Яд минувшего — страница 7 из 20

[8]

Как раз те люди, которые во что бы то ни стало хотят всегда быть правыми, чаще всего бывают неправы.

Франсуа де Ларошфуко

Глава 1. Талигойя. Ракана (б. Оллария). 400 год К. С. 6-й день Зимних Скал

1

Врач зудел обнаглевшим шмелем, закатывал глаза и путался под ногами, но Робер все равно дошел до окна и тут же рухнул в кстати подвернувшееся кресло.

– Монсеньору следует лечь, – возрадовался «шмель». – Я немедленно пришлю монсеньору тинктуру, составленную из…

– Что мне следует, я как-нибудь разберусь! – рявкнул Иноходец. Лекарь делал свое дело, и делал неплохо, но благородный пациент испытывал жгучее желание запустить в надоеду чем-нибудь тяжелым. Сдерживаясь из последних сил, Робер отвернулся от милосердно-укоризненной рожи и тут же нарвался на собачий взгляд Сэц-Арижа.

– Жильбер, найди мне капитана, тьфу ты, генерала Карваля, – велел Эпинэ, прикрывая глаза ладонями, за что и поплатился: врач ринулся вперед не хуже унюхавшего падаль ызарга.

– Это очень дурной симптом, – торжествующе возвестил он. – Очень! Необоримое желание укрыться от света вкупе с нарушениями сна и слуховыми галлюцинациями могут означать…

– Они означают одно, – огрызнулся Робер, – нежелание вас видеть. За помощь я благодарен, но больше в вас не нуждаюсь. Сэц-Ариж вам заплатит.

– Моя совесть не позволяет вас покинуть, – уперся лекарь, – вы нездоровы. Вы очень нездоровы.

– Генерал Карваль, – крикнули из-за двери, – желает справиться о здоровье Монсеньора.

И этот туда же! Здоровье… Какое, к Леворукому, здоровье, когда все летит в Закат!

– Входите, Никола! Жильбер, ты заплатил врачу?

– Еще нет, Монсеньор.

– Заплати, и чтоб духу его здесь не было. И проследи, чтоб к нам с генералом никто не лез.

– Да, Монсеньор. – Сэц-Ариж попытался подмигнуть Карвалю, но коротышка был то ли слишком непонятлив, то ли, наоборот, понимал все.

– Капитан Сэц-Ариж, – повысил голос Иноходец, – вы свободны.

– Да, Монсеньор.

Спина Жильбера выглядела обиженной. Ничего, переживет. Робер пристроил больную руку на подлокотнике и взглянул на военного коменданта.

– Если вы спросите, как я себя чувствую, я вас убью.

– Я не стану спрашивать, – шутить Карваль так и не выучился, – но я очень рад, что вы пришли в себя.

– Я рад еще больше. Что в городе?

– Тихо, – утешил маленький генерал, – но это плохая тишина. Хуже, чем в Старой Эпинэ накануне вашего возвращения. Есть довольно много новостей.

– Давайте, – затылок ныл зверски, а запястье горело, словно рану натерли перцем, но валяться было некогда. Никола – молодец, но совесть тоже иметь надо.

– Альмейда наголову разбил дриксенский флот. – Никола привык начинать с самого дальнего. – Из Хексберг в… простите, Монсеньор, все время забываю дриксенские названия, вернулся единственный корабль, на котором находился один из второстепенных адмиралов.

– Ему будет трудно жить, – посочувствовал неведомому дриксенцу Робер. – Откуда, кстати, это известно?

Левий не на кошке скачет! На сколько его прознатчики обогнали прочих? Самое малое на неделю. Его высокопреосвященство вообще молодец, надо бы к нему сходить, возблагодарить Создателя за чудесное спасение и выпить шадди.

– Третьего дня по городу поползли слухи, – Карваль смешно наморщил нос, – потом посол кесарии их подтвердил. Готфрид объявил четырехдневный траур. По словам посла, причиной поражения стал небывалый шторм.

– А причиной поражений в Фельпе, надо полагать, был штиль. – Эпинэ незаметно передвинул руку, лучше не стало.

– Монсеньор, – маневра своего «Монсеньора» Никола предпочел не заметить, – мне думается, кесарь отложит военную кампанию против фок Варзов.

– Если не дурак, – уточнил Робер, не испытывая по поводу «гусиных» неудач ни малейшего сожаления.

– Победа Альмейды была принята обывателями с воодушевлением. – Цивильный комендант Раканы-Олларии значительно сдвинул брови. – Горожане не сомневаются, что верные Олларам войска разобьют неприятеля и повернут на столицу.

Именно это они и сделают, и Лионель должен опередить фок Варзов. Робер облизнул сухие губы:

– В любом случае они подойдут не раньше весны, а настроения, о которых вы говорите, меня не удивляют. Мы принесли людям мало хорошего.

– Не мы, – взвился Карваль, – а Ракан и его отребье.

Неделю назад Никола сказал бы «северяне», но Дора примирила маленького генерала со «спрутами». С одной стороны, это было хорошо, с другой – очень плохо. В Доре лиловые пришлись кстати, в авантюре с Савиньяком они – помеха, причем немалая. Придды слишком много задолжали Олларам, а Валентин не из тех, кто забывает.

– Граф Гонт уже вступил в командование гвардией?

– Нет, Монсеньор, – Карваль как-то странно мигнул. – Я должен вам сообщить, что Медузой оказался Удо Борн.

– Удо? – не понял Иноходец. – Чушь какая! А почему не Темплтон, не Мевен, не вы, наконец?

– Его застали за составлением очередного манифеста, – Карваль буквально исходил неодобрением. – Борн не запер двери, ему следовало быть осторожней.

Осторожность осторожности рознь. Если ты – Суза-Муза и пишешь гадости про его величество, следует запираться, но, запираясь, ты привлекаешь внимание. Удо понадеялся на судьбу, а та повернулась задом и лягнула.

– Он арестован?

– Был, – маленький генерал нахмурился еще больше. – Ракан лишил Борна всех привилегий и выслал за пределы Великой Талигойи. Я послал вдогонку Форестье, предположив, что Борн захочет передать что-то вам или Темплтону.

– Вы поступили совершенно правильно. – Значит, Удо. Сдержанный, спокойный, унимавший рвущегося с привязи Темплтона… Жаль, они не поняли друг друга. – Где письмо?

– Сожалею, Монсеньор. Догнать Борна не удалось. Герцог Окделл вывез его глубокой ночью под охраной. В Барсине Борна должны отпустить, и Форестье его догонит. Если они разминутся, напишем в Ло.

У Карваля на Эпинэ свет клином сошелся, но Борну на юге делать нечего, он поедет или к брату, или все к тому же Лионелю.

– Монсеньор, – Сэц-Ариж вновь торчал на пороге, правда, без лекаря.

– Жильбер, я же просил!

– Монсеньор, теньент Грейндж просит об аудиенции.

Грейндж? Ах да, офицер, который помешал сговориться с разбойниками. У бедняги талант являться не вовремя, но прогонять его неразумно. Во всех отношениях.

– Пусть войдет.

Грейндж был одет по-походному и выбрит до синевы.

– Господин Первый маршал, – отчеканил он, – я счастлив видеть вас в добром здравии. Я имел смелость просить об аудиенции, потому что не удовлетворен тем, как ведется дело о нападении на вас.

И хорошо, что не удовлетворен. Марианна должна оставаться вне подозрений, по крайней мере до разговора начистоту.

– Вы куда-то собираетесь? – Надо его выпроводить, прежде чем Карваль почует след. – Куда?

– По приказу его величества я переведен в Марипоз вторым комендантом. Отбываю немедленно.

– Теньент Грейндж, – вылез Сэц-Ариж, – дважды в день справлялся о здоровье Монсеньора.

Сговор! Сговор возомнивших себя ищейками щенков, один из которых смышленей, чем хотелось бы.

– Разбойники по части цивильников, – отмахнулся Робер. – Пусть раз в жизни делом займутся.

– У меня есть серьезные опасения, – насупился Грейндж. – Прошу меня простить еще раз, но я не поверил тому, что рассказал камердинер герцога Окделла.

– Джереми? – насторожился Иноходец, не терпевший пригретых Диконом приспешников Люра. – Он имеет какое-то отношение к нападению?

– Не думаю, но один из разбойников узнал в нем человека, два года назад нанявшего во Дворе Висельников убийц. Жертвой должен был стать герцог Окделл. Слуга признался, что он действительно заплатил некому Выдре, но при этом по поручению генерала Люра сорвал покушение. Прошу меня простить, монсеньор, я ему не верю.

А вот это прекрасно, это просто великолепно! Камердинер отвлечет Никола от Марианны, да и Дикону разоблачение мерзавца пойдет впрок.

– В следующий раз, когда кому-то не поверите, можете не извиняться. Джереми займется генерал Карваль. Что-то еще?

– Да. Я взял на себя смелость повторно допросить служанку баронессы Капуль-Гизайль. Она утверждает, что пропавший истопник обсуждал с маркизом Салиганом похищение баронессы. Женщина настаивает на своих словах, но это ложь.

– Почему вы так решили? – Салиган собрался похитить Марианну?! Такое даже спьяну не придумать. Служанка явно врет, но почему? Покрывает госпожу или мстит неряхе-маркизу?

– Эта Ваннина ведет себя в точности как моя кормилица, – на сей раз Грейндж обошелся без извинения, – а Мари – отъявленная лгунья, к тому же ревнивая и мстительная.

– Таких много. – И не только среди слуг, один младший Тристрам чего стоит! – Отправляйтесь в Марипоз и ни о чем не волнуйтесь. Или нет, постойте! Жильбер, угостите теньента на дорогу, а я напишу ему рекомендательное письмо.

Не помешает.

Парочка скрылась за дверью, Эпинэ прикрыл глаза.

– Никола, мне нужно поговорить с этим «спасителем», но так, чтоб об этом никто не знал, и в первую очередь Окделл.

– Я хотел предложить то же самое. – Карваль был откровенно доволен. – Герцог Окделл почти все время проводит с Раканом, камердинера он с собой не берет.

– Пошлите Дювье. – Иноходец уже привычно погладил руку и внезапно рассмеялся. – Мне сейчас станет плохо, а вы вернете лекаря. Пока Дювье не доберется до Джереми, я буду болеть.

2

Золоченые вепри на воротах казались сотканными из солнечных лучей, радостный дневной свет разогнал ночные тени, но не ужас перед тем, что предстояло. Ничего не подозревающий солдат взялся за дверной молоток, но кованые створки уже распахнулись. Привратник свое дело знал, а вот Сона почему-то заупрямилась. Мориска мотала головой, осаживала, фыркала, не желая делать и шага. Чует покойника? Но Сона на войне к ним привыкла! Дикон потрепал любимицу по взмокшей шее, Сона обернулась и коротко, умоляюще заржала.

– Это от краски, монсеньор, – пояснил привратник. – Вчера, как отъехали, на заднем дворе маронку[9] для малого подвала заварили. Воняло – страсть, лошадки ночью чуть конюшню не разнесли. Сейчас повыветрилось уже.

В Надоре маронку на коровьих костях тоже заваривают. Лошади от нее и впрямь бесятся, и нечего Леворукий знает, что воображать.

– Джереми не возвращался?

– Нет, монсеньор.

– Хорошо. – Юноша заставил-таки мориску войти во двор. Красить подвалы лучше весной, но проступившие на стенах пятна следовало замазать: резиденция Окделлов должна быть безупречна. Не хватало, чтоб какой-нибудь Придд принялся болтать о Повелителях плесени.

– Монсеньор, – неотвязный Нокс качнул носатой головой, точно клюнул, – я еще понадоблюсь?

– У вас дела? – быстро переспросил Дик, гадавший, как избавиться от все замечавшего полковника. – Что ж, поезжайте, я все равно сейчас лягу.

– С разрешения монсеньора, я навещу родных, – чопорно объяснил северянин. – Мне не удалось нанести им визит в дни празднеств, и я хочу это сделать при первом удобном случае.

– Сожалею, – невпопад откликнулся Ричард. – Пошлите справиться о здоровье Эпинэ и можете быть свободны.

От Нокса он избавился, а больше к Повелителю Скал без доклада никто не войдет. Остается дождаться Джереми, передать ему приказ и… И отправиться к Марианне, потому что сидеть и думать, что творится за стеной, немыслимо.

– Монсеньор будет обедать?

– Да. – В висок вонзилась ледяная игла, солнечный свет позеленел, наперерез Соне метнулась кривая тень, напомнив о сумасшедшей под копытами бедняги-линарца. Все началось с нее! Кровавая пена на голодных камнях, вопли Айнсмеллера, зеленая от злобы Дора, синий взгляд Удо, приказ сюзерена… Какое счастье, что он велел содрать синие тряпки, это и впрямь цвет смерти.

3

Дювье удалось перехватить Джереми на въезде в Олларию. Камердинер Окделла был один и подвоха не ожидал. Настойчивое приглашение посетить особняк Эпинэ его удивило, но мерзавец был отменно вышколен и уверен в себе. Бич попросил сообщить своему господину о задержке и спокойно заворотил коня вслед за южанами.

– Ты ничего не заметил? – на всякий случай спросил сержанта Иноходец. С чего начинать допрос, он не представлял.

– Вроде ничего, – протянул Дювье, – разве что лошадь не та.

– То есть? – Он сам все затеял, но видеть Джереми не хотелось до рвоты. Отдать мерзавца со всеми потрохами Никола? Не годится. Сунул в рот, так глотай!

– Обычно Бич этот на гнедой ездит, – принялся объяснять Дювье. – Хорошая лошадка, видная, впору офицеру. А тут на мерине заявился. Рыжем, жирном, хоть сейчас муку вези.

Лошадь не доказательство. Лошадь можно сменить по десятку причин, и все же почему камердинер Повелителя Скал взгромоздился на крестьянскую клячу?

– Давай его сюда. Никола, начнете вы, я послушаю.

Карваль уперся ладонями в колени и выпрямился. Хочет казаться выше? Визгливо скрипнули дверные петли, покачнулись огоньки свечей.

– Монсеньор! – Джереми вытянулся по-военному, от чего стало еще тошней. Когда змея ползает и шипит, все в порядке, если гадина пытается ржать, это мерзко.

– Входи, – взялся за дело Никола, – можешь сесть, у нас долгий разговор. Расскажи о покушении на герцога Окделла. О том, что было позапрошлой весной.

– Господин генерал, – несмотря на приглашение, Джереми остался стоять, – я уже все рассказал.

– Не нам, – в голосе Карваля звучала сталь. – Начнем с самого начала. Поручение тебе дал генерал Люра?

– Тогда он был полковником, – Джереми смотрел прямо и очень честно. – Господин Люра, помяни он нас в Рассвете, вызвал меня и сказал, что тессорий хочет, чтобы герцога Окделла убили разбойники. Я должен нанять убийц, но так, чтобы монсеньор остался жив. Еще господин Люра сказал, что если в Талиге творятся такие вещи, то с Талигом пора кончать.

Как же Люра доверял славному Джереми, и какой же он был совестливый. Святой Авксентий[10],да и только.

– Как ты отыскал убийц?

– В нашем гарнизоне служил капрал, его звали Грегуар Мёль. Он погиб у леса Святой Мартины. Мёль проговорился, что его брат пошел по дурной дорожке. Я приехал в Олларию, разыскал этого брата, и тот меня свел с одним человеком. Настоящего имени не знаю, он называл себя Выдра. Мы договорились, что Выдра с приятелями станут следить за герцогом Окделлом и, когда представится случай, нападут, а я стал следить за ними.

Все вышло, когда монсеньор пришел в «Шпору». Я чуть домой не отправился, не думал, что герцог Окделл в одиночку возвращаться будет, и тут Выдра крикнул своим, что добыча близко. Все, что я мог – затаиться и вмешаться, если дело будет плохо. Сначала монсеньор отбивался любо-дорого посмотреть, но потом его окружили. Разбойников собралось больше, чем я думал, пришлось стрелять. Перезаряжать пистолеты времени не было, я вытащил шпагу, побежал на помощь, но в конце улицы показались люди, и убийцы удрали. Вот и все.

– Больше ты Выдру не видел?

– Видел. Он отказался от работы и вернул залог, а я вернулся к моему полковнику.

– А Манрик что?

– Разозлился, – покачал головой Джереми. – Господин полковник говорил, что орал тессорий на него как резаный.

– Почему в таком случае Люра стал генералом? – хмуро спросил Карваль. – Монсеньор, я разбирал бумаги в военной канцелярии. Симон Люра получил чин после покушения.

– Откуда мне знать. – Джереми и не подумал смутиться. – Может, рыжий доноса боялся, только полковник отродясь в доносчиках не ходил.

Правильно. Люра ходил не в доносчиках, а в убийцах и предателях; надо думать, по себе и ординарцев подбирал.

– Значит, – спросил Робер, чтобы хоть что-то спросить, – герцог Окделл хорошо дрался?

– Да, – глаза Джереми блеснули. – Монсеньор очень ловко фехтовал. Ранил двоих, остальных на клинке держал, не подобраться.

– Сколько их было?

– Пятеро.

– Как же ты все разглядел, ведь было темно?

– Не очень. Луна была полной, а я оказался не так уж и далеко.

– Как именно недалеко? – буркнул Карваль. – Десять шагов или сто?

– Двадцать, двадцать пять, не больше…

И впрямь близко, не промахнешься… Эпинэ с ненавистью взглянул на Джереми. Надо было продолжать допрос, но в голове не осталось ни единой мысли – только боль… Может быть, завтра он что-нибудь и придумает, только завтра будет поздно. Заняться лошадью? Спросить, почему слуга Повелителя Скал взобрался на крестьянскую клячу, и услышать о потерянной подкове или кроличьей норе?

– Монсеньор, – голос Никола саданул по вискам чугунной гирей, – позвольте мне на несколько минут отлучиться и взять с собой капрала Бича.

– Хорошо, – выдавил из себя Эпинэ, – а в чем дело?

– Нужно кое-что уточнить.

– Идемте. – Робер, хоть и с трудом, поднялся.

– Но, Монсеньор…

– Идемте!

Карваль что-то учуял, но что? Бич может врать, а может говорить правду, в любом случае его слова не расходятся со словами Дикона.

– Монсеньору помочь? – проявил рвение Джереми.

– Нет, – о другое плечо Иноходец бы оперся, но не об это.

– Вам помочь? – Это уже Дювье, но слово уже сказано.

Лестница выросла раз в шестнадцать, и все же он спустился, ни разу не споткнувшись. В прихожей кто-то из южан набросил сюзерену на плечи плащ. Карваль вышел в одном мундире, только шляпу прихватил.

– Тератье, Дювье, Гашон, за мной. Дювье, возьми шляпу.

Двор был холоден и пуст, лишь раскачивался, споря с лунной половинкой, фонарь, да плясала по стене тень старого клена. Карваль снял шляпу и сунул руку за пояс, вытаскивая пистолет.

– Дювье, повесь мою шляпу на сук, а рядом – свою. Джереми Бич, если ты собьешь двумя выстрелами обе, я тебе поверю. До определенной степени. Нет, пеняй на себя.

4

«…сим остаюсь Ваш преданный сын Ричард». Дикон присыпал письмо песком и бросил на стол. Утром оно отправится в Надор, а через две недели матушка прочтет ни к чему не обязывающие строки о погоде и почтении. Вежливость требовала написать и сестрам, но при мысли об Айрис перо делалось тяжелым, как старая алебарда. Юноша все же вытащил чистый листок и пододвинул подсвечник, поправив слегка покосившуюся свечу. Вгляделся в пустой лист, поднялся, прошелся до камина, тронул замершего на мраморной полке бронзового вепря.

Зверя нашли в какой-то из дворцовых кладовых, он был грязно-зеленым, грубым, неимоверно тяжелым, но на клейме стояло «296 год Круга Молний». Этот вепрь помнил Алана Святого! Фигурку отчистили до блеска и торжественно вручили Повелителю Скал, пришлось благодарить и водружать на видное место. Память предков была уважена, но среди дорогих изящных вещей реликвия казалась каким-то утюгом, и Дикон решил отвезти ее в Надор. Матушка будет в восторге, а на камин можно поставить что-нибудь поприятней. Хотя бы танцующую астэру. Тоненькую, игривую, откинувшую в танце изящную головку…

Рука соскользнула с неровной поверхности, не зажившая до конца рана откликнулась болью. Святой Алан, ну сколько можно ждать! Письма, встречи, поездки, подсвечники, вепри – все это вранье, а правда лежит за черной дверью и ждет слугу с топором.

Дикон сам не понял, как выскочил из кабинета. На лестничной площадке горели лампы, под колокольчиком сидел дежурный слуга.

– Завтра утром мне потребуется курьер.

– Да, монсеньор.

– Джереми не возвращался?

– Нет, монсеньор.

Лакей был отвратительно спокоен. Еще бы, откуда ему знать, что в доме труп?! Что же задержало Джереми? Случайная встреча, расковавшаяся лошадь, бутылка?

Дикон взялся рукой за натертые воском перила. Утром заявится Нокс. Довериться ему? Полковник кажется преданным и смышленым, но этого мало. Тот, кто исполнит приказ Альдо, должен быть молчаливее скал. Джереми доказал, что он на это способен, Нокс – еще нет.

– Который час?

– Около восьми. Монсеньор желает обедать?

– К Леворукому обед!

Дикон рванул надраенную дверную ручку. Его встретили камин, кресла, письменный стол с листом бумаги… Писать письма, а в доме покойник! Обедать, а в доме покойник! Спать, а в доме покойник! Дышать, а в доме покойник! Ричард хрипло вздохнул и бросился вон. Лестничная площадка, галерея, заполнивший все вокруг бой часов…

Вот и дверь. К черному дереву липнут злые, почти призрачные завитки… Нужно заменить этот ужас на что-нибудь светлое. На розовое дерево или марагонскую березу с бронзовыми накладками, а кэналлийское безумие надо сжечь! Юноша оглянулся и выхватил ключ, он только посмотрит… Посмотрит, уберет с мертвого лица подушку, зажжет свечи, а ночью перетащит Удо в дальний подвал, там достаточно холодно. Через месяц все уляжется, можно будет подумать о настоящих похоронах. Жаль, погиб преосвященный Оноре, он бы не отказался проводить Удо. И хорошо, что Джереми не вернулся, иначе непоправимое уже бы делалось. Сюзерену можно сказать, что Джереми задержался, пришлось все делать самому. Нет, сказать мало, надо съездить к Данару и что-то туда бросить, какие-нибудь мешки.

Юноша прислушался. Тихо. Слуги, кроме дежурного лакея, сидят внизу, и, в конце концов, здесь хозяин он! Куда хочет, туда и заходит.

Дикон повернул ключ, тот не поддался. Ричард надавил, замок холодно щелкнул, и по спине побежали мурашки. Не сметь бояться, это не первая смерть на твоем пути!

Дверь распахнулась словно бы сама. Свет с галереи желтым языком протянулся в темный провал: наборный паркет, ножка кресла, разбросанные подушки… Ударивший в виски ужас тянул назад, но юноша с ним справился, ему даже удалось зажечь свечу. В выстывшем за два дня и ночь кабинете ничего не изменилось, только на диване никто не лежал. Удо в комнате не было. Ни мертвого, ни живого.

5

Одна пуля вошла в стену, вторая оцарапала толстенный сук. Обе шляпы остались на месте. Джереми стрелял неплохо, очень неплохо, но уложить в ночной драке двоих убийц, не зацепив жертву… Для этого нужно иметь другую руку и другой глаз или… целить отнюдь не в разбойников и промахнуться.

– Вот так, – сказал кому-то невидимому Карваль.

Ветер раскачивал ветки; шляпы и их тени качались и плясали, словно кто-то затеял драку.

– Вернемся в дом, – бросил Робер. И как он сам не догадался проверить слова Джереми таким образом?

– Идемте, Монсеньор, – согласился маленький генерал. – Дювье, свяжи этого человека.

– Будет сделано! – обрадовался сержант. Новоявленных «надорцев» Дювье не переваривал, и Робер его понимал. Дикон видел в вояках Люра вставших за дело Раканов солдат, а для южан они были ублюдками и мародерами. Может, хоть сейчас до мальчишки дойдет, хотя Эгмонт смотрел на жизнь так же. Кавендиши для него были соратниками, а кэналлийцы с бергерами – врагами…

– Монсеньор, вы не устали?

– Устал, – признался Эпинэ, падая в кресло. – Ничего не соображаю. Как вы додумались? Я о выстрелах…

– О! – Маленький генерал заметно смутился. – У меня возникли некоторые сомнения, и я осмотрел место предполагаемой засады. Дважды попасть в цель с указанной этим капралом позиции мог только великий стрелок. Лично я не стал бы рисковать, разумеется, если бы хотел спасти герцога Окделла. Я бы ввязался в драку, но стрелял только в упор.

Поставить себя на место другого и понять, что тот врет… Как просто. Леворукий бы побрал эту голову, не только болит, но и соображать не хочет!

– Я должен был догадаться, – поморщился Иноходец, – и не только об этом.

– Вы слишком хорошо стреляете, – буркнул Карваль, – и вы судите о других по себе, иначе б не имели дела с Раканом.

– Джереми хотел убить, а не спасти, – не дал увести себя в сторону Робер. – Сядьте, мне тяжело смотреть вверх.

– Если Джереми Бич стрелял, то он хотел убить, – из всех стульев и кресел Карваль выбрал самое неудобное, – но почему мы уверены, что он вообще там был? Потому что он так сказал герцогу Окделлу? Это не доказательство.

А в самом деле, почему? Джереми заплатил «висельникам», в чем его и уличили, остальное известно лишь с его слов. Убийца попытался выставить себя спасителем, и ему это почти удалось. Бич мог стрелять в Дикона, а мог спокойно сидеть в какой-нибудь харчевне, ожидая вестей от наемников.

– Ненавижу копаться в чужом вранье, – признался Эпинэ, – и не умею.

– Монсеньор, если вам неприятно продолжать допрос, – тут же предложил Карваль, – я возьму его на себя.

Искушение свалить на маленького генерала еще одну навозную кучу было велико, но Робер покачал головой. Он и так слишком часто выезжает на чужих спинах, и чаще всего на Карвале.

– Пусть его приведут, – Иноходец завозился в кресле, поудобнее пристраивая руку и голову, – и покончим с этим.

– Да, Монсеньор.

Дик расстроится, но это лучше, чем держать при себе двурушника и убийцу. Жаль, Альдо полагает иначе: сюзерен бы в Джереми вцепился. Еще бы, не подручный, а клад – убьет, соврет и не покраснеет!

Виски ныли все сильнее: то ли погода менялась, то ли голове не хотелось думать и она топила мысли в боли. Боль, она как дым, сквозь нее мало что разглядишь. Эпинэ потер лоб, потом затылок, стало легче, но ненамного. Вызвать лекаря и потребовать настойку? Приказать сварить шадди, благо Левий прислал отменные зерна? Или просто свалиться и уснуть?

Самое простое и самое надежное. Так он и поступит, но сперва – Джереми Бич.

– Ты расскажешь правду, – объявил сквозь горячий шум Карваль. – И упаси тебя Леворукий соврать.

– Зачем мне говорить? – угрюмо откликнулся Джереми. – Говори, не говори…

– Не хочешь – не надо, и так все ясно. – Голова болела все сильней, и Эпинэ снова поморщился, но мерзавец воспринял это по-своему.

– Я выполнил приказ моего полковника. – Глаза камердинера бегали, как кагетские тараканы. – Я всегда выполнял приказы.

– И что тебе было приказано? – На щеке Джереми – ссадина. Свежая. Дювье постарался.

– Явиться в распоряжение тессория, сделать, что он хочет, и убраться из столицы.

– Когда ты приехал в Олларию?

Таракан остановился, шевельнул усом, запомнил. При случае донесет, что Первый маршал Талигойи называет Ракану Олларией, только случая не будет.

– В начале Весенних Ветров. – Перед Робером вновь торчал туповатый служака. – Управляющий Манрика обо мне знал, сразу провел к тессорию.

– Очень хорошо. – Карваль вытащил пистолет и положил рядом с собой. Точно так же, как это сделал в Багерлее Робер. – Что тебе велел этот гоган?

– Сговориться с «висельниками». Я так и сделал.

– А когда у них все пошло навыворот, стал стрелять? – рявкнул Никола. – Ты сам решил прикончить Окделла, так ведь?

– Я не стрелял, – затряс головой Джереми, – стрелял не я… Я не знаю, кто стрелял. Он из-за стены вылез, я его не видел. Показались люди, пришлось уходить…

– Это все?

– Все, – буркнул Джереми, – хоть на куски режьте, все!

– Что ж, – согласился Карваль, – все так все. Чтобы тебя вздернуть за покушение на герцога Окделла и пособничество Манрикам, хватит. Монсеньор, это человек вам еще нужен?

– Нет, – Робер с трудом повернул голову, – но мерзавец – камердинер Окделла, так что приказ лучше подписать мне. Пришлите утром бумаги…

– Отведите меня к моему герцогу! – вдруг завопил Бич. – Я исполнял его приказ! Секретный! Я обязан ему доложить…

– Закатным кошкам доложишь, – буркнул Карваль. – Монсеньор, я пришлю бумаги к десяти.

– Монсеньор! – Теперь Джереми напоминал загнанного в угол, нет, не крыса, Кавендиша. – Монсеньор! Я выполнял приказ… Я сказал не все!

– Допустим, – подлая игра, но доиграть придется. – Только Ричарду камердинеры-убийцы не нужны, а я устал.

– Монсеньор, – немедленно подыграл маленький генерал, – уделите этому делу еще несколько минут, ведь потом вернуться к нему будет нельзя.

– Хорошо. – Эпинэ прикрыл глаза. Он не врал, боль и впрямь становилась нестерпимой, одна радость, рука отвлекала от головы, а голова от руки. – Пусть расскажет еще раз. Последний.

– Понял? – Никола похож на медвежью гончую: верный, настырный, и пасть как капкан. – Сначала и подробно.

– Манрику не только Окделл мешал, – заторопился Джереми. – Лараки тоже. Фердинанд отдавал Эпинэ Маранам, значит, Надор достался бы Ларакам, иначе всякие Валмоны могли обидеться… Вот тессорий и решил свалить смерть Окделла на родичей. Он сына Ларака в казначейство взял, чтоб под рукой был. Я, когда Выдру нанимал, потому толстяком и прикинулся.

Бедный Реджинальд, знал бы он, что из него лепили убийцу. Манрики лезли в Надор, как Колиньяры в Эпинэ. Вряд ли их отпугнула одна неудача.

– После Выдры ты взялся за дело сам? Так?

– Я ничего не делал! – засучил усиками таракан. – Я только следил за Окделлом, мне было велено.

– Не делал? – переспросил Карваль. – Что-то не верится.

– За Окделлом следили, – забормотал Джереми. – Окделл думал, он один. Как же… Кэналлийские ублюдки за ним хвостом таскались. Меня бы сразу поймали.

Тайна, как и большинство тайн, была отвратительной, но у нее имелась и оборотная сторона. Дикон не дожил бы до своего комендантства, если б его не стерегли. И так ли уж важно, почему Ворон это делал?

– В Выдру стрелял кэналлиец?

– Не знаю… Я его не видел, только тень. Быстрая такая… Я не стал гнаться…

Еще бы, гоняться за такими себе дороже.

– Ты доложил тессорию про кэналлийцев?

– Да. – Глаза бывшего капрала бегали точно так же, как глаза ныне покойного Морена.

– И вы взялись за дело с другого конца, – Карваль усмехнулся и заложил ногу за ногу. Он сказал наугад, но Бич уже сдался.

– Монсеньор… – Сейчас бухнется на колени и примется целовать сапоги. – Монсеньор!..

– Я слушаю. – На всякий случай Иноходец подобрал ноги. – К Окделлу ты не вернешься. Что велел Манрик?

– Велел подобраться к Окделлу через его родича. Я заставил помощника аптекаря подменить настойку от прыщей. Ее Ларак заказал… У толстяка с мордой все в порядке, ясно было, для кого старается.

– Настойка не подействовала. – Робер провел пальцем по браслету, пламя делало червонное золото алым. – Что ты сделал дальше?

– Дальше не я, – затряс башкой Джереми. – Я только узнал, что они в «Солнце Кагеты», а потом все младший Колиньяр… Ему не сказали, что за Окделлом шпионят… То есть думаю, что не сказали.

– Возможно, ты и прав. – Омерзение мешалось с желанием узнать все до конца. – Продолжай.

– Манрики перехватили нарочного из Надора. Он вез письмо от старухи, она болела, хотела видеть сына… Убить герцога в Надоре никто бы не взялся, а Ворон шел на войну… Я прикинулся нарочным и отвез в дом кэналлийца другое письмо. Его тессорий подделывал, не я… Окделл отправился на войну. Мы думали, он не вернется, такая горячая голова.

– А он вернулся, – жестко сказал Карваль. – Что ж, похоже, теперь на самом деле все. Ты остался в Олларии или вернулся к Люра?

– Меня отпустили. Я вернулся к моему полковнику. Отвез приказ о его производстве в генералы.

Белый конь, алая перевязь, свист сабли… Справедливость есть, и имя ей «перевязь Люра».

– Что тебе сказал твой генерал?

– Что я сделал все что мог, а дальше пусть Манрики сами возятся.

– А еще?

– Ну, – Джереми переступил с ноги на ногу, – он был доволен, как получилось с Колиньяром.

– Что ж, – решил Эпинэ, – с Окделлом ты, похоже, не врал. Теперь поговорим о Люра. Когда он решил… нам помочь? У Манриков карты были лучше наших. Дювье? Что такое?

– Вот… – Сержант бросил на стол два тугих кошелька. На первом красовалась монограмма Матильды, на втором – герб Темплтонов. – В седельных сумках отыскались.

Глава 2. Талигойя, Тарника Ракана (б. Оллария). 400 год К. С. 7-й день Зимних Скал

1

«Сударыня, я решился на это письмо, зная, что оно Вас огорчит, но скрывать смерть друга я не вправе. В ночь с 4-го на 5-й день Зимних Скал умер Удо Борн. Произошло это в доме Ричарда Окделла. Никаких сомнений, увы, нет и быть не может. О несчастье я узнал от Джереми Бича, камердинера Дикона и большого мерзавца, по приказу хозяина выдававшего себя за Удо. Ричард пытается сохранить случившееся в тайне, но я не сомневаюсь, что Альдо уже знает обо всем.

Причина смерти неизвестна, однако я почти уверен, что это – яд. В доме Ричарда Удо ничего не ел и не пил, значит, он либо отравился сам, во что я не верю, либо был отравлен ранее. Джереми, снимавший с умершего камзол и сапоги, говорит, что глаза Удо стали неестественно синими и что Ричард был этим совершенно потрясен.

Сударыня, я вырос в убеждении, что долг мужчин – оберегать женщин, но мы знакомы не первый год. Я бы никогда не сказал правды матери или кузине Катарине, но для Вас боль – меньшее зло в сравнении с туманом. Альдо, узнав о том, что я открыл Вам правду, будет вне себя, но я не прошу о лжи. Если Вы сочтете нужным потребовать объяснений, можете сослаться на меня и показать это письмо. Пока же я намерен хранить свою осведомленность в тайне, по крайней мере до получения Вашего ответа.

P.S. Возвращаю Вам и Дугласу кошельки, обнаруженные в седельных сумках Бича, и благодарю Вас и капитана Надя за беспокойство о моем здоровье. Буду счастлив навестить Вас в Тарнике, но пока дорога мне не по силам.

Припадаю к Вашей руке и остаюсь Вашим преданнейшим слугой.

Герцог Эпинэ».

Серый бумажный лист, серый день и смерть. Подлая, несправедливая и не удивившая.

В стекло застучали. Часто-часто. Синица. Просит хлеба или чего там они лопают… В Тарнике любили кормить птиц, и те обнаглели. Синицам все равно, кто живет в доме, лишь бы не держал кошек и бросал крошки. Среди людей синиц тоже хватает; хоть ты плачь, хоть вешайся, они будут долбить в окна и требовать свой кусок. Мозги птичьи, совесть тоже.

Пташка небесная снова тюкнула в стекло. Злость и безнадежность вскипели не хуже шадди, и Матильда от души вломила по раме кулаком. «…умер… долг мужчин – оберегать женщин… вашим преданнейшим слугой… можете сослаться на меня…»

Внук письма не увидит, его никто не увидит, разве что Леворукий. Говорят, Враг читает горящие письма и смеется. Что ж, пусть прочтет, ей терять нечего, все и так потеряно. Принцесса метнулась к камину, ухватила кочергу, отодвинула обвитую огнем чурку, сунула письмо в образовавшееся багровое гнездо. Пламя высунуло рыжий язык, на черном сморщившемся листке проступили закатные буквы «глаза… стали синими…»

Удо умер, когда открыл ей дверь из кошмара. Она выбралась, а он остался с мертвецами и убийцей. Альдо никогда не признается, но это он. Сначала Мупа, потом – Удо… Один яд, одна ложь, и уже не понять, когда началось.

Сорок лет назад мир уже разбивался вдребезги, тогда и следовало сдохнуть, так ведь нет! Молоденькая жена Анэсти Ракана, поняв, что великая любовь околела, а прекрасный принц обернулся голодным слизняком, всего-навсего напилась и родила Эрнани. Сына называли ястребом, он нашел себе голубку и утонул, а бабке остался стервятник. За что?! И как быть теперь? Не видеть, не слышать, не думать, не говорить? Миловаться с Лаци, хлебать касеру и возиться с дайтой? Или взять шадов подарок, войти к внуку и одну пулю в него, вторую – в себя?

Не выйдет, рука не поднимется, в кого бы Альдо ни превратился. Это старые господарки всаживали нож в негодящих сыновей, а она – нет, не сумеет.

– Гица, – сунул голову в дверь Лаци, – ответ будет? А то ехать далеко, лучше по свету.

Пламя обнимало сосновые поленья, трясло рыжими растрепанными лохмами, смеялось, подмигивало. Огонь везде огонь, и в камине, и в костре, это люди во дворцах одни, в лачугах – другие. На первый взгляд, а на второй – удача меняет лишь мерзавцев. Внука победа изуродовала, Иноходца с Дугласом – нет.

– Гица, что сказать-то?

– Скажи, пусть ждет.

– Да, гица.

Темплтон не должен узнать про Удо. Не ради Альдо: внуку нужны не друзья, а вассалы, но парень потребует у короля ответа, и король ответит. Сонным камнем или кинжалом. Она не должна пускать Дугласа к Альдо, не должна и не пустит.

– Я сейчас, – заверила ее высочество огненную пасть, – я сейчас встану.

2

Тащиться с больной головой во дворец было несусветной глупостью, но от Робера именно этой глупости ждали все, начиная с Карваля и кончая сюзереном. Разумеется, Эпинэ поехал, хотя клацанье подков отдавалось в висках кузнечными молотами, а по мостовой стелился ядовито-зеленый туман. Дракко брел в нем по колено, точно в болотной траве.

– Жильбер, – не выдержал наконец Иноходец, – глянь вниз, ничего не видишь?

– Внизу? – Сэц-Ариж честно уставился, куда велено. – Ничего, монсеньор.

Так он и думал. Что ж, значит, Марианна огрела его сильней, чем показалось.

– Монсеньор, – доложил гимнет внешней стражи, – прошу вас к Полуденному подъезду. В Рассветном вестибюле меняют статуи, он закрыт.

– К Полуденному?

– Бывшему Алатскому.

Альдо продолжает чудить с именами, только Алатский подъезд следовало оставить. Ради Матильды… Эпинэ переложил поводья в правую руку, расправил воротник. Увитые облетевшим виноградом дворцовые стены казались осиротевшими.

– Скоро что-то пойдет, – объявил Иноходец перекрученным лозам, отгоняя сосущую пустоту, – дождь или снег.

– Наверное, снег. – Жильбер торопливо соскочил наземь и ухватил Дракко под уздцы. Жеребец оскалился. Не сожми Эпинэ золотистые бока, услужливому дураку за проявленную вольность досталось бы.

– Не нужно его трогать. – На землю Робер спрыгнул довольно уверенно. Зеленая муть облепила сапоги, заколыхалась, запахла мертвыми лилиями и исчезла. Камни стали камнями, а неподвижный воздух вновь пропитался печным дымом, только пустота никуда не делась. Словно из души что-то выпало, как выпадает камень из кольца.

– Вам не следовало приезжать.

Дэвид Рокслей. Бледный, аж серый, и глаза провалились.

– Это вам не следовало приезжать. – С чего он вообразил, что, когда перестанут стучать копыта, голова пройдет? – Мевен бы справился.

– Я устал сидеть в склепе. – Дэвид с ненавистью дернул графскую цепь. – Хотя пора привыкать.

– До меня тоже не сразу дошло, что я герцог, – Эпинэ взял Рокслея под руку. – Нас с вами к титулу не готовили, но куда теперь деваться?

– Я не о титуле. – Рот графа по-стариковски кривился. – Просто я следующий… Дядюшка Генри с Джеймсом уже в Закате, остался я. Знали б вы, как это мерзко, ждать и не знать, когда и откуда.

– Это меня ударили по голове, а не вас, – попытался нагрубить Робер. – А что вам в самом деле нужно, так это кружка касеры и десять часов сна.

– Не хочу умереть во сне, – плечи Дэвида странно дернулись. – Как угодно, только не во сне!

– Закатные твари, нашли, о чем говорить, – поморщился Робер. – Ну почему, скажите на милость, вы должны умереть?

– Потому что это расплата. Предатели всегда плохо кончают, особенно на Изломе. На Рамиро нашелся Окделл, на дядюшку Генри – Давенпорт.

– Ну, – напомнил Иноходец, – Рамиро Второго никто не тронул.

– А он не предавал, – мертвым голосом сказал Дэвид. – Как присягнул отчиму и брату, так им и служил, а мы с Джеймсом всё знали, так что весны мне не видать…

– Прекрати! – От растерянности Эпинэ крикнул громче, чем следовало, стоящие у окна бездельники удивленно обернулись. – Пойдем отсюда, и кончай молоть чепуху.

– Как скажете. – Дэвид равнодушно кивнул. – Слышали про Удо?

– Карваль рассказал. – И не только Карваль, но с Дэвида смертей хватит. – Никогда бы не подумал.

– Глупо все вышло… Зато теперь он свободен. Добрый день, сударь.

– Вы уже встали, герцог? – Какой же у Кракла бабий голос. Сам высокий, жилистый, а пищит, как маркитантка. – Зря, вам следовало отдохнуть.

– Дела не ждут, – отрезал Эпинэ, обходя косого графа с фланга. – Я должен видеть его величество.

3

Письменный стол был воистину королевским. Эдакая ореховая, изукрашенная резьбой и бронзовыми накладками махина. Еще летом за ним сидел Фердинанд Оллар, обмакивал перо в чернильницу-колодец, подписывал указы и манифесты. Стол не тронули, уцелела и чернильница, а человека наверняка скоро убьют.

Матильда провела рукой по светлому дереву и попробовала открыть колодец: куда там, крышка словно прилипла. Ее высочество с трудом приподняла тяжелую штуковину, внутри булькнуло: чернильница была полна, но сдаваться не собиралась. Принцесса подперла подбородок кулаком и уставилась на упрямую вещицу: мастер, судя по всему, агариец, изобразил деревенский крытый колодец на нефритовой подставке. Возле сруба лежала колода, из нее пили гуси, на них тявкал лопоухий щенок. Матильда ощупала фигурки в поисках пружины – без толку, от гусей ничего не зависело, от собачонки тоже. Принцесса зачем-то развернула игрушку так, чтоб главный гусь заслонил пса, и обнаружила за колодой лягушонка. Маленького, с булавочную головку. Алатка тронула паршивца пальцем, и крышка с похожим на кваканье звуком отскочила.

Чернильница была полна, и чернила были ярко-синими.

Влажно блеснувший глаз заставил вздрогнуть и отшатнуться. Женщина замотала головой, прогоняя то, что не прогоняется.

– Гица, долго еще? – напомнил не столько о деле, сколько о себе Лаци. – Темнеет уже.

– Сейчас.

В самом деле, сколько можно пялиться в синеву? Это ничего не изменит. Удо уже умер, они с Дугласом тоже бы сдохли, если б не добрый внук. Впору прослезиться от умиления! Матильда не прослезилась, а торопливо ткнула пером в холодный блестящий глаз, полетели брызги. Чернила были обычными, черными, смертная синь плескалась у нее в голове.

– Тварь закатная! – крикнула принцесса розовой пастушке над камином, та глупо улыбнулась. Матильда отпихнула золоченый подсвечник и выдернула из бювара с оленятами белый лист: пора было кончать. С письмами, имбирной одурью, ложью, бессилием.

«Я не получала твоего письма, а ты – моего. Ты благодарил меня за беспокойство, я справлялась о твоем здоровье. Храни тебя хоть Создатель, хоть Леворукий, только живи.

Матильда»

Записка вышла короткой и при всем своем вранье правдивой до последней строчки. Добавить было нечего, разве что назвать Роберу убийцу Удо, только этого она не могла. Альдо – подлец, но пусть с ним рядом останется хоть кто-то. Иноходец друга не предаст, а вот друг о бабкином письме спросит. Нужна вторая записка, та, которую можно показать.

«Милый Робер, я счастлива, что ты пришел в себя. Буду рада видеть тебя в Тарнике, но не раньше, чем лекари…»

Нет, такое она никогда не напишет, разве что какому-нибудь Хогберду.

«Мой дорогой Эпинэ, благодарю тебя за чудесную записку…»

«Сударь, вы были так милы…»

К Змею! Надо забыть о синей смерти и написать так, словно все в порядке. Улик внук не оставил, а ночной кошмар и лживый взгляд – не доводы.

«Твою кавалерию, сколько можно валяться?! А ну поднимайся и живо ко мне, в Тарнику, касеру пить, лентяй эдакий. Мне везут дайтского щенка, кобеля, как раз с именем поможешь.

Жду. М».

Два письма были готовы, и Матильда взялась за третье. Оно вышло подлиннее.

«Ваше Высокопреосвященство, я обращаюсь к Вам не как к лицу духовному, а как к другу моего друга. Мы больше не увидимся, и я не стану сообщать Вам, куда направляюсь. Вы все поймете сами, но я не найду себе покоя, зная, где и с кем оставляю дорогих мне людей. Герцог Эпинэ слишком благороден, чтобы уцелеть, а Ричард Окделл доверчив и неопытен. Я прошу Вас о них позаботиться.

Матильда Алати».

Они больше не встретятся, незачем. Эпинэ останется с сюзереном, а она будет спаивать крыса и надеяться на Левия. Знал бы Робер, кем он был для нее на самом деле, был и останется, несмотря на всех доезжачих и кардиналов… И всего-то одна ночь, а не забыть!

«P.S. Моя последняя просьба касается моего внука. Я посылаю Вам алую ройю. Пусть орден Славы примет ее как вклад за спасение души Альдо Ракана. Это все, чем я могу ему помочь».

Чернильница закрылась без вывертов, звонко и весело щелкнув крышкой. Красивая игрушка на красивом столе. Цветочные гирлянды, улыбающиеся лица, пчелки, бабочки, оленята… Тот, кто заказал краснодеревщикам все это великолепие, кусаться и царапаться не любил и не умел, за что и поплатился. Хотела бы она, чтоб Альдо вырос травоядным? Чего она вообще хотела?

В приемной пахло касерой и чесноком. Дуглас развалился в кресле, Лаци и сержант-южанин стояли у окна, смотрели в зимний парк. Снег так и не пошел, на серых ветках бурыми шишками торчали птицы.

– Ты ведь Дювье?

– Да, ваше высочество. – Какая славная физиономия, немного похож на Ферека, только постарше.

– Это письмо отдашь Роберу, и вот еще что…

– Да?

– Ты обедал?

– Обедал.

– Тогда отправляйся, а то в самом деле стемнеет.

– Будьте здоровы, ваше высочество.

– Буду! – Колдовской камень и письмо Левию остались в руке. Смеркалось, на замерзшие яблони наползали полные снега тучи. Почему она отказалась от помощи единственного друга? Да потому что дура старая!

– Дуглас, я должна тебе сказать одну вещь. Лаци, ты куда? Тебя это тоже касается!

– Что-то случилось? – Темплтон вскочил и замер, словно сделавшая стойку дайта. – С Робером?!

– Эпинэ пришел в себя, с ним все в порядке. – Какая серая зима, все как пеплом засыпано. – Лаци, я решила. Утром мы возвращаемся в Сакаци. Дуглас, ты нас проводишь?

4

– Ты не рано встал с постели? – задал сакраментальный вопрос сюзерен. – Выглядишь, прямо скажем, не блестяще. Садись. Да не туда, в мое кресло, оно глубже.

– Я не рано встал, а поздно. – Лучше кресла сейчас только кровать. – Я про Удо…

– Мерзкая история, – нахмурился Альдо, – от начала до конца. Мы с Диконом успели за упокой выпить, а он, оказывается, просто удрал.

– Как удрал? – Кабинет его величества начал медленно раскачиваться. – Кто?!

– Да Удо же! – Альдо досадливо махнул рукой. – Хотя ты же ничего не знаешь!

– Я знаю, что он оказался Сузой-Музой…

– Именно. И я, дурак такой, решил, что он поразвлечься надумал. Это Борн-то! Ты есть хочешь?

– Скорее выпить, – признался Робер. – Шадди у тебя варят?

– Сварят, куда денутся! – Альдо звонить не стал, а рывком распахнул белую с золотом дверь. – Шадди и горячего вина! Обед через час в Полуденной столовой… Так вот, Робер, я был зол, как все закатные кошки. Мало мне олларовской дряни, так друг, с которым сорок пар сапог истоптано, из тебя шута делает. Как я эту… Сузу-Музу не придушил, сам не знаю!

– Он признался?

– В шутках – да, в том, что хотел тебя убить, – нет.

– Он не хотел, – потолок опустился и теперь медленно кружился над самой головой. – Салиган врет!

– Ты знаешь про Салигана? – быстро переспросил сюзерен. – Откуда?

– У меня был Карваль. – И выставленный из столицы Грейндж, но про глазастого теньента лучше промолчать. – А разве это тайна?

– От тебя – нет. Постой…

Закатные гимнеты в алых туниках внесли вино. Разве анаксам прислуживали воины? Хотя не все ли теперь равно.

– Пей, – Альдо самолично подал своему маршалу кубок, – а шадди подождешь, его в буфетной не держат. Я эту отраву в рот не беру, не мориск.

– Я тоже, – в первый раз после Сакаци Робер был с Альдо полностью откровенен, – но от него голова меньше болит.

– Понятно. Из Салигана мы вытрясем все, что он знает, если знает. Он не эорий, если что, отправится к палачу. С Удо сложней, его кто-то вынудил сыграть в Сузу-Музу. Чем, не знаю, но заставил, и бедняга играл…

– Что он говорит? – Это вино, обычное вино, а кажется, в темном стекле горит свеча. – Прости, голова кружится.

– Сейчас вызову гимнетов и отправлю тебя домой.

– Не нужно. В чем признался Борн?

– В том, что розыгрыши – его рук дело. Дескать, хотел меня остановить, а так я бы слушать не стал…

– Он прав, – Робер отставил наполовину заполненный огнем кубок. – Ты слушаешь только себя.

– И потому мы сейчас в Ракане, а не в Сакаци! – Альдо весело подмигнул и вновь нахмурился. – Хотя в чем-то прав и ты. С Борном я наделал дел, но уж больно он меня взбесил, а тут еще Матильда с Левием явились. Короче, прогнал я Сузу-Музу с глаз долой, а Дику за какими-то кошками велел взять солдат и проводить его до Барсины. Потом представил, какую рожу скорчит Матильда, и решил дать им попрощаться. Тут все и началось…

Сюзерен замолчал. Он ждал вопроса, и Эпинэ спросил:

– Что началось?

– Если бы я знал. – Альдо взял вино и тотчас поставил на стол, словно обжегся. – Похоже, я становлюсь трусом, всюду отрава чудится.

– Дай мне, – протянул руку Робер, – я попробую.

– Обойдешься, – отрезал его величество. – Ты мне нужен, и ты мой друг. Отравишься, с кем я останусь? С Диконом? Так он щенок щенком, только ушами не трясет.

– А зачем было его цивильным комендантом ставить?

– На всех должностях, – голос Альдо зазвенел, – слышишь, на всех важнейших должностях у меня будут эории. Дикон вырастет, а пока пускай Нокс отдувается. Кстати! Давно хотел сказать. Запиши мне песню, которую пел на коронации.

– Попробую, – вопрос застал Иноходца врасплох, – но… Сам не пойму, как вспомнилось, день такой был, особенный…

– Да, – просветлел лицом его величество, – день был великий. Придет время, и новую эпоху, Вторую эпоху Раканов, станут отсчитывать с двадцать четвертого дня Осенних Молний триста девяносто девятого года Круга Скал. Мне очень нужна эта песня, Робер. В ней могли спрятать ключ к Силе…

– Может, Придда спросить? – попытался спихнуть высочайшую просьбу Робер. – У него есть этот, как его… Павсаний.

– Спрута я, само собой, спрошу, – кивнул сюзерен, – но после того, как ты запишешь все, что помнишь.

– Ты отвлекся, – вильнул Эпинэ. – Мы говорили про Удо.

– Говорили… Ты меня устыдил, была не была! – Альдо сделал два больших глотка. – Помру, значит судьба. Так вот, кто-то, кто знает меня лучше меня самого, догадался, что я отпущу Борна к Матильде, и сыпанул ей отравы. Они все пили, Робер, все! Матильда, Удо, Дуглас… Еще бы немного, и я напился бы с ними, да злость помешала. Потом Дикон увез Борна, но недалеко. Умник решил, что ехать лучше ночью, и затащил Сузу-Музу к себе. Тот засыпал на ходу, но Ричард ничего не понял, да и кто бы понял? Дикон запер гостя и отправился к себе.

Вернулся он, когда стемнело. Удо спал, Дикон попытался его растолкать, и тот, по утверждению Ричарда, умер. Я не могу ему не верить, парень, конечно, не ума палата, но мертвых он повидал.

– А Матильда? – почти заорал Эпинэ. – Матильда и Дуглас?!

– Обошлось, – Альдо посмотрел на кубок в своей руке и снова отпил. – И я очень хотел бы знать почему… Этот яд… Тот самый, от которого сдохла Мупа. Помнишь, я тебе рассказывал?

– Не очень. То есть я помню, что ее отравили… Вернее, что она отравилась вместо вас.

– Я бы тоже забыл, если б только слышал, – на скулах Альдо заходили желваки, – но я видел! Я тебе говорил, что выписал щенков?

– Да.

– Их как раз доставили, так что я Мупу целый день вспоминал. Зашел к Матильде, а она у меня на глазах заснула. Я… Нет, не испугался, но мыслишка закралась. Я бабку запер, бросился за Дугласом, а тот уже уехал, куда, не сказал. Я погнал гимнетов за Борном, только кто же знал, что они к Дикону свернут?! Дуглас, впрочем, утром объявился, ничего с ним не случилось, спал и спал. Я выдохнул и решил, что взбесился со страху, а тут – Дикон… Смотреть на дурня и то страшно было! Представляешь, вместо того чтоб людей позвать, он целую комедию разыграл. Камердинера впутал, заставил изображать Борна… Если этого Джереми поймают, нас с Окделлом точно в убийцы запишут, разве что Удо объявится.

– Альдо, – выдохнул Робер, – так Удо жив?

– Не знаю, – огрызнулся сюзерен. – Дикон клянется, что запер дверь и ключ все время был у него. Вчера он решил… подготовить тело к похоронам, зашел, а там – пусто! Да не смотри ты на меня так, не знаю я ничего, клянусь всеми богами и Матильдой в придачу… Хотя, когда Дикон мне про Борна выложил, у меня морда не лучше твоей была.

Глава 3. Талигойя. Надор. 400 год К. С. Утро 8-го дня Зимних Скал

1

Хуже всего в Надоре был утренний холод, даже хуже Мирабеллы: святая вдова хотя бы не лезла за шиворот и не унижалась до того, чтобы шляться по чужим спальням.

Вечером покорившиеся судьбе и юной герцогине слуги сжигали в чудовищных каминах целые рощи, превращая комнаты Айрис и ее свиты в преддверие Заката, за ночь древний камень выстывал напрочь. Будущей Повелительнице Молний и ее дамам приходилось влезать в холодные отсыревшие платья и плескаться в ледяной воде.

Маменька утверждала, что последнее полезно для увядающей кожи, но Аглая Кредон не зимовала в Надоре, а жаль. Луиза не отказалась бы взглянуть на схватку двух змей – серой и розовой в кружевах и бантиках. Почтительная дочь поставила бы на родительницу, не только обвившую, но и удержавшую настоящего графа… Увы, необходимости вставать сия уверенность не отменяла. Госпожа Арамона зевнула и выбралась из-под груды предусмотрительно захваченных из Олларии одеял, не успевших пасть жертвой местной моли. Холод не замедлил вцепиться в плечи и спину, Луиза торопливо сбросила спальное одеянье и вытащила взятое на ночь в постель белье. Сырые юбки она еще могла терпеть, но рубашку и чулки – извините!

Женщина облачилась в нижнее платье, набросила на плечи одно из одеял и взялась за волосы: еще пара дней, в крайнем случае неделя, и придется затевать головомойку. А может, послать надорские купальни к кошкам и помыться в трактире? Все лучше, чем жуткие котлы, в которых только отравителей заживо варить. Луиза привычно заколола косы и потянула похожий на облысевший хвост шнур, вызывая прислугу.

В Кошоне госпожа Арамона одевалась сама, и ничего, корона с головы не падала! Капитанша может носить корсажи со шнуровкой спереди, но придворных дам одевают слуги или любовники. Любопытно, справится Эйвон с платьем или встанет на колени и зарыдает?

Из полумглы одна за другой выплыли четыре серые точки. Моль! Ах ты, пакость эдакая! Луиза отшвырнула одеяло и, извернувшись, прихлопнула одну за другой пару серых дряней. Уцелевшие неторопливо и нагло взмыли вверх. Госпожа Арамона с шипеньем ухватила шитый зелеными шелками шарф, подскочила, сбила еще одну бабочку и расхохоталась, уперев руки в костлявые бока. В последнее время ей часто становилось смешно. То ли от страха, то ли от Эйвона.

– Сударыня, – длиннолицая служанка старательно присела, – чего изволите?

Джоан, как удачно! Надорская проныра наладилась в Эпинэ и старалась угодить будущим хозяйкам за счет старой. Капитанша давно собиралась расспросить услужливую сороку, но рядом постоянно крутились злющие вороны. То ли гостье не доверяли, то ли Джоан.

– Подай мне платье. – Луиза с трудом подавила неподобающее знатной особе желание самолично поднять с пола одеяло. – Черное.

– Сейчас, моя эрэа, – засуетилась камеристка, жадно тиская алатский бархат. – У нас все говорят, эрэа в красном – роза, а в черном – королева.

Зато в зеленом – гусеница, а будь потолще, сошла бы за капусту. В детстве и юности Луиза была, прямо скажем, толстовата, но после родов, к вящему неудовольствию Арнольда, усохла. Бравый капитан предпочитал спать на перинах, а не на стиральных досках. Именно это ублюдок и проорал заставшей его с кухаркой супруге, потом, правда, одумался. На жену ему было начхать, но терять место в Лаик не хотелось, а Луизе не хотелось радовать маменьку своими бедами, вот оба и молчали: и она, и муженек…

Перед самым носом, пользуясь беспомощным состоянием капитанши, проплыла очередная моль.

– Вот ведь пакость, – не выдержала «королева». – Вы бы хоть лаванду по сундукам разложили!

– Хозяйка не купит, – пробурчала служанка, едва не подавившись взятыми в рот булавками. – Денег у нее нет на лаванду…

– Так дороже ж выходит, – не поняла Луиза. – Сколько трава стоит, а сколько – одежда.

– А ей чем хуже, тем лучше, – Джоан покончила с корсажем и взялась за рукава. – Как есть коза припадочная! Ходит в тряпье, сама ни кожи ни рожи, а уж гонору… И было б с чего, а то ведь покойник перестарка взял. Добро б хоть с деньгами, так ведь нет, приданого восемь кошек да четыре огурца. Моей эрэа не туго?

– Не туго, – девица Кредон тоже была ни кожи ни рожи, но с приданым, и достался ей не герцог, а краснорожий солдафон. Госпожа Арамона давно забыла, когда они с Арнольдом возненавидели друг друга – до брачной ночи или после, а как с этим было у Повелителей Скал?

– Эрэа Эдит хотела платье надеть, что эрэа Айрис привезла, – наябедничала Джоан, – так хозяйка его в камин кинула.

– И что платье? – Если Эдит не сбежит из дома вслед за сестрой, то Луиза Арамона и впрямь – роза. – Сгорело?

– Лиф прогорел, а юбки ничего… Эрэа Эдит вытащила, как мать ушла, только руку обожгла.

Айрис не стала бы ждать, пока герцогиня выйдет, но она девица с норовом, а Эдит с Дейдри совсем мышата.

– Руку под холодную воду надо, – буркнула Луиза, – а потом касерой облить и маслом смазать.

– Мазали, – кивнула служанка, – я и мазала, только пузыри все равно пошли. Эрэа Эдит боится выходить, герцогиня заметит, сразу поймет, что платье из камина вытаскивала.

Нет, Мирабелла даже не мармалюка… Ослица однокопытная чужих детей морит, а герцогиня – своих. Луиза подставила Джоан второй рукав.

– У меня была подруга, – болтуньи средних лет вечно говорят о подругах и соседках, – она после смерти мужа умом тронулась. Говорили – с горя, а я думаю – сдуру. Завела б любовника, как все делают, глядишь, и полегчало бы. Вот и ваша герцогиня…

– Заведет такая, – в сердцах бросила служанка, возясь со шнуровкой, – как же! Она и при муже коряга корягой была. Герцог, он не зря к Дженни, лесничиха которая, ездил. Мы-то видели да молчали, не старый еще, как не погулять от такой немочи бледной? Ума не приложу, как она прознала, не иначе кто со злости брякнул.

Со злости. Или от зависти. Или от скуки. Было б про что брякнуть, а желающие найдутся. Кто ж ей насплетничал про Арнольда и вдову бакалейщика? Жоржетта? Или все-таки Тессина?

– Ну и что было потом? – с веселым любопытством осведомилась капитанша.

– Ничего, – фыркнула Джоан. – Поерепенилась маленько, а потом, глядь, опять жена с пузом, а муж – в кустах. Так и жили, пока дурь эта не заварилась. Ох, доложу вам, и натерпелись мы, когда на наши головы солдат накликали…

«Так и жили, пока дурь не заварилась…» Бедная Мирабелла, чужая и в замке, и в постели мужа. Была бы бедной, если б не пилила все, что дышит. Мало ли где болит, дети не виноваты.

– Готово, эрэа! – Камеристка от восторга аж глаза закатила. – Красота! Чистая герцогиня, не то что эта…

Вот она уже и герцогиня, да еще и чистая, хотя голову мыть все равно пора.

– Спасибо, – поблагодарила госпожа Арамона, – руки у тебя шелковые. Нечего с такими в Надоре сидеть. Хочешь в столицу?

– Как же не хотеть? – Сплетница расцвела не хуже пресловутой розы. – С эрэа хоть в Закат… Только пусть эрэа пока не говорит, а то съедят меня на кухне… Хетер с Мэри первые.

– Не скажу, – пообещала эрэа Арамона. – А теперь ступай к молодой герцогине.

– Бегу, эрэа!.. Нет, все же красота какая! Эр Эйвон упадет, точно говорю!

Джоан растворилась в сырой полутьме. Из-за кроватного полога вылетела неразумная моль и тут же нашла бесславный конец. Луиза стерла с ладони серо-бурую пыльцу, вернулась к зеркалу и провела пальцами по бровям. Перекошенное чудище в мутном стекле услужливо повторило кокетливый жест.

Нужно обладать отвагой Айрис, чтобы, глядясь в надорские зеркала, вообразить себя невестой знатного красавца. Луиза не воображала себя никем, но Ларак взирал на гостью, как на святую Октавию. Смешно, но приятно. И тянет доиграть до конца. Лучше дурить голову Эйвону, чем смотреть в окно на присыпанный сажей снег и думать о Герарде, кэналлийце, маменьке, господине графе, Жюле, Амалии… Нужно занять мозги хоть чем-то и взяться наконец за влюбленного в дочку теньентика. Жаль, сама Селина здесь не помощница.

Луиза расправила поясные ленты и покинула спальню, предвкушая мерзкий завтрак и прогулку в апартаменты Повелителей Скал. От святого Алана Луизу тошнило не меньше, чем от дубины Эгмонта, но Эйвону пора решать, мужчина он или тюфяк.

2

Обитель почти святого оказалась в точности такой, какой Луиза ее и представляла. Одиночество вперемешку со старьем. Рассохшаяся мебель, грубые витражи, облезлые шкуры, иконы, оружие, моль и пыль.

Эйвон с утра озаботился открыть ставни и протопить кабинет и библиотеку, но света не хватало, что герцогским апартаментам шло лишь на пользу.

– Кто это? – с должным почтением спросила Луиза, глядя на портрет мужчины, проглотившего алебарду и запившего оную уксусом.

– Герцог Эдвард Окделл. – Граф Ларак повыше поднял свечу, чтобы прекрасная дама смогла насладиться выпученными глазами и поджатыми губами. – Отец Эгмонта, супруг моей сестры Симоны… Его первая жена умерла родами, она была родом из Торки. В Надоре этот союз приняли без одобрения.

Надо полагать. Здешние герцоги привыкли вариться в собственном соку, потому у них и с желудками худо.

– А вот это единственный прижизненный портрет Алана Святого, – сообщил Эйвон, – он написан за два года до гибели герцога.

Луиза честно уставилась на потемневшее полотно. Алан был недурен и походил на своих потомков. Древний художник со всем тщанием выписал нагрудник, наручи, цепи, перстни и витраж с вепрем, а вот лицо ему не удалось. Нет, нос, глаза, уши были на месте, а человек не получился. Так, кукла, на которую нацепили доспехи и поставили у окна.

– Эйвон, – как же хорошо, что Герард делится всем, что читает, – а как получилось, что Окделлы вновь стали герцогами?

– Окделлы всегда оставались Повелителями Скал, – отчеканил Ларак, в котором хрюкнули родственные чувства, но Луизу это лишь раззадорило.

– Франциск отдал Надор вашему предку, а Окделлы его вернули. Как?

– У Женевьев Окделл от Гвидо Ларака было пять дочерей и два сына. – Святая Октавия, да он же покраснел!

– Маршал Гвидо погиб под Агарисом, – припомнила Луиза, – кажется, в 30 году Круга Скал.

– Сударыня, я поражен вашими знаниями! – Эйвона разрывали желание бухнуться на колени и фамильная ответственность перед предками. Предки пересилили. Пока. – Женевьев Окделл пережила второго супруга на восемь лет. Если кузина узнает, что я вам говорю, она… очень огорчится, но Женевьев, умирая, взяла со всех своих детей клятву, что и они, и их потомки будут поддерживать друг друга. Люсьен Ларак хотел отречься от титула в пользу единоутробного старшего брата, которого боготворил, но маршал Ричард, он ведь стал маршалом, отказался, и Ричард Окделл умер графом Гориком.

– Ваша кузина этого не одобряет, – не удержалась от шпильки капитанша, но Ларак, как и положено Лараку, ни кошки не понял.

– У меня нет в этом сомнений, – признался он. – Кузина Мирабелла преклоняется перед Святым Аланом. Она мечтала назвать сына в его честь, но первенец Повелителей Скал получает имя прадеда.

А второго сына у Мирабеллы не вышло, хотя лучше бы Айрис родилась Аланом, всем было бы легче. Госпожа Арамона оглянулась: пока еще не святой герцог Эгмонт уныло глядел со своего портрета.

– Эйвон, – страшным шепотом осведомилась Луиза, – а кто такая лесничиха Дженни?

– Сударыня, – выдохнул несчастный Ларак, – кто вам сказал? Кто?!

– Не важно. – Луиза улыбнулась и ненароком задела спутника рукавом. Герцогский кабинет был бы всем хорош, если б не моль, напрочь сожравшая шкуры у камина. Поваляешься на таких в черном бархате, не отскребешься.

– Эгмонт в юности имел несчастье глубоко и страстно полюбить, – с прискорбием сообщил Ларак величайшую из новостей.

– Кого? – Женское любопытство временно взяло верх над нечестивыми помыслами.

– Ее звали Айрис Хейл, – покорно сообщил Эйвон. – Они встретились весной 378 года и полюбили друг друга, но им приходилось скрывать свои чувства. Хейлы были богаты, но свое баронство получили в Двадцатилетнюю войну, а мать Айрис приходится родственницей Манрикам.

– Ну и что? – не поняла побочная дочь графа Креденьи. – Деньги еще никому не мешали. Или Хейлы искали для дочки жениха побогаче?

– Они ничего не знали. – Теперь рукой взмахнул Эйвон, слегка задев плечо возлюбленной. Случайно или чему-то научился? – О любви кузена знал лишь я один, мы уезжали из дома вместе, и я ждал Эгмонта у озера.

– Где растут незабудки? – деловито уточнила Луиза.

– Да, – простодушно подтвердил граф, – там много незабудок… Они были так счастливы, и тут вдовствующую герцогиню разбил удар.

– Удар? – не поверила своим ушам Луиза, глядя на бледного худосочного графа. – Как такое могло выйти с вашей сестрой?

– Я говорю об эрэа Эдит, матушке Эдварда Окделла. – Ларак взмахнул рукой, еще разок тронув собеседницу. – Надежд не оставалось, и умирающая потребовала, чтобы внук немедленно вступил в брак с достойной его девицей. Кузен подчинился.

– Почему? – Луиза коснулась пальцев Эйвона, и те неуверенно сжались. – Герцогиню удар уже хватил, так что можно было бы и поспорить.

– Эгмонт был почтительным внуком, – графские пальцы сжались сильнее. – Кузен исполнил волю бабушки, но не предал своей любви. Из всех достойных его девиц он выбрал баронессу Карлион. В детстве Мирабелла была помолвлена с наследником графа Пуэна, но тот запятнал себя связью с куртизанкой, и кузина разорвала помолвку.

Пуэну сказочно повезло, хотя Леворукий знает, какой была Мирабелла в шестнадцать лет. Если ей когда-то было шестнадцать…

– Прежде чем попросить руки девицы Карлион, – провозгласил Эйвон, – Эгмонт открыл ей правду.

– Святая Октавия, – охнула Луиза, – зачем?!

– Эгмонт Окделл был честен во всем. Он сказал, что может предложить супруге лишь имя и руку, но сердце его навеки отдано другой. Кузен поставил невесте условие: его старшая дочь будет носить имя Айрис. Мирабелла согласилась.

Еще бы не согласиться! Куда ей после всего было деваться, но Эгмонт был не просто дураком, он был дураком жестоким…

– А что благородный Окделл сказал юной Айрис? – не сдержалась капитанша. – Тоже правду?

– Конечно, – удивился Ларак. – Он объяснил, что семейный долг и родовая честь превыше всего, но сердце его разбито. Эгмонт мог взять в жены юную красавицу, но остановил свой выбор на Мирабелле Карлион. Айрис могла быть уверена, что супруга не вытеснит ее в сердце любимого.

Будь на месте Айрис Хейл Луиза Кредон, придурок бы расцарапанной физиономией не отделался. Святая Октавия, что ты делаешь с людьми?! Мало ей бояться за Катарину, теперь еще и Мирабеллу жалеть придется. Тьфу ты, пропасть…

– Девица Хейл оценила благородство вашего кузена, – нехорошим голосом осведомилась госпожа Арамона, – или оказалась его недостойна?

– Сударыня, вы ясновидящая, – захлопал глазами Ларак. – Не прошло и года, как Айрис вышла замуж за марикьяре. Эгмонт был безутешен.

– И стал ездить к Дженни? – сухо уточнила капитанша, сожалея, что не может пририсовать благородному страдальцу свиное рыло. – Воистину его муки не знали границ.

– Дженни – молочная сестра Эгмонта, – пробормотал Эйвон, – он не любил ее…

– Разумеется, не любил, – дернула невидимым хвостом Луиза, – он с ней просто грешил, потому что супруга не годилась даже для этого.

– Сударыня, – простонал Эйвон, – не говорите так… Это ужасно.

– Я не желаю больше видеть вашего родственника, – отрезала госпожа Арамона. – Надеюсь, в спальне Святого Алана его портретов нет?

3

Засов. Последний рубеж обороны герцогов Окделл на пути герцогинь. Луиза толкнула на удивление щедро смазанный железный брус, отрезая пути к отступлению, только кому? Себе или графу?

– Это ложе Алана, – указал Эйвон на что-то безобразно узкое, но на первый взгляд прочное, – последним на нем спал Эгмонт… Простите…

Поместиться можно, но одеяло придется снять, волчья шерсть еще заметней медвежьей.

– Я сейчас зажгу свечи, – предложил Ларак.

– Не надо. – Чувства Эйвона велики, но ноги лучше не показывать, да и сам граф не из тех, кого тянет раздеть на солнышке. – Света хватает, или вы собрались читать мне «Эсператию»?

– Я? – опешил Ларак. – Нет…

Худое лицо было несчастным и встревоженным, то ли за кузена-племянника обиделся, то ли не знает, как взяться за дело. Луиза улыбнулась, граф тяжко вздохнул и уставился в пол. Дубина.

– Вы показали уже все, что хотели?

– Осталась библиотека, – пробормотал влюбленный, – личная библиотека, но там пусто. Книги вывезли после восстания… Сударыня. Мне так много нужно вам сказать!

Да вроде уже все сказано, надо к делу переходить, хотя на кой ей сдался этот мерин? Просто чтобы был?

– Говорите. – Отодвинуть засов и уйти? Или остаться послушать? Все лучше, чем просто вышивать.

– Мы так давно не виделись, – пролопотал своим сапогам Ларак. – То есть не виделись наедине. То, что случилось на утесе, мне не забыть до смертного часа… Это были счастливейшие… наисчастливейшие минуты в моей несчастной жизни… Сударыня, вы… свет ваших глаз… я боготворю вас. Я счастлив целовать вашу тень… Я никогда не думал, что мою судьбу озарит…

И чего бы Лараку-старшему было не жениться на южанке? На окделлских дровах даже супа не сваришь. А, была не была!

– Граф Ларак, – если он решится, то и она тоже, а нет, никто не сдохнет, – или мы сейчас же спускаемся, и вы никогда, вы слышите, никогда не говорите со мной ни о чем, кроме погоды, или извольте подтвердить свои слова. Немедленно.

– Сударыня, – залепетал соблазняемый, – сударыня…

– Эйвон, – отрезала Луиза, – вы говорите о любви. Или вы лжете, или трусите. И то и другое недостойно дворянина.

– Я не лгу! – О, мы даже кричать умеем. – Я люблю вас!

– Любите? – Луиза положила руки на ветхий камзол. – Ну так любите.

Поцелуй получился лучше, чем на утесе. Эйвон старательно тискал бархатный лиф, затем бухнулся на колени и замер. Юбки Луиза подняла и раздвинула сама, улучив подходящее мгновенье. Не хватало оборвать оборки, пришивай потом!

Руки Ларака оказались ледяными, еще бы, в такой-то холодине! Граф с остервенением гладил лодыжки капитанши, не рискуя двигаться дальше. Если так пойдет, до обеда точно не управиться. Луиза наклонилась, ухватила костлявое запястье и потянула вверх к колену.

– Сударь, – шепнула женщина, – снимите одеяло.

– Луиза… – Изящно подняться у Ларака не получилось, подвела больная спина, растереть потом, что ли?

– Ну же!

– Моя Луиза… – Разогнувшийся граф сграбастал волчьи останки и прижал к груди.

– На пол, – велела капитанша. – Ничего с ним не случится.

Любовников у Луизы прежде не было, но стаскивать сапоги и штаны с пьяного супруга доводилось. Арнольд мычал и лягался, Эйвон молчал, но дышал так, будто только что втащил на Надорский утес маменькин комод.

Капитанша тоненько хихикнула и притянула кавалера к себе. Граф потихоньку разгорался, даже руки потеплели. Луиза отвечала на поцелуи, потом откинулась на спину, но неудачно, прижав спиной рассыпавшуюся косу. Ларак неловко навалился на даму, его глаза стали блестящими и дикими. Борода и усы ощутимо царапали шею, Эйвон дышал все громче, он больше не боялся и не стеснялся, ну и слава Леворукому!

Над головой проплыла очередная моль, без сомнения, святая. Госпожа Арамона опустила ресницы: трещины на потолке, пыльные бабочки, чужие глаза – зачем на это смотреть?

Плохо ей не было, с Арнольдом бывало хуже. Эйвон что-то бормотал, подавался вперед и назад, дергался, но прижатые к доскам волосы держали крепко. Попытаться увидеть над собой другое лицо? Безбородое, загорелое, с прилипшими ко лбу черными прядями? Нет, это стало бы оскорблением для всех троих, и женщина просто ждала, когда все закончится. И дождалась.

Кровать пережила кощунство, даже не скрипнув. Видимо, в старину властители Надора были потолще и поживее. Утратившая добродетель вдова собрала выпавшие шпильки и взялась за многострадальную косу. На ее волосы заглядывался даже Арнольд, а Эйвон за отвагу заслужил подарок.

– Луиза… – Руки графа дрожали. Выпить бы ему, но в этом склепе воды и той нет. В следующий раз нужно разжиться в трактире вином.

Госпожа Арамона чмокнула любовника в щеку. Эйвон был счастлив, и его было жалко. Даже больше, чем себя.

– Мы уедем в Алат, – глаза графа все еще были шалыми, как у весеннего кота, – нас никто не найдет…

– После свадьбы Айрис, – не моргнув глазом соврала госпожа Арамона. – Мы отправимся в Эпинэ вместе со всеми, а ночью исчезнем.

– Луиза… Любовь моя, – простонал ставший неверным муж, – как же ты права! Эгмонт был глупцом и преступником… Как он мог пожертвовать любовью? Это… безбожно!

– Тот, кто прячется от любви, – дурак, – припечатала Луиза, сидя на ложе святых и мучеников. – Помогите мне затянуть пояс.

– Луиза… – Она просила затянуть пояс, а не целовать его концы, но почему бы не подождать? От платья не убудет, от нее подавно.

Граф Эйвон Ларак отнял от губ черные ленты:

– Любимая… Мне кажется, я раньше не жил…

Любимая… Да уж, докатилась она. Теперь, хочешь не хочешь, до отъезда придется грешить, не бросать же его такого, еще утопится.

Глава 4. Талигойя. Ракана (б. Оллария). 400 год К. С. 9-й день Зимних Скал

1

Урготское посольство занимало приземистый особняк возле Гусиного моста сразу за аббатством Святой Октавии. Летом дом прятался в темной зелени, но зима содрала с вековых платанов листву, и глядящее сквозь мокрые перекрученные ветви здание казалось могучим и равнодушным. Даже странно, что внутри, под слоем негостеприимного камня, скрывались живые люди: топили печи, открывали окна, спали, ели, говорили…

– Мевен! – Альдо резко дернул повод, и белоснежный, до невозможности похожий на Бьянко линарец послушно остановился, лебедем выгнув шею. – Шевельните-ка это болото.

– Да, ваше величество. – Гимнет-капитан отъехал, и тотчас к воистину крепостным воротам направился широкоплечий сержант.

– Каков хитрец, – Альдо кивком указал на зелено-коричневый флаг, прихваченный в двух местах витым серым шнуром[11], – но мы поверим. Мы прибыли лично узнать о состоянии здоровья дуайена Посольской палаты.

– Вускерд говорил, – припомнил Дик, – что Фома слишком много о себе полагает.

– Экстерриора господин Габайру не принял, – Альдо улыбался, но глаза смотрели жестко, – но королю урготы откроют.

– Конечно, – согласился Дикон, – это же не кэналлийцы!

– А кэналлийцы бы не открыли?

– Они слушают только соберано, – неохотно объяснил юноша, вспомнив угрюмую физиономию и пустой кабинет. Хуан! Мог ли работорговец тайком пробраться в дом и вытащить Удо? Замки на внутренних дверях не меняли, только на внешних.

– Дурацкий обычай, – сюзерен брезгливо выпятил губу, – и очень неприятный народ. Что ж, лишний довод в пользу того, что от Кэналлоа нужно избавиться. Пускай убираются к шадам. О, вот и наши торгаши!

Украшенные золотыми ласточками створки торжественно распахнулись, раздался барабанный бой – пусть и застигнутые врасплох, урготы приветствовали августейшего гостя по всем правилам.

– Вперед, – весело велел Альдо. – Шагом!

– Вперед, – повторил Мевен.

Процессия двинулась с места, неспешно втягиваясь в ворота: сначала знаменосец с королевским штандартом, за ним Мевен в лиловом полуденном плаще, трубачи, барабанщики, гимнеты… Эскорт придавал уверенности, но входить в дом все равно не хотелось. Подданные Фомы славились хитростью, лживостью и корыстолюбием, двуличней были разве что гоганы, но они, слава Создателю, до Талигойи не добрались.

Конь Альдо вступил в вымощенный золотистыми восьмиугольными плитками двор, и Дикон слегка придержал Караса: от ворот к крыльцу двумя рядами выстроились слуги, мрачные, высокие и плечистые, словно порожденные угрюмым зданием. Вблизи особняк казался еще тяжеловесней, а слуховые окна были прямо-таки созданы для стрелков.

Барабанная дробь оборвалась и тут же с крыльца неспешно спустился высокий, еще не старый ургот. Дуайеном он быть не мог при всем желании, но держался, словно сам Фома.

– Придется быть вежливыми, – бормотнул Альдо не столько Окделлу, сколько себе самому.

– Ваше величество, – дипломат, оказавшийся первым советником посольства графом Жанду, церемонно поклонился, – посольство великого герцогства Урготского счастливо принимать венценосного гостя. К нашему глубокому сожалению, маркиз Габайру тяжело болен и не покидает спальни.

– Я слышал, – король легко и красиво спрыгнул на рассерженные камни. – Мы решили навестить заболевшего друга. Мы надеемся, маркиз в сознании?

– О да, – подтвердил ургот, – в полном сознании, но говорить ему тяжело.

– Мы желаем видеть маркиза Габайру.

– Он будет счастлив, однако лекарь не исключает, что его болезнь заразна.

– Нам осенние простуды не опасны. – Сюзерен спокойно направился к крыльцу, и граф Жанду был вынужден пойти рядом. Проход между замершими коричневыми фигурами для троих был слишком узок, и Ричард отстал на пару шагов. Стало вовсе неуютно.

Массивные двери неторопливо распахнулись. Обитые медью створки были толще надорских, а кованый узор над головой напоминал подъемную решетку. Войти в урготскую резиденцию без ведома хозяев было непросто, выйти, похоже, еще труднее.

– Ваше величество, прошу вас… – Жанду был почти так же высок, как Альдо, но много уже в плечах. Одно слово, посольский жук.

– Благодарю, – сюзерен шагнул через массивный порог, пахнуло теплом и лекарственными травами. Вестибюль оказался под стать дому – темные панели, тяжелые светильники, огромные картины. У парадной лестницы замерли четверо офицеров с розовыми и голубыми лентами через плечо. Цвета принцесс, одна из которых станет талигойской королевой.

– Господин, – слуга с бычьей шеей угодливо улыбался и тянул лапы, – прошу вас, господин.

Юноша сглотнул и спокойно расстался с плащом и шляпой. Святой Алан, следовало прихватить пистолеты! Ну и что, что они в доме дуайена Посольской палаты? Герцог Окделл – цивильный комендант столицы, он в ответе за жизнь сюзерена и вправе не расставаться с любым оружием. Предупредить Мевена? Но гимнет-капитана окружил чуть ли не десяток коричневых, а шептаться неприлично.

– Ваше величество, маркиз Габайру не встает с постели.

– Вы уже говорили, – улыбнулся Альдо, направляясь к лестнице, – а мы заверили, что не боимся заразы. Как здоровье его величества Фомы?

– Полагаю, у него разыгралась подагра, – вздохнул дипломат, – так всегда случается к концу осени. К несчастью, это время года в Урготелле отличается сыростью. В талигойской столице климат более здоровый. Прошу вас направо.

– Да, – рассеянно кивнул сюзерен, – несущие морскую влагу ветра налетают на Алатский хребет и проливаются дождями. Урготелла стоит в не слишком удачном месте.

– Вы совершенно правы, ваше величество, наши предки не приняли в расчет ветер, – ургот казался удивленным, и Дик невольно улыбнулся: о причинах осенних дождей сюзерен узнал по дороге в посольство от него.

– Прекрасный портрет, – громко произнес Альдо, задержавшись у огромного, в полстены, полотна. – Его величество может гордиться красотой своих дочерей.

– Этот портрет написан весной прошлого года, – сообщил граф Жанду. – Работа Теотелакта Агарина.

Представить Альдо рядом с урготскими куклами было оскорблением. Неужели сюзерен, не испытав настоящей любви, навсегда свяжет себя с чужеземкой?

– Чувствуется рука мастера, – король сделал шаг в сторону, и Ричард увидел Фому с принцессами. Герцог в бархате цвета спелой сливы и кудрявом парике напоминал барона Капуль-Гизайля, девица в розовом нюхала цветок, девица в голубом кормила голубков. Дик вгляделся в смазливые, обрамленные локонами мордашки. Голубая была потолще, у розовой в лице было что-то кроличье. Сестрам было далеко даже до Марианны, а до Катари и вовсе как до звезды, но портрет в Талигойе появился неспроста. Эр Август предупреждал, что Сильвестр решил избавиться от ее величества и женить Оллара на урготской купчихе. Разве мог тогда кто-нибудь предвидеть, что картину увидит законный король…

– Талигойские художники не уступают урготским, – сюзерен говорил весело, но Дик чувствовал в его голосе безнадежность. – Мы собираемся в скором времени сделать достойный подарок их высочествам, а сейчас проводите нас к маркизу Габайру.

2

Дуайен в стеганом коричневом халате возлежал в кресле, больше похожем на короткую кровать. В комнате было нечем дышать, но посольские ноги были тщательно укутаны меховым одеялом.

– Какая честь для больного старика, – прокашлял Жоан Габайру, то ли собираясь подняться, то ли делая вид. – Какая неслыханная честь!

– Сидите, сударь, – мягко сказал Альдо. – Как вы себя чувствуете?

– Так же, как неделю назад, – хрипло произнес ургот. – В мои годы трудно уповать на быстрое выздоровление. Лекарь полагает, что я застудил верхнюю треть легких, а это весьма неприятно и исключает даже кратковременное пребывание на морозном воздухе.

Слова больного не расходились с делами. Запертые окна и тщательно задернутые портьеры зеленого бархата надежно защищали не только от мороза, но и от дневного света. Спальня освещалась камином и свечами, горящими на письменном столе и низеньком, сплошь заставленном склянками столике под рукой больного.

– Нам не хватает вашего общества, – сюзерен опустился в одно из четырех кресел и кивнул Дику. – Садитесь, Окделл. Маркиз, полагаю, вы знаете нашего спутника?

– Разумеется. – Старческие глаза, бурые, как разведенный молоком шадди, уставились на юношу. – Я впервые обратил внимание на этого достойного молодого человека, когда он приносил присягу оруженосца, и с тех пор стараюсь не терять его из виду. Властитель Надора проделал большой путь, весьма большой и весьма примечательный.

– Окделлы верны своему государю. – Святой Алан, ну зачем Габайру понадобилось вспоминать Фабианов день? Конечно, он не имел в виду ничего плохого, и все-таки…

– Верность – замечательное качество, – сухая, похожая на причудливый корень рука поднесла ко рту большой платок, – и весьма редко встречающееся. Наши времена склоняются к здравому смыслу, а не к бессмысленному самопожертвованию, как бы красиво оно ни выглядело. Большинство, как это ни печально, предпочитает чистой совести и посмертной славе бренное существование.

– Повелители Скал всегда принадлежали к меньшинству, – улыбнулся сюзерен. – О готовности Ричарда отдать свою жизнь за жизнь сюзерена говорит цепь Найери. Маркиз, мы не хотим утомлять вас и потому будем кратки. Получил ли его величество Фома наше письмо? Кроме того, мы готовы лично принять ваши верительные грамоты, что избавит вас от поездки к экстерриору.

– Я очень сожалею, – закашлялся посол, – но последнее письмо его величества, достигшее этого дома, подписано четырнадцатым днем Осенних Ветров. Я четырежды отправлял в Урготеллу курьеров, но у меня нет уверенности, что они достигали цели.

– Отправьте еще раз, – предложил сюзерен. – Мы обеспечим вашему курьеру надлежащий эскорт.

– Дорога через южные графства стала весьма опасной. – Габайру снова закашлялся, тщательно прикрывая темные губы платком. – Весьма…

– Этому скоро придет конец, – заверил Альдо. Лоб сюзерена блестел от пота, волосы слиплись. Дик тоже чувствовал себя вытащенной из воды рыбой.

– Безопасные дороги весьма облегчат жизнь моему преемнику. – Старикашка без дурацкого «весьма» прямо-таки жить не мог. – Участь посла, не получающего писем, плачевна.

– Вы рано заговорили о преемнике, – нахмурился Альдо, – мы не сомневаемся, что вы поправитесь. Вы ведь провели в Ракане более тридцати лет?

– Тридцать девять, – с достоинством уточнил Габайру, – но всему приходит конец. Я дважды просил моего герцога об отставке. Первый раз мне было отказано, ответа на второе прошение я пока не получал.

– Кто же вас сменит? – полюбопытствовал сюзерен. – Граф Жанду?

– Никоим образом. Первый советник посольства, если он себя проявит достойным образом, рано или поздно станет послом, но в другой стране. Граф Жанду знает, что ему предстоит уехать в Эйнрехт. В свободное от своих обязанностей время он совершенствуется в языке и читает дриксенские хроники. Это весьма полезное занятие, куда более полезное, чем написание доносов.

– Нам не кажется это разумным, – Альдо не выдержал и утер лицо. – Граф Жанду хорошо знает Талигойю, но не Дриксен. Разумнее оставить его здесь.

Старикашка улыбнулся, показав молодые острые зубки:

– Люди слабы, по крайней мере так учит церковь. Если второй советник будет думать о том, как стать первым, а первый – пойдет ли ему посольская лента, об интересах государства можно забыть. Каждый промах старшего будет вредить короне, но приближать младшего к вожделенной должности. Стоит ли в таком случае исправлять ошибки? Трое из четверых решат, что не стоит, а у дипломатии свои правила. Тот, кто хорошо играет в тонто в Паоне, и в Липпе не проиграет, то же можно сказать и о политике. Не сомневаюсь, новый посол быстро поймет, что происходит в этом городе. Прошу меня простить, я должен выпить свой отвар.

– Разумеется. – Государь кивнул, однако не встал, как надеялся задыхавшийся Дикон. Обитое бархатом кресло, в котором сидел юноша, превратилось в горящий камин, в горле пересохло, хотелось лишь одного – выскочить из раскаленной комнаты, но Альдо терпел, и место Ричарда было рядом с ним.

– Еще раз прошу меня извинить. – Темная лапа потянулась к столу. Дикон поправил цепь Найери, стараясь не слушать, как посол с бульканьем глотает темную жижу. Если б не тиканье часов, можно было подумать, что время остановилось, остались только жара и навязчивый сладковатый запах.

– Болезнь сродни любви, – хриплый голос ургота был отвратителен, – она завладевает человеком целиком и оканчивается либо выздоровлением, либо смертью.

– Мы от всей души желаем вам первого. – Альдо тоже слегка охрип. – Однако наш визит преследует еще одну цель. Мы хотим передать его величеству Фоме наши предложения.

– Я весь внимание. – Высохшие пальцы расправили одеяло. Ургот не врал, он и в самом деле подхватил лихорадку. Только больной в состоянии сидеть на сковородке и кутаться в меха.

– Мы хотим видеть талигойской королевой одну из дочерей его величества Фомы, – четко произнес Альдо. – Мы осведомлены о том, что переговоры о возможном союзе двух стран велись и ранее. Мы полагаем уместным завершить их должным образом. Мы готовы назвать своей супругой любую из принцесс.

Слово было сказано, мосты сожжены. Потомок богов свяжет себя на всю жизнь с дочерью торгаша. Слишком дорогая цена, но Альдо думает не о себе, а о победе.

Посол пожевал темными губами и хрипло вздохнул:

– Так вышло, что моя молодость и мое сердце принадлежат этому городу и этой стране. Я был бы счастлив увидеть мою принцессу, въезжающую в Ворота Роз, но обстоятельства этому противятся.

Я позволю себе неподобающую дипломату откровенность. Ургот весьма богат, но, увы, невелик. Пока существовал Золотой Договор, а сила Талига уравновешивалась силой Гайифы и Дриксен, мы были спокойны, так как противоречия сильных хранят слабого. Один из сильных пал. Кто помешает оставшемуся проглотить все, до чего он дотянется? Только союз с теми, кто даст отпор Паоне.

– И кто же это? – сдержанно спросил Альдо.

– Малый или же большой Южный союз. – Ургот в очередной раз закашлялся. – Весы не могут иметь лишь одну чашу, иначе это не весы. Объединение Ургота, Фельпа, южных талигойских провинций, Улаппа и Ардоры неизбежно, а в Золотых Землях привыкли скреплять политические союзы браком. У моего герцога две дочери, а граф Савиньяк не женат.

Что этот старикашка несет?! Фома не захочет отдавать своих крольчих королю Ракану?!

– Я правильно понимаю, – его величество погладил королевскую цепь, – что вы не считаете возможным вернуться к переговорам об урготско-талигойском союзе?

– Увы, – маркиз Габайру закашлялся, – я всего лишь мечтающий об отставке старик, потому и осмелился сказать то, о чем послы обычно молчат. Разумеется, я немедленно напишу его величеству о столь лестном предложении, но, когда дому грозит пожар, хозяин отдаст дочь водовозу, а не ювелиру. Урготу нужны армии Савиньяков и флот Альмейды.

– Если принцессы урготские предпочитают кипарису сосну[12], – холодно произнес сюзерен, – они весьма отличаются от прочих девиц.

– Аэций Старший писал, что воображение юных дев поражают не добродетели, но пороки, – развел морщинистыми руками посол. – Если же пороки сочетаются с красотой и победами, оспаривать у них добычу бессмысленно. Братья Савиньяк – люди выдающиеся во всех отношениях. Не обязательно быть уроженцем Гайифской империи или юной дамой, чтоб оценить их привлекательность. Я знаю лишь один союз, который в глазах моего герцога и, подозреваю, моих принцесс, предпочтительней союза с домом Савиньяк. Это союз с Кэналлоа и Багряными Землями.

– Мы благодарны вам за откровенность. – Альдо неторопливо поднялся. Сейчас они уйдут, сейчас они наконец уйдут!

– Это всего лишь предположения, – завозился в своем кресле старикашка. – Я долго не получал писем из Урготеллы, а горячка развязывает язык сильней, чем вино.

Сюзерен улыбнулся, но вряд ли искренне:

– Мы желаем вам скорейшего выздоровления. Когда вам понадобится эскорт для сопровождения курьера?

– Я возьмусь за перо сразу же после ухода врача. – Ургот оперся лапками о подлокотники. – Нет никаких сомнений в том, что его величество отнесется к полученному предложению с должным вниманием. Могу ли я написать моему герцогу, где сейчас находится герцог Алва?

– Разумеется, – пожал плечами сюзерен. – Это знают все. Алва дожидается своей участи в Багерлее.

– Я могу сослаться на источник полученных мною сведений? – озабоченно произнес маркиз Габайру. – И на то, что сведения эти предназначены в том числе и моему герцогу?

– Что означают ваши вопросы? – Альдо скрестил руки на груди. – У вас есть сомнения?

– Сомнений в том, что герцог Алва пробился к эшафоту и спас жизнь Фердинанду Оллару и заложникам, у меня нет. Я не присутствовал при этом знаменательном событии, но «перевязь Люра» известна всем Золотым Землям. – Посол глубоко вздохнул и закашлялся. – Прошу простить… Старость живет надеждой дожить до весны…

– И все же вас что-то беспокоит. Что?

– Герцог Алва знаменит отрицанием невозможного. Его не ждали в Ренквахе, его не ждали в Сагранне; на Октавианские праздники он неожиданно вернулся в столицу и столь же неожиданно оказался в Фельпе. Явление кэналлийца у эшафота поражает воображение. Естественно, молва не допускает и мысли о том, что Кэналлийский Ворон все еще в Багерлее.

– Тем не менее он там, – сюзерен сдерживал раздражение из последних сил, но ургот этого не понимал. – Слово Ракана.

– Кто я, чтоб не верить слову Чести? – Габайру вновь откинулся на подушки. – Но вырвавшийся из ловушки дриксенский адмирал утверждает, что ему противостоял Ворон собственной персоной, а то, что известно о хексбергской бойне, слишком напоминает фельпский разгром.

– Дриксенец лжет, – отрезал Альдо, – или ошибается.

– Без сомнения, – кивнул ургот. – Проигравшим свойственно преувеличивать силы и неуязвимость победителя, а проиграть непобедимому не столь зазорно, как равному. Однако вести приходят не только из Дриксен. Некоторые из участников сражения догадались свернуть на юг, что их и спасло. Моряки утверждают, что видели Ворона, управлявшего с палубы талигойского флагмана не только сражением, но и ветрами.

– Моряцкие байки!

– Я тоже так полагаю, – ургот прижал ко рту платок, – именно поэтому я написал в Ардору моему двоюродному племяннику. Он там исполняет обязанности торгового представителя, им весьма довольны… Я просил разыскать очевидцев и узнать, видели ли они Ворона лично. К концу месяца я надеюсь получить исчерпывающие сведения и буду счастлив ими поделиться.

– Вам не придется ждать так долго, – голос сюзерена нехорошо зазвенел, – через неделю Алва предстанет перед судом. Его увидит столько людей, сколько вместит большой зал Гальтарского дворца. Разумеется, послы Золотых Земель будут приглашены.

– Боюсь, здоровье не позволит мне присутствовать при сем знаменательном событии, – прокашлял Габайру, – но граф Жанду расскажет мне все в подробностях. Открытый суд над герцогом Алва обещает стать выдающимся событием, но это большой риск, очень большой…

– Что вы имеете в виду? – Святой Алан, почему сюзерен не пошлет зарвавшегося ургота к кошкам? Неужели брак с розовой или голубой дурочкой необходим до такой степени?!

Жоан Габайру потянулся к очередной склянке:

– Если Кэналлийский Ворон проявит смирение, – заявил он, – талигойцы предпочтут поверить дриксенским морякам, а если останется самим собой – не завидую обвинителям. Господин Рафиано не преминул бы вспомнить притчу об ызаргах, вздумавших судить барса. Это очень нелепая история… Ызаргов спасло лишь то, что барсы питаются чистым мясом.

– Кого вы считаете ызаргом? – не выдержал Дикон. – Не думаете ли вы…

– Ричард, – сверкнул глазами Альдо, – ты не в Надоре! Что вы имели в виду, маркиз?

– О, я всего лишь вспомнил один из забавных рассказов. Рафиано притчами добивался больше, чем бумагами, но я хочу понять, чем мои слова задели герцога Окделла?

– Ничем, – пробормотал под королевским взглядом Дикон, – ровным счетом ничем.

– Долг дипломата не замечать пролитого вина и неосторожного слова, – усмехнулся старикашка, – но дипломатов меньше, чем людей, лишенных такта. Герцог Алва обладает весьма своеобразным чувством юмора, а людям свойственно повторять чужие шутки.

Я искренне сочувствую послу Кагеты. Еще месяц назад доблестный казарон гордился несокрушимым здоровьем. После прискорбного случая с верительными грамотами несчастный слег и не покидает своей резиденции, но погубивший репутацию блистательного Бурраза шутник по сравнению с Алвой не более чем дитя. Я бы не советовал подвергать кэналлийца суду. Поверьте старому дипломату, слухи о хексбергских победах Ворона безопасней его самого.

– Герцог Алва предстанет перед судом, – рука Альдо легла на эфес, – и он ответит за все свои преступления по законам Эрнани Святого.

Глава 5. Талигойя. Ракана (б. Оллария). 400 год К. С. Ночь с 9-го на 10-й день Зимних Скал

1

Дювье притащил ужин, Эпинэ лениво ковырнул наперченную свинину и устыдился того, что не голоден. Хлеб дорожал не по дням, а по часам, что до приличного вина, то оно уверенно становилось редкостью. Скоро придется грабить окрестные деревни, хотя их и так грабят… До весны «Великая Талигойя» сожрет себя самое, а дальше что? А ничего, всё так или иначе кончится раньше.

Иноходец отправил в рот пару почти уже драгоценных оливок и запил вином, прикидывая, что писать «невесте» и Реджинальду. Если он не ошибся в расчетах, известий от Лионеля следует ждать не позже, чем к концу месяца, а если – ошибся? Когда первый маршал Талигойи решался на сговор с Савиньяком, главным были впутавшиеся в мятеж друзья и, чтоб их, вассалы, теперь всё заслонила Оллария. Карваль это тоже чувствует, да и остальные южане больше не хотят уходить. Дора что-то перевернула во всех, словно дошедшие до кровавого фонтана принесли новую присягу. Главную и единственную…

Робер жевал оливку за оливкой, глядя, как жаркое покрывается слоем застывающего жира. После Сагранны смерть казалась выходом, теперь она стала бы предательством, да и Матильда велела жить. Спасибо, не приписала «долго».

Из Тарники вестей не было, и Иноходец почти не сомневался: принцесса решилась на разрыв с внуком. Что ее доконало? Смерть Удо, которая еще может оказаться ложной, или все сразу от зимы до Айнсмеллера? Джереми клянется, что раздевал труп, а Дикон не помнит, запер он двери или нет. Может, и не запер, только вряд ли Борн без сапог и камзола незамеченным выбрался из чужого дома и исчез. Да и куда бы он пошел? Только к Дугласу, а Дуглас бросился бы к Матильде… Если так, понятно, почему принцесса засела в Тарнике, но почему они молчат? Не верят?

Внизу что-то зашуршало, вцепилось в ногу, полезло вверх. Робер рванулся вскочить, но серый хвостатый клубок уже добрался до груди. Клемент! Клемент в Олларии?!

– Это ты? – Повелитель Молний очумело потряс головой, дивное виденье в ответ чихнуло и решительно поползло вверх, к лицу. – А ну покажись!

Прятаться гость не собирался, скорее наоборот. Иноходец отодрал невесть откуда взявшегося приятеля от камзола и осмотрел со всех сторон. Крыс заверещал и дрыгнул задними лапами. Выглядел он отменно, блестели глазки-ягодки, воинственно топорщились усы, весело розовел хвост, только шкурка стала совсем светлой. Поседел. От старости или от ночной скачки?

– Ты откуда? – спросил Эпинэ, водружая его крысейшество на стол.

Клемент дернул носом. Он любил хозяина, но пожрать любил еще больше, а вокруг пахло едой. Нос дернулся еще раз, Клемент лихо развернулся и издал требовательный писк. Оголодал. Рука Робера сама отломила кусок хлеба, обмакнула в соус и положила на тарелку. Крыс почесал за ухом и рванул к угощенью.

– Обжора, – укоризненно произнес герцог. Клемент не ответил – был занят. Добравшись до корки, крыс вцепился в нее передними лапками, раздалось знакомое чавканье. Эпинэ на всякий случай прикрыл глаза ладонями, досчитал до шестнадцати, убрал руки: его крысейшество сидели на столе и старательно угощались.

– Жаль, Матильда в Тарнике, – Иноходец подлил себе вина и поднял бокал. – Вот она обрадуется! Ну, давай за встречу, что ли.

Клемент и ухом не повел. Эпинэ брызнул красным вином на изогнувшийся змеей хвост. Хвост недовольно дернулся, и Робер торопливо закусил щеку. Не хватало разрыдаться над лопающим крысом. Не над матерью, не над жертвами Доры, а над выскочившей из прошлого живой и здоровой зверушкой.

– Посажу в ящик, – пригрозил обжоре Иноходец, – а то мало ли… Кошки, собаки, люди…

Корка стремительно кончалась, Робер допил бокал и потянулся к блюду: морить его крысейшество голодом было кощунством.

В приемной затопало и забормотало, Эпинэ бросил хлеб на скатерть и повернулся к двери. Видеть никого не хотелось, но желания Повелителя Молний никого не волновали.

– Монсеньор, – Дювье казался смущенным, – тут… У черного хода двое, старик и мальчонка. В капюшонах. Кажется, смирные. Говорят, вы их ждете. Вроде как вестника посылали.

Вестник покончил с первой коркой и потянулся за добавкой. А ты, маршал, совсем рехнулся, если решил, что Клемент отыскал хозяина сам!

– Закатные твари! – выдохнул сержант. – Крыса!

– Познакомься, – велел Робер, прижав пальцем многострадальный хвост, – это Клемент. А тех двоих давай сюда, это друзья. Да, вот еще что… Их никто не должен видеть.

2

Кони огнеглазого Флоха плясали среди золотых небесных стрел. Вороные – ночь, белые – день, каждый есть отражение каждого и каждый сам по себе. Им нет числа, они мчатся из заката в рассвет и из рассвета в закат навстречу друг другу. Черные и белые встречаются на заре, когда небо становится страшным, как кровь, и прекрасным, как лепестки весенних роз.

– Монсеньор вас примет.

Мэллит вздрогнула и увидела усталого воина. Он смотрел на достославного из достославных, и глаза его были обведены синими кругами, а на шее и щеках пробивалась темная щетина.

– Идите за мной, – велел воин, и они пошли по увешанной железом и раскрашенными полотнами лестнице. Мэллит переставляла ноги, не чувствуя ничего, кроме тяжести, ставшей в последние дни нестерпимой. Усталость выпила все чувства и запорошила память серым пеплом, даже боль стала сонной и далекой, словно принесенный ветрами плач. Гоганни помнила, что дорога началась с радости, но дальше клубилась пыль, заметая все, кроме любви.

– Монсеньор очень устал, – попросил провожатый, – не задерживайте его.

– Мы будем кратки, как краток зимний день. – Достославный из достославных шагнул в белую дверь, на ней тоже плясали кони, а дальше были золото и тьма.

– Кто вы? – Худой человек стоял у стола, на его плече сидела серая крыса, а прядь надо лбом была белой. – Это вы привезли Клемента?

– Он был с нами, – подтвердил достославный. – Наша дорога была длинной, но мы успели.

– Я знаю вас, сударь. – Мэллит заговорившего тоже знала. Нареченный Робером – друг любимого и ее друг, поэтому она и шла… долго-долго. – Я совершенно точно вас видел, но не могу вспомнить где. Вы из Сакаци?

– Мы проделали долгий путь, но я вижу на руке золото.

– Да, я обручен и счастлив. – Худые пальцы тронули браслет, она помнила и эту руку, и это лицо. Друг добр и благороден, в его сердце нет грязи, только боль. – Я могу чем-то вам помочь? Вы выбрали не лучшее время для путешествий.

– Мы его не выбирали, – покачал головой достославный, – его выбрали вы.

– Простите, – нареченный Робером прикрыл глаза ладонями, закрывая душу от демонов, – я соображаю хуже, чем обычно. У меня была лихорадка… Собственно говоря, она еще не кончилась…

– Блистательный болен? – не выдержала Мэллит, и тут друг ее заметил.

– Мэллит! – Бледное лицо стало еще бледней, он покачнулся, но ухватился за край стола. – Сначала Клемент, теперь ты… И опять оделась мальчишкой!

– Юная Мэллит пришла за помощью в дом достославного Тариоля, – выступил вперед достославный из достославных. – Сын моего отца отдыхал под кровом достославного, готовясь продолжить путь, и продолжил его вместе с названной Залогом. Время зажгло свечу, и горит она быстро, а мир наш – сухая солома и пыль летящая.

– Мэллит… – темные глаза смотрели на нее, и в них танцевали золотые молнии, какие теплые глаза, какой яркий огонь! – Ты не должна была приезжать… Не должна! Здесь слишком опасно.

– Опасность названной Залогом грозит везде и нигде, – достославный тоже устал, они все на исходе сил, а ладони невидимые давят на плечи, – и опасность эту несет в себе Первородный. Блистательный должен многое выслушать, а сын отца моего – рассказать.

Друг любимого вздрогнул и провел рукой по лицу:

– Достославный Енниоль, прошу меня простить. Я не думал увидеть вас здесь, в… талигойской одежде. Вы, наверное, устали. Отдохните, и я к вашим услугам.

– Юной Мэллит следует лечь. – Достославный из достославных подошел к камину и протянул руки к огню. – Десять дней назад она почувствовала себя дурно, а на четвертую ночь, считая от сегодняшней, открылась рана, но разговор о важном не может быть отсрочен.

– Нужен врач?! – Названный Робером снял серого зверька с плеча. – Сейчас он будет!

– Не рукам человеческим излечить эту слабость и закрыть эту рану. – Как же здесь, в доме многих коней, тепло и ясно! – И не жизни юной Мэллит грозит беда, а многим и многим. Подари сыну моего отца час ночи, и ты узнаешь все.

Темные брови сошлись в одну черту:

– Хорошо, я отведу Мэллит в спальню и вернусь. Вино, хлеб и оливки к вашим услугам. Приказать разогреть мясо?

– Гостеприимство блистательного бесценно, но недостойный нуждается в долгой беседе, а не в горячей пище.

– Что ж, – белая прядь надо лбом Робера казалась струйкой дыма, – ваше дело. Эжен, пошли. Ты ведь опять стала Эженом?

– Недостойная помнит это имя. – Так решили они с любимым, но царственная раскрыла их нехитрый обман, и из юноши Эжена она вновь стала женщиной. Меланией. Имя сменить можно, сердце нет.

– Я тебя понесу! – Луна становится ближе, сквозь пепел пробивается огонь, дождь смывает серую пыль, камень становится камнем, а дерево – деревом. Стучит дождь, стучат копыта, стучат сердца ее и блистательного, но его ноша слишком тяжела.

– Недостойная пойдет сама. – Как больно уходить в пепельные сумерки. – У дочери моего отца хватит сил пересечь порог.

Бронзовые кони встряхнули гривами, метнулся и погас алый отблеск, свечи закружились, сливаясь в лунный диск.

– Как скажешь. – Руки разжимаются, тепло остается. Как хорошо, что она дошла, что она здесь. – Ты опять стала гоганни, почему?

– Недостойная расскажет все… все, что не скажет достославный из достославных.

Три черных окна и между ними картины. Первородные в алом укрощают коней, на стенах спит и видит битвы оружие. Внуки Кабиоховы гордятся чужими смертями и не узнают свою.

– Дювье, – так зовут усталого воина, она запомнит. – Эжен останется у нас. Не надо его беспокоить и не надо о нем рассказывать.

– Не будем, Монсеньор. – Названный Дювье улыбнулся. Он был готов умереть, чтобы первородный жил. – Господин Эжен ужинать будут?

– Сейчас узнаем. – Какой тревожный взгляд, а голос спокойный, как летние облака. – Ты голоден?

– Да! – она ответила прежде, чем подумала. Она была голодна и хотела спать, сердце ее болело, и она помнила все. Черных зверей, тянущих когтистые лапы из мертвой ары, неподвижное мертвое лицо, охапку золотых роз на полу, звезды над Сакаци и улыбку любимого.

3

Енниоль постарел и похудел. Без желтых одежд и бороды он казался то ли удалившимся от дел лекарем, то ли книжником, только глаза смотрели жестко и мудро, но врачи часто так смотрят. Робер передвинул кресла к камину и запер дверь. Не от врагов и не от слуг, от себя.

– Прошу достославного, – он будет говорить о делах, он должен говорить о делах! – то есть пусть достославный Енниоль сядет.

– Блистательный может называть сына моего отца Жеромом из Рафиано, лекарем и астрологом. Чем меньше наши беседы напомнят об оставленном в Агарисе, тем лучше для нас и хуже для подслушивающих и подглядывающих.

– Хорошо, – согласился Иноходец. – Я должен говорить «вы» и называть по имени, то есть по новому имени?

– Так лучше, – подтвердил Енниоль. – Правнуки Кабиоховы не вступают в земли внуков Его. Те, кто не любит меня, узнав о деле моем и о том, что надевал я подрубленные одежды и брил лицо, встанут между мной и народом моим. Сыну отца моего не так долго осталось глотать пыль дорог, и не страшна мне хула неразумных, но навис камень над домом нашим, и не время искать покоя.

– Достославный Жер…

– Нет достославных в пределах вотчины внуков Его. – Слова были резкими, а глаза усталыми. Как же они все устали!

– Простите… Господин Жером, хотите вина или плохого шадди?

– Зачем отказываться от того, что предложено? – Черно-седая бровь поползла вверх. – Вино – не пища, оно обостряет ум и располагает к откровенности. Жером из Рафиано с радостью примет чашу из рук герцога Эпинэ.

Енниоль продолжает верить. Трое у оврага тоже верили. И старший, с родимым пятном, так и не назвавший своего имени, и мальчишка с глазами Мэллит, и сама Мэллит… Лэйе Астрапэ, ну зачем она здесь?!

– Послушайте, Енниоль, – рука сама легла на браслет, – я должен сказать… Должен признаться… Мы убили ваших гонцов.

– О чем говорит сын твоего отца? – Енниоль, диво дивное, казался растерянным. – Слово мое слишком тайно, чтоб вложить его в чужие уста. Не было посланных к твоему порогу до этого часа.

Говорит правду? Лжет? Все знает и хочет спасти свою жизнь? Но тогда зачем он пришел к убийце? Зачем привел Мэллит?!

– Блистательный начал говорить, – Енниоль больше не пытался быть Жеромом из Рафиано. – Выпавший каштан нельзя вернуть в кожуру. Сын моего отца ждет правды, и пусть она режет как нож и жжет как огонь.

Пусть жжет и режет, и гори все закатным пламенем! Мэллит и впрямь Залог, залог правды, но что разбередило ее рану? Клятва Ракана или болезнь Эпинэ? Ара связала двоих мерзавцев и гоганскую девочку, впутав ее в самую подлую из земных игр.

– Блистательный сожалеет о сказанном?

О сделанном сожалеет, о сказанном – нет. Робер прикрыл глаза, собираясь с мыслями, Енниоль ждал.

Если бы не правнуки Кабиоховы, они бы с Альдо до сих пор сидели в Агарисе или плыли неведомыми морями. Выходит, во всем виноваты гоганы? Если Альдо не повезет, он так и скажет. За спиной зашуршало – его крысейшество. Эпинэ немедленно подхватил вновь обретенное сокровище. Смешно, но, чувствуя под ладонью живое тепло, говорить было легче.

– В Лэ к Альдо пришел один человек. Он сказал, что вы купили армию Симона Люра и гарнизоны на пути к столице, и потребовал Гальтару.

– Половина сказанного – правда, – желтоватые пальцы потянулись к несуществующей бороде, – половина отмечена ложью. На кого походил говоривший с Первородным? Чьи имена называл?

– В Эпинэ его знали как мэтра Вукрэ из Сабве, он торговал шерстью. Лет пятьдесят, темно-рыжий…

– Я знаю, кто это, – глаза достославного холодно блеснули. – Он носил имя Финахиоль, и смерть его выросла из его же предательства. Сын твоего отца стал рукой Кабиоховой, что убирает из корзины гнилые плоды и бросает на дорогу.

– Финахиоля убил не я. – Пусть мэтр Вукрэ и пытался обокрасть своих, дело не в нем, а в том, что натворили они с сюзереном! – С Вукрэ вышло случайно. Альдо его толкнул, он упал и разбил голову о камень. Мы не знали, что делать… Убийство посла означает войну, а Симон Люра служил вам. Мы не хотели, чтоб он узнал. С Вукрэ были слуги, мы… я заманил их в лес и велел убить.

– Носил ли один из мертвых отметину на лице? – Рука Енниоля коснулись щеки. – Вот здесь.

– Да, – твердо ответил Робер. – Его убил я, а перед этим спросил имя. Он не ответил.

– Его имя было Варимиоль, – лицо достославного совсем окаменело, – четвертый из сыновей моего отца. Ему доверили то, что не следовало доверять, он же сделал то, чего не должен был делать. Финахиоль не более чем мул, везущий на спине кувшины с горючим маслом, Варимиоль был погонщиком.

Блистательный снял с моей совести черный камень и возложил на душу светлый. Сын моего отца оплачет брата своего и возблагодарит Кабиоха за то, что не случилось непоправимого. Где остались пришедшие за чужим?

– В овраге, – пробормотал Иноходец, – на краю леса Святой Мартины. Это в старой Эпинэ… Там все… Люди и мулы.

– Так заповедовано, – возвысил голос гоган, – требующий с должника уплаты раньше срока да не обретет места в родовой усыпальнице, а обманом вымогающий чужой долг да ляжет вместе с вьючными животными в неприятном месте. Варимиоль был послан расчистить путь Первородных, но не требовать уплаты.

Так было еще хуже. Неизмеримо хуже, потому что гоганы играли честно, а их обманывали. С самого начала, с того самого разговора в Агарисе, когда сюзерен решил столкнуть достославных с «истинниками» и не платить никому.

– Теперь совесть блистательного спокойна, – Енниоль отвернулся к столу, – и мы можем поднять чаши за встречу и поговорить о главном.

Спокойна?! Понять, что убийство было бессмыслицей, что хватило бы слова «нет», и мальчишка с золотыми глазами остался бы жив? Как же проще жить, не думая, а веря. Для Енниоля убийство соплеменников – воля Кабиохова, возмездие за отступничество, только подлеца подлецом делают не чужие подлости, а свои.

– Вы не понимаете, – с отчаяньем произнес Робер, – вы ничего не понимаете. Альдо не станет исполнять клятву, он не собирался этого делать. Никогда не собирался!

Глава 6. Талиг. Дорак Талигойя. Ракана (б. Оллария). 400 год К. С. 10-й день Зимних Скал

1

Первый нож вошел в дерево в паре ладоней от клинков Шеманталя, второй просвистел мимо ствола и свалился на подмерзшую землю. Котик с радостным лаем кинулся следом и притащил опозорившемуся хозяину его собственность, Марсель потрепал пса по внушительному загривку, велел лечь, чихнул и швырнул в несчастное дерево очередную пару. Правый клинок угодил куда надо, левый, к вящей радости волкодава, снова шлепнулся в кусты.

– Не бывать мне Леворуким, – признался виконт, разглядывая истыканную липу.

Варастийская наука была сложной и при этом увлекательной, а делать все равно было нечего. «Полномочный представитель Фомы», везший ответ на лестное и щедрое предложение тараканьего величества, «доберется» до здешних мест в лучшем случае через неделю. Ответ от родителя мог бы прийти уже позавчера, но папенька с помощью не торопился, книг в «Крылатом баране» отродясь не водилось, а миловидную подавальщицу звали Лиза, и это, мало того, что было ужасно само по себе, напоминало о безобразном просчете. Нет, Лиза исключалась.

От безделья виконт обучал ржущих адуанов изящным манерам и терзал старую липу, благо та молчала, а по вечерам писал в Фельп. Утром письма отправлялись в печку, а виконт в обществе Котика и адуанов – в придорожную рощу, махать клинком и метать ножи. Толстеть по здравом размышлении наследник Валмонов раздумал: Альдо, будь он хоть трижды Раканом, весной сгинет, а от воцарившегося пуза так просто не избавишься.

– Капитан! – завопили сзади. – До вас приехали! Спрашивают!

Котик гавкнул и завилял обрубком хвоста, Марсель оглянулся. На тропинке стоял адуан и размахивал руками что твоя мельница.

– Кто приехал? – Виконт взял из собачьей пасти нож. – Откуда?

– Из Валмона, – сообщил варастиец, – важные такие, большие, сами не ходют. В вашей спальне расположились, заказали обед. Вас требуют!

– Так я и дам себя съесть, – возмутился Марсель, хватая Котика за ошейник. Пес еще не знал, что за знакомство ему предстояло. Папенька. Собственной персоной. Получил письмо и приехал наставлять.

– Если он привез астры, – объявил Марсель адуану и собаке, – я скормлю их корове.

Варастиец открыл рот и чихнул, пес радостно гавкнул. Еще бы, Котиков родитель интереса к многочисленному потомству не выказывал. Валме пригладил забывшие о щипцах патлы и поправил шейный платок. Встречу с неизбежностью оттягивать глупо: неизбежность нужно побыстрее проглотить и зажевать чем-нибудь соленым.

– Вина ему подали? – осведомился виконт, прикидывая, брать собачку с собой или оставить на улице.

– Они с собой привезли, – благоговейно произнес вояка, – и вино, и пулярков, и голубей в ящиках. И еще сыр в бочонке.

Точно папенька. Когда же старый греховодник последний раз выбирался из дому? Воистину грядет что-то жуткое. Марсель сунул Котика адуану:

– Придержи, а то как бы чувств не лишился.

– Сударь? – не понял варастиец, но ошейник ухватил. – Как это?

– От благоговения, – пояснил Марсель, взлетая по лестнице сквозь ширящийся аромат мускатного ореха и майорана. Надо полагать, повар уже приступил к пуляркам.

– Вас ждут, – объявил батюшкин камердинер, распахивая дверь.

– Представьте себе, Дави, – шепнул на ходу Валме, – я так и предполагал.

Папенька возвышался за столом многозначительной горой. По правую руку графа лежал носовой платок размером с небольшую скатерть, к креслу была прислонена до боли знакомая трость с рукоятью в виде головы гончей. Внутри трости находился клинок, о чем знали лишь избранные и покойные.

– Я получил перехваченного вами кобеля, – возвестил родитель, – и остался им недоволен. Неудачная порода, мерзкая стать, отвратительное воспитание и дурные привычки. Вы были совершенно правы, отсылать подобное животное великому герцогу Ургота – верх неприличия.

– Счастлив вашим одобрением, – почтительно произнес Марсель, становясь на колени и целуя похожую на подушку для булавок руку, – и еще более счастлив видеть вас. Вы оставили собаку при себе?

– Я отослал ее на север, – сообщил граф, – бергеры неплохо управляются с самыми капризными псