впоследствии, когда Маша стала подрастать, она крайне редко готовила ей еду – обычно это делал Володя. Анна старалась не замечать Машу, ее потребности, уходя в свои дела, мысли, а после в болезнь. Психологически она говорила ей: тебя нет. После того как Анна заболела, родственники, до этого осуждавшие ее безучастность, стали снисходительнее. Физическое недомогание и ограничения оправдывали ее в собственных глазах и глазах окружающих. Но не в глазах дочери. Маше нужна была мама, ей нужно было ее внимание, ее признание: ты есть.
Как мать Анна дала Маше мощнейшее предписание: «Не будь!» И много лет Маша жила с этим родительским посланием, ощущая экзистенциальную вину за собственные желания и потребности, за возможность проявиться, развиваться, жить. Любовь отца поддерживала Машу, но не была достаточна для того, чтобы компенсировать отвергающую мать. И потребовалось много времени и мужества, чтобы развернуться в сторону материнской травмы и излечить ее хотя бы отчасти, хотя бы в той мере, чтобы сказать себе и миру: Я есть! Несколько раз на терапевтических группах мне приходилось инсценировать рождение тем, у кого «не было права жить». С помощью других участников и при их свидетельстве происходило психологическое рождение, где человек мог всей силой своего существа заявить о своем существовании, утвердить свое право быть.
Я уже говорила, что отвержение матерью своей дочери может происходить в разных случаях, но в каждом из них на символическом уровне дочь воспринимается не как ребенок, а как угроза или напоминание о травматическом событии. Приведу примеры таких ситуаций:
• дочери, появившиеся на свет в результате сексуального насилия;
• дочери, появление которых способствовало расставанию с важным человеком;
• дочери, появление которых совпало с трагическими событиями и потерями в семье (в этом случае даже если само появление ребенка не было с этим связано, ассоциативно он может об этом напоминать);
• дочери, ставшие более любимыми/счастливыми, чем сама мать (о чем шла речь в разделе о противостоянии и соперничестве).
По этому поводу я хочу привести историю моей собственной мамы и отчасти мою собственную.
Юлия, моя мама, – второй ребенок в семье. Первенец, долгожданный мальчик, умер в день своего рождения от родовой травмы. Юля родилась в конце лета спустя два года после рождения и смерти брата. И хотя младенец прожил меньше суток, он навсегда остался членом семьи, оказывая, в том числе на свою сестру, сильное влияние. Будучи взрослой, мама рассказывала мне, что ее отец (мой дедушка) всегда хотел сына. Во многом этому способствовали и патриархальные взгляды, которым он был подвержен. По факту же он был окружен женщинами: жена, две дочери, потом внучка. «Папа переживал. «Эх, бабы!» – восклицал он с горечью и досадой», – говорила мама.
Юля видела прочную связь между собой и умершим братом. С присущим ей мистическим мышлением, веря в реинкарнацию, она предполагала, что умерший мальчик и она – одна и та же душа. С психологической точки зрения здесь можно ясно увидеть отождествление. Отвергал ли отец свою старшую дочь на самом деле или нет, менее значимо, чем то, каким образом она это воспринимала. К слову, ее младшая сестра подобного непринятия не ощущала. Более того, воспоминания детства моей тети связаны в основном с радостными событиями: прогулками с папой, ходьбой вместе на лыжах, играми в шахматы. У двух сестер были две разные субъективные картины детства и образа отца. И дело здесь не только в том, что для каждого из сиблингов семья разная (ведь кто-то рождается в семье без детей у молодых родителей, а кто-то у родителей постарше, в семье, где уже есть дети), но и в индивидуальном восприятии, зависящем от характера конкретного ребенка. И тетушка, как человек помягче и посмиреннее, чем моя мама, воспринимала происходящее с большей добротой.
Юлия ощущала вину за то, что она – не мальчик, что, как ей казалось, разочаровала отца. Вместе с виной в ней зрели и другие чувства: обида, злость, горечь, боль отвержения, из-за которых она бунтовала. Жизнь воспринималась ею как битва, где она отстаивала себя, а эзотерический взгляд поспособствовал тому, что она часто действовала как воинственная колдунья.
