В 1952 году шесть дюймов между ушами были наименее изученной территорией на планете». Известно было следующее: когда эти «неизлечимые» попадали в больницу, скорее всего, они уже никогда оттуда не выходили. Они оставались в дальних помещениях на всю жизнь, и с каждым годом их становилось все больше. Общее число пациентов продолжало расти, и доля больных с самыми тяжелыми случаями – больных, которых нельзя было лечить и за которыми можно было только ухаживать, – увеличивалась с каждым годом. К началу ХХ века почти все приюты были переполнены, и в них не хватало рабочей силы. Из мест отдыха и оздоровления они превратились в шумные, переполненные изоляторы, «психушки», где занимались не столько лечением, сколько обеспечением безопасности и успокоением. Приюты стали, по словам одного эксперта, «мусорными баками для безнадежных случаев».
Кроме того – и это оказалось важным, – они все более активно поглощали деньги из бюджетов стран. Крупные больницы по большей части финансировались за счет налоговых поступлений штата и округа, и по мере их роста с каждым годом они откусывали все больший и больший кусок от государственных бюджетов. Каждая попытка сократить расходы приводила к снижению гуманности ухода. Росло число сообщений о жестоком обращении с пациентами. Налогоплательщики устали от этого.
А что же наука? Здесь, казалось, не происходило ничего хорошего. Грустно, но шансы на выздоровление в психиатрических клиниках в 1950 году были не выше, чем в 1880-м. В начале XX века казалось, что лучшее лечение смогут обеспечить лоботомия и электрошок, но потом энтузиазм прошел, и каждый новый способ не давал результата. Когда дело доходило до самых сложных случаев, особенно таких как шизофрения, доктора не добивались большого успеха. Кроме накопления впечатляющей и продолжающей расти базы данных о психическом здоровье, доктора оказались по большей части неспособны помочь самым страждущим пациентам.
Бессильные
В 1952 году в парижской психиатрической больнице Сент-Анн утренний распорядок дня был таким.
Хорошо одетые заведующие основными отделениями больницы посещали приемный покой и просматривали то, что ночь принесла к их дверям. Зона ожидания была изобильным паноптикумом всего, что может пойти не так с человеческим разумом. Врачи могли найти примеры всех видов безумия и отмечали тех, кто попадал в область текущего исследовательского интереса.
Утренний осмотр, как писал один врач из Сент-Анн, был похож на «поход за покупками на рынок психических заболеваний».
О наиболее интересных случаях сообщали тем исследователям, чей интерес к таковым был известен. Менее тяжелые пациенты, те люди, которым, скорее всего, можно было помочь, попадали в бесплатное отделение для добровольных стационарных пациентов («добровольные» – неверный термин; некоторые поступали туда сами, но большинство привозила полиция или приводили члены семьи). Случаи тяжелее попадали в более строгие мужские или женские отделения – палаты с запертыми дверями, где за больными тщательно следили и при необходимости применяли к ним ограничивающие меры.
Где-то еще в больнице в эти утренние часы в начале 1950-х годов, проходя по коридорам или шествуя по территории в сопровождении свиты подчиненных, находился директор Сент-Анн – Жан Деле. Невысокий, но внушительный, настоящий интеллектуал середины XX века, проницательный во многих отношениях, интересующийся многими вещами и бесконечно скептически настроенный. «Самый блестящий, самый скрытный, самый обособленный, самый чувствительный и самый строгий из французских психиатров», – написал кто-то из коллег после его смерти. Деле был настоящим «художником от медицины».
В молодости он хотел стать писателем и в дополнение к своей работе в области психического здоровья он написал 14 литературных произведений. В их числе были хорошо принятые романы и биографии, и эти усилия принесли ему избрание в интеллектуальный пантеон литературы и мысли – Французскую академию.
И вот Деле, волевой человек в элегантном темном костюме, наблюдал за Сент-Анн, оценивая происходящее как бы со стороны, взвешивая, анализируя и превращая горячее бурление пациентов в колонки холодных фактов, держа свои чувства при себе, сосредоточившись на исследованиях, которые могли бы помочь, стремясь к измеримым результатам.
Деле был осторожен, корректен и точен во всем. Фрейд и его последователи, возможно, сделали из психоанализа и терапевтических бесед модную причуду, и богатые невротики получали некоторое облегчение от разговоров о своих снах и сексуальной жизни, но Деле знал, что в психиатрической лечебнице это ничего не значит. У его пациентов были более серьезные проблемы, которые, скорее всего, коренились в физических нарушениях работы их мозга. Деле считал, что тяжелые психические заболевания являются следствием биологии, а не личного опыта. Для своего времени он был революционером, хотевшим освободить психиатрию от фрейдовских кучерявых измышлений и недоказанных теорий и сделать ее настоящей наукой, основанной на измерениях и статистике, способной занять достойное место среди признанных областей медицины. Ключи, по его мнению, можно было найти в тканях и химическом составе мозга.
Но его гениальность и убеждения мало что давали в плане лечения.
Неудача коренилась в той же проблеме, с которой сталкивались все психиатры: в конце концов, никто не знал, что вызывает безумие. Поэтому поиск лекарств был практически невозможен.
Психиатры испробовали практически все методы лечения в надежде найти что-то действенное, но ничто не могло изменить траекторию погружения в безумие. Многие врачи и сотрудники приютов впадали в уныние после долгих лет бесплодных попыток; депрессия была распространена среди сиделок, случались самоубийства. Это происходило от их неспособности помочь тем, кто больше всего нуждался в помощи. Один из лучших сотрудников Деле после 10 лет работы в Сент-Анн чувствовал себя так: «То, чему я научился почти за 10 лет, совершенно не помогло мне в лечении психических заболеваний. <…> Я был бессильным зрителем».
Прекрасное спокойствие
Беспутный и буйный молодой человек уже дважды попадал в Валь-де-Грас, и оба раза врачи парижского военного госпиталя Лабори делали для него все, что могли: давали успокоительные средства, анестезию, вводили в инсулиновую кому и провели 24 сеанса электрошоковой терапии. «Жак Л», как его называли в отчетах, начинал отвечать на терапию, становился немного спокойнее, и его выпускали. Через несколько недель он возвращался, вышедший из-под контроля и угрожающий расправой. Так что на этот раз, в январе 1950 года, они попробовали нечто новое: экспериментальный препарат RP-4560. Никто не знал, в какой дозировке его давать. Лабори обнаружил, что от 5 до 10 миллиграммов хорошо сработали для его пациентов хирургического профиля. Поэтому психиатры из Валь-де-Граса дали Жаку в 10 раз больше. Через несколько часов молодой человек уснул. А когда проснулся, к удивлению врачей, оставался спокойным в течение 18 часов, прежде чем снова впал в манию. Они дали ему еще одну дозу препарата Лабори, и еще, и еще, так часто, как считали нужным, в количестве, которое, как они надеялись, подействует. Они добавляли седативные препараты и все остальное, что, по их мнению, могло помочь. И произошло нечто странное. Периоды спокойствия Жака увеличились. К концу трех недель его состояние настолько улучшилось, что, как отмечалось в отчетах, он был достаточно разумен, чтобы играть в бридж. И тогда его выпустили.
Когда позднее в том же году был опубликован отчет об этом необычном единичном случае применения экспериментального препарата, он вызвал небольшой переполох в психиатрических кругах. Некоторые врачи с нетерпением ждали возможности испытать препарат Лабори. Но другие относились с глубоким подозрением – как к идее медикаментозного лечения психических заболеваний в целом (кроме того, которое усыпляло пациентов, ведь существовала вечная история с неудачными лекарствами), так и к самому Лабори. Лабори мог быть гением, но его также считали слишком уверенным в себе, слишком дерзким. Он публиковал отчеты о своих успехах с RP-4560 в хирургии, продвигал свой подход к «искусственной спячке». Он явственно намекал, что препарат может найти применение в области психического здоровья.
Но Лабори не был психиатром, не имел достаточной подготовки в области психического здоровья и совсем не был экспертом. Для лидеров психиатрии во Франции он был хирургом со странными идеями. Что могут знать хирурги о человеческом разуме?
Тем не менее это были интересные результаты. RP-4560 просочился в медицинское сообщество, и производитель препарата, компания Rhône-Poulenc, охотно поделился им с заинтересованными врачами. В 1951 году препарат RP-4560 был опробован на множестве пациентов с различными проблемами, и удивительно, но многим из них стало лучше. Он облегчил зуд и беспокойство у пациента с экземой. Он смог остановить рвоту у беременной женщины. И казалось, что он действует на широкий спектр пациентов с расстройствами психики. Его опробовали на невротиках, психотиках, депрессивных, шизофрениках, кататониках – даже на пациентах, которые считались страдающими психосоматическими расстройствами. Дозировки выбирались наугад; продолжительность лечения была неопределенной. Иногда лекарство не давало никакого эффекта. Но во многих случаях оно помогало.
А в некоторых случаях эффект казался чудесным.
Далее требовались крупномасштабные испытания, проведенные авторитетными экспертами. Начинался год, который один историк психологии назвал «Французской революцией 1952 года».
Жан Деле, как и Лабори, интересовался идеей шока в целом. Но его интерес был сосредоточен на благотворном воздействии различных видов шока на психику. Шоковые процедуры были в ходу в психбольницах. В 1952 году основное внимание уделялось электрошоку (правильнее «электросудорожная терапия», или ЭСТ). Но существовали и другие методы, в которых для создания шокового эффекта использовались лекарства или даже провоцировалась лихорадка. В некоторых случаях по непонятным причинам эти методы приводили к поразительным улучшениям. Но только в некоторых случаях. Часто казалось, что шок вообще не приносит пользы.