Спустя четыре дня сотня черных всадников ворвалась в имение Изместьевых и уничтожила всех, не щадя ни брюхатых баб, ни малых детей. Впереди на страшно оскалившемся белом жеребце летела княгиня Осорьина-Роща – с окровавленной саблей в правой руке и смоляным факелом – в левой. Поручик Изместьев, чью молодую жену княгиня-«полковница» швырнула на растерзание гайдукам, а потом умертвила, поклялся изловить злодейку.
Смерчем, вихрем неслась по России Аталия Осорьина-Роща, не ведавшая жалости мстительница, чье имя наводило ужас и на кротких поселян, и на петербургских придворных. Ночами она уединялась в черном шатре и близко не подпускала ни одного из мужчин.
Днем ее видели на белом жеребце, с тяжелой саблею в руке. За нею несли знамя – шелковую простыню с несмываемыми отпечатками двух тел…
В то же время в осорьинском Крестовоздвиженском монастыре ею была устроена община свободной жизни, члены которой вместе обрабатывали землю, ухаживали за скотом и не имели венчанных жен, ни мужей, но жили кто с кем хотел.
Наконец осенью 1775 года команда поручика Изместьева настигла поредевший отряд «полковницы» и вынудила его к бою. Сражение было тяжелым, ибо никто из разбойников не желал попасть в солдатские руки живьем. В том бою княгиня лично зарубила драгуна, но была ранена, схвачена и доставлена в Петербург.
Несколько месяцев ее держали в крепости и допрашивали в секретной канцелярии. Видевший ее тогда Гавриил Державин писал: «Женщина весьма бела и дородна, с вислым брюхом и толстыми ляшками, из коих на левой, снутри, родимое пятно… взор, однако, блистающий, ум злобной и едкой…»
Иною предстает она на страницах Записок графа Изместьева, сочиненных им на склоне лет: «Я вошел в камеру и увидел ее. Женщина совершенно невиданной красоты, невзирая на весьма зрелые лета. А вскоре я убедился и в ее глубоком уме… я забыл о разности возрастов, я забыл, что предо мною – убийца обожаемой моей супруги… я был потрясен и покорен одним звуком ее голоса… О если б! – подумал я невзначай, но тотчас прогнал мечту…»
Из тюремного затвора она писала послания императрице, которая, в свою очередь, сообщала о них своему другу барону Гримму: «Острый ум этой нежелательницы добра никому вызывает одновременно ужас и сострадание. Безбожие ее очевидно, а как нет ничего преступнее для Россиян в нынешнем их состоянии, то и княгиня Аталия вполне являет собою порождение диаволово. Вот, барон, образчик ее измышлений: «Россия есть душа, живущая грезою о теле, о воплощении, коего лишена она от истоков своей исторической жизни. Отсутствие свободы не позволяет душе воплотиться. Я разумею свободу тела, без коей свобода души есть лишь свобода веры, дикого бунта и бескостных видений… Отечество свое человек понимает лишь чрез свое устроение и бытие. Однажды я обрела свободу плоти, совершенно противоположную свободе блуда, в коем я жила годами, полагая свободою, – и вместе со свободой плоти обрела свободу души – Боже! никому же не ведомо сие чувство гармонической радости, испытанное мною с моим супругом-разбойником!.. Мы же презираем и боимся тела лишь из страха пред свободой. Мы не знаем, как научиться не бояться себя, своей воли, своей истории, своего Отечества, своего будущего…» Как явствует из ее писаний, сия Антихристианка в пылу еретичества своего изобличает себя как наиопаснейшая врагиня Веры, Власти и России».Невзирая на происхождение, княгиня Осорьина-Роща, ввиду небывалости и умственной мерзости свершенных ею преступлений, была приговорена к площадной казни четвертованием. Государыня наблюдала действо из-под навеса нарочно устроенной беседки. Граф П. для потехи велел доставить государыне стеклянный сосуд с известным членом, извлеченным из княгининой шкатулки. Забава привела императрицу в восторг и весьма развлекла ее, в то время как огромная толпа на площади громко приветствовала ловкость дюжего палача. Швырнув обрубок белого тела на плаху, палач одним ударом отсек злодейке голову. Над плечами ее вздулся розово-фиолетовый пузырь, который палач для смеха проткнул перстом. Против ожиданья, однако, из отверстия не хлынула кровь, но выпорхнула златоклювая птица, прянувшая ввысь и накрывшая тенью своих крыл многотысячную толпу. В страхе и смущении люди повалились на колени, торопливо крестясь и зажмуриваясь. От неожиданности и смущения сотворила крестное знамение и государыня – рукою, в коей по забывчивости был зажат известный член. Душа же княгини Аталии отлетела, как отлетела и златоклювая птица, – к вершинам Аманы, к вершинам Сенира и Ермона…
Добела, но не дочиста
Князь Алексей Алексеевич Осорьин пил утренний чай у открытого окна, выходившего в сад, и любовался только что распустившимися розами и гортензиями.
Лето стояло жаркое, грозовое, пышное – роскошное.
На столе шевелилась от ветерка газета, придавленная ножом с резной костяной ручкой. Антитурецкое восстание в Герцеговине, осада Требинье, Селим-паша, Джован Гутич, храбрые черногорцы, низамы и башибузуки, славянское единство – об этом говорила вся Россия. В газете писали о воодушевлении, которое охватило русское общество, о сборе средств в помощь восставшим братьям-славянам и отправке в Герцеговину добровольцев. Князь Осорьин не разделял всеобщего энтузиазма. Около тридцати лет он проработал на Певческом мосту, в Министерстве иностранных дел, где до сих пор вспоминали его хлесткое bon mot о славянском братстве, которое крепко до первого французского кредита.