Отвержение родителями – глубокая травма, отвергнутый чувствует отказ от самой его сущности, понимая это как отрицание своего права на существование, и, отвечая на отвержение, может смириться или бороться.
Хотя чувство отвержения Юлия чаще описывала в контексте отца, она ощущала и непринятие со стороны матери, которое во многом определялось их очень разной природой, характером и ценностями. Моя мама и моя бабушка действительно не похожи друг на друга ни внешне, ни личностно. У них разные темпераменты, вкусы, ценности, интересы. Мама делилась тем, что моя бабушка не понимала ее, не давала того, что ей было важно и нужно, например, возможности обсуждения жизненных вопросов, разговоров о сокровенном, подлинной заинтересованности. Именно это мама с избытком давала в детстве мне, и это было ценно для нас обеих. Бабушка же заботилась прежде всего о телесном, вела хозяйство, готовила, но все это она делала без удовольствия. Об этом говорила моя мама, и это соответствовало тому, что я сама знала о ней – женщине, умеющей мужественно терпеть, но не умеющей радоваться жизни. Хотя моя тетушка помнит свою маму и другой: подшучивающей, активной. Но и отношения у них были другими, более близкими и душевными, возможно, потому, что они были больше похожи характерами и друг другу понятнее.
Даже теперь, спустя много лет, когда моей маме уже за шестьдесят, кажется, в ней по-прежнему много непережитых чувств. Она словно продолжает вести борьбу за право быть, отыгрывая это во множестве отношений. И здесь рядом с ней становятся многие другие матери и отцы, бабушки и дедушки, детство которых пришлось на послевоенные годы, чье формирование прошло в семьях, где было много потерь и боли, страхов и напряжения. В фильме Эмира Кустурицы «Андеграунд» (1995) один из главных героев Черный и его семья спустя двадцать лет после Второй мировой войны продолжают сидеть в подполье, уверенные, что война идет до сих пор. Так бывает и в жизни – война давно окончена, а человек все сидит в окопе, отстреливаясь из него, предчувствуя неминуемую опасность.
Как я уже говорила, поводы для отвержения родителем ребенка могут быть разные. Бывает, что женщины, находясь в разводе с отцом ребенка, в минуты злости и обиды подчеркивают его схожесть с «врагом». «Ты такая же фашистка, как твой отец», – из года в год повторяла мать одной женщины, практически не знавшей своего отца, а когда впоследствии она стала интересоваться его личностью, то с облегчением обнаружила, что папа был неплохим и интересным человеком, не имевшим к фашизму ни малейшего отношения. Более того, она открыла для себя возможность присвоения себе идентичности как дочери умного и яркого человека, которого до этого из-за материнских высказываний боялась и демонизировала.
Другая женщина, Лия, также не знавшая отца, делилась тем, что, когда ее лицо во время плача отекало от слез, мать саркастически замечала: «Вылитый Минаев после трех кружек пива». Девочка испытывала острое чувство стыда за то, что она дочь урода и пьяницы (именно так она себе его представляла). Примечательно, что в детстве у нее возникали сомнения, родная ли она дочь своей матери. Лия рассказывала, что не раз спрашивала об этом маму, на что та почему-то отвечать отказывалась. При этом девочка никогда не подвергала сомнению свое кровное родство с бабушкой и дедушкой (родителями матери), которые с любовью и нежностью к ней относились. Очень похожий опыт переживала и я сама в детстве, допрашивая маму, действительно ли я ее родная дочь, а она почему-то на этот вопрос никогда не отвечала, считая его просто глупым. Ее отказ отвечать мучал меня и доводил до слез.
Еще одной зарисовкой на тему отвержения (хотя здесь, как и в предыдущем случае, мы также видим и противостояние) является история Веры.
Вера – гетеросексуальная женщина средних лет – была против фемининности как модели традиционной женственности. Эта позиция была очень категоричной и ярой, хотя я и сама стараюсь избегать стереотипизации и смотрю на женственность шире скромного обаяния кисейных барышень, будучи убежденной, что патриархальная идея трех «К» (киндер – кюхе – кирхе) отсекает множество других замечательных женских проявлений: от силы интуитивного познания до женской мудрости и глубины рефлексии. Женщины по-разному проявляют свое женское начало, но какой бы ни была их идентичность, то, насколько она в действительности соответствует их внутренней природе, в большой степени отражается в эмоциональном состоянии – своего рода покое, без желания что-то кому-то доказать, без злости и раздражения. Но Веру переполнял гнев, свидетельствовавший о том, что ей плохо, что что-то не так. Она презирала «нарядных соблазняющих пустышек» (она многократно использовала это определение), и, конечно, в подобного рода высказываниях слышалась острая боль. Традиционная женская атрибутика не была безразлична Вере – она остро задевала ее. Вера не просто избегала обтягивающих фасонов, не носила юбок, не пользовалась декоративной косметикой и коротко стриглась, но делала это нарочито. В данном случае с ее манерой одеваться и выглядеть было все о’кей; не о’кей было ее эмоциональное самочувствие. И это приоткрывало завесу в ее судьбе и опыте общения.
Когда отношение к какому-то явлению (в данном случае – фемининности) проявляется столь сильно, то за ним, как правило, стоит личная история. Я задаюсь вопросом: Кто тот человек или люди, кому в действительности адресованы Верины злость и раздражение? Во время разговора мы выходим на несколько фигур: конкретные мужчины в Верином прошлом (мнение и отношение которых она обобщила и свела к категории «все») и Верина мама.
В жизни Веры было трое значимых мужчин: ее отец, ее первая любовь и мужчина, с которым в течение пяти лет Вера жила в гражданском браке. Все они выбирали «манипулятивных фемининных девиц». Одной такой «девицей» была Верина мама: изящная, кокетливая, наряжающаяся, соблазняющая, никогда не работавшая и живущая на деньги мужа. К женщине такого типа, только на пятнадцать лет моложе, впоследствии ушел Верин папа, исчезнув и из жизни бывшей жены, и из жизни дочери. Вера презирает мать за слабость и внутреннюю пустоту (это то, что на поверхности), однако когда Вера решается быть честнее с собой, то обнаруживает острую боль отверженности: для матери мужчины были важнее Веры. Говоря об этом, Вера плачет.
Первая любовь Веры – сокурсник Андрей – был харизматичным и ярким. Бас-гитарист, лидер творческой студенческой тусовки, он влюблял в себя с полувзгляда. Популярность Андрея и задевала Веру, и привлекала. Хотя теперь, оглядываясь назад, ей досадно за свой выбор, ведь она была одной из многих, кого Андрей не замечал, предпочитая тех самых «стандартных и миловидных». Безответность любви причиняла Вере страдание, а потому ей было проще обобщить и обесценить его выбор.
Болезненный опыт закрепился неудачными отношениями с третьим важным для Веры мужчиной – Федором. Он был выбран на классическом фрейдистском сходстве с отцом (кроме прочего, был значительно старше Веры) и, как часто бывает в подобных случаях, относился к Вере подобно ее реальному родителю: отстраненно, высокомерно, обесценивая. В начале отношений Вера была восхищена его остроумием и интеллектом – Федор был профессором, но довольно скоро стала ощущать пренебрежение с его стороны, в конечном счете перешедшее в унижение. За те несколько лет, что они прожили вместе, дважды ей становилось известно о романах Федора со студентками – обе были именно того ненавистного Вере миловидного фемининного типажа. Своего интереса к другим женщинам Федор не скрывал и открыто сравнивал Веру с другими женщинами (не в ее пользу).
Злость на любимых людей Вера выплескивала на женщин, которым она завидовала, к которым ревновала и кому проигрывала. Чувствуя себя неконкурентоспособной в типичной женственности и сексуальной привлекательности, Вера стала выстраивать контрастный имидж: резкий, мальчишеский, воинственный. В определенном смысле Вера и была на войне, она боролась за свое право быть. Ее кумирами стали мастера восточных единоборств, а из женских образов единственные, кто ей был созвучен, – амазонки: независимые женщины на коне, но не в сексуализированной художественной форме, какими они порой изображаются современными живописцами.
Обращаясь к мифологическим сюжетам, мне вспоминаются два образа: богиня охоты Артемида (Диана), натягивающая свой лук, и богиня мудрости, военной стратегии и тактики Афина Паллада (Минерва), закованная в броню. Хотя обе эти богини не вписываются в традиционную патриархальную концепцию женственности и являются в ней скорее исключениями, они отражают важную сторону женской природы. Сила, активность, умение постоять за себя и свои ценности могут быть для женщины столь же естественными, что и для мужчины. Но бывает так, что такой стиль поведения является не отражением внутренней природы, а копинг-механизмом, одним из способов адаптироваться в стрессе. В совместной работе с Верой нам предстояло понять, в какой мере отрицание ею традиционной женственности есть результат ее опыта отвержения, а в какой – естественен для нее, отражая ее природу и индивидуальность.
Во время одной из сессий Вера поделилась: «Иногда я смотрю на себя в зеркало и не понимаю, я ли это. Не выношу себя на камере и совсем не так, как хотелось бы, получаюсь на фотографиях. Внутри я вижу себя совершенно другой. Более тонкой, изящной, похожей на нимфу. Жуткое несоответствие. Я презираю свое тяжелое топорное тело». Так в процессе работы Вера рискнула взглянуть на себя за пределами привычного идеализированного образа мужественной и сильной женщины-воина. Она перешла к исследованию себя, и первые открытия оказались не очень-то радостными, да и, по правде говоря, не очень реалистичными.
Можно ли полагать, что в действительности Вера женственная, тонкая, нуждающаяся в защите женщина, вытеснившая свою уязвимость из-за недоверия и болезненного опыта в прошлом? Ответ на этот вопрос может дать лишь она сама. Здесь психолог/психотерапевт – не «эксперт», но помощник в том, чтобы себя понять.
Во время наших встреч Вере удалось открыть в себе многие из потребностей и качеств, которые прежде она осуждала в других. Проявившаяся «нимфа», находившаяся долгое время в тени, ворвалась ярко и неожиданно для Веры. Сначала показалось, что это крайне значимая и значительная ее часть, однако впоследствии стало ясно, что эта субличность не столь велика. Женщина-воин и Женщина-нимфа смогли познакомиться и в своей совокупности делали личность Веры более объемной и целостной. Моей клиентке удалось изучить, принять и интегрировать две разные стороны себя, а также осознать потребности и желания, связанные с каждым из этих двух состояний: потребность в мужском внимании и заботе и потребность в независимости и активности.
Часто женщины, не принимающие себя и свою женственность (в широком понимании этого слова), искаженно видят свое тело. Во время одной из наших встреч я предложила Вере нарисовать на большом листе бумаги свою фигуру в полный рост. Изображенные пропорции сильно отклонялись от реальных. Ноги и руки получились толстыми и тяжелыми, плечи шире и мощнее, а талия и бедра – менее выраженными. Такие отличия вызвали в Вере удивление. В действительности она была более женственной и хрупкой, чем казалась себе.
Женщине, не принявшей собственную женственность, труднее принять и женственность дочери. В моей семье мама неоднократно рассказывала, как отец не принимал ее из-за того, что ждал мальчика, однако впоследствии она сама также во многом не принимала проявления моей женственности, не в плане внешнего вида, но стиля поведения. Она поощряла типично мужские сопернические модели и не принимала ведомость и гибкость. Такое осознание пришло уже во взрослом возрасте, выстроившись в единую довольно грустную цепочку передачи психологического наследства. Мама часто возвращалась к воспоминаниям о том, как сильно ее отец желал сына, как она чувствовала себя отверженной им, при этом она делилась тем, что, будучи беременной, сама точно знала, что родится мальчик. До моего рождения она выбрала имя для будущего сына, а потому родившаяся девочка застала ее врасплох. Свое имя я получила лишь спустя два месяца после рождения, и выбрал его мой отец, тогда уже живший отдельно. Моя мама была уверена в рождении сына и шутила во время беременности, что если у нее родится дочь, то она выбросит ее в окно. Много лет я не придавала значения этой повествовательной виньетке, пока не увидела в ней довольно любопытный психоаналитический материал. Так, чувствуя себя отвергнутой отцом (в первую очередь из-за гендера), моей матери было непросто допустить даже идею рождения девочки. Тем не менее она очень многое мне, как девочке, смогла дать.