Рядом с газетой лежал новый роман Достоевского «Подросток», прочитанный наполовину, с закладками. Алексей Алексеевич подозревал, что чрезмерная религиозность рано или поздно доведет писателя до какого-нибудь протестантизма, ставящего личность выше мира, и считал, что православное чувство не может приноситься в жертву христианским идеям. Но при этом, однако, он высоко ценил автора «Преступления и наказания», описавшего случай идейного, умственного убийства, у которого – в этом Осорьин был убежден – большое будущее в России.
Алексей Алексеевич закурил папиросу, взял со стола папку и углубился в изучение бумаг. Это были брульоны – черновые наброски плана преобразований, которые Осорьин намеревался затеять в своем имении.
В комнату скорой бесшумной походкой вошел Илья Заикин, управляющий – молодой, грамотный, красивый и лихой мужчина двадцати девяти лет, из крестьян. Собственно, все эти планы преобразований в имении он и составил.
– Алексей Алексеевич! – Управляющий был явно взволнован. – Мужики с Красного ручья прибежали, говорят, у них там чудо обнаружилось!
Осорьин поднял бровь.
– Женщина, ваше сиятельство. – Заикин развел руками. – Баба.
Осорьин выжидательно молчал.
– И не просто баба, а – гора, Алексей Алексеевич. Мужики говорят, росту в ней аршин двадцать с лишком, а потянет пудов на пятьдесят! Откуда взялась – неизвестно. Страсть, ваше сиятельство, прямо страсть!
Илья был человеком непьющим, трезвомыслящим до некоторого цинизма и хорошо знающим, когда с барином можно и пошутить, а когда лучше помолчать.
– Так… – Осорьин нахмурился. – Значит, баба…
– Мужики неспокойны, – Илья усмехнулся. – Пятьдесят пудов кого хочешь с ума сведут.
Алексей Алексеевич вздохнул. Он давно понял, что чудо – самое опасное оружие не только в руках власти, но и в руках толпы, и на то он тут и власть, чтобы толпу не вооружать.
– Ну что ж… – Князь встал. – Делать нечего…
– Уже знаете про Елизавету Ивановну? – Илья кивнул на газету.
– Вели заложить бричку, Илья.
Через полчаса они уже ехали вдоль реки, конь бежал бойко, управляющий улыбался, Алексей Алексеевич думал о газетной заметке, в которой сообщалось о его двоюродной сестре – Елизавете Ивановне фон Дернберг, зверски убитой крестьянами.
Газета напоминала читателям о том, что старушка-помещица построила на свои средства школу для деревенских детей, больницу, обновила сельскую церковь и т. д., и т. п. и могла бы считаться благодетельницей для своих убийц. Убийство было бессмысленным и беспощадным: мужики напились, изнасиловали в барском саду молоденькую горничную, а потом, чтобы никто не узнал, зарезали и девушку, и ее хозяйку. На суде они говорили, что их «бес попутал», что Елизавета Ивановна была «доброй матушкой», плакали и каялись. А еще говорили, что убили «от стыда» и что от стыда «творят еще и не такое, страшнее».
Один из адвокатов заявил, что крестьяне «мстили за многовековое унижение народа», что они скорее жертвы обстоятельств, жертвы среды, превратившей их в людей, отравленных исторической жестокостью и неспособных отвечать за свои поступки, и т. д., и т. п.
Прокурор, однако, напомнил, что в суде, как и на Страшном суде, ответ держит не среда, не история, но человек, историей же можно объяснить преступление, но не оправдать преступника, и т. д., и т. п.
Адвокату аплодировали, а сравнение со Страшным судом вызвало в зале смех.
Огромное состояние, оставленное Елизавете Ивановне покойным мужем, она тратила на благоустройство крестьянской жизни, ни на минуту не задумываясь об отдаче, то есть была мечтой вороватых управляющих, которых у нее перебывало без счета. По вечерам баронесса фон Дернберг читала крестьянским девушкам Жорж Санд, Шиллера и Чернышевского. Девушки потели, толкались, хихикали и косились на окна, в которые заглядывали парни.
Алексей Алексеевич любил сестру и не вмешивался в ее жизнь, но иногда полушутя-полусерьезно напоминал ей о том, что урожденной княжне Осорьиной не следовало бы забывать о том, что одинаково сильная тяга и к небесной любви, и к земной справедливости нередко превращает русского человека в опаснейшее чудовище. «В России жить – по-русски выть», – заключал Алексей Алексеевич, понимая, однако, что говорит впустую.
Усилием воли он отогнал мрачные мысли о бедной сестре.
Вдали показались кроны старых буков, посаженных еще дедом – своенравным князем Осорьиным-Кагульским, победителем турок. С той войны князь привез дюжину ковров, несколько мешков кофе, а также юную турчанку и осла, крестив обоих по православному обряду. Осел вскоре сдох, а вот турчанка нарожала красивых дочерей, которым императрица разрешила носить фамилию Сорьиных. Одна из них жила неподалеку, но Алексей Алексеевич не поддерживал с нею и ее дочерью никаких отношений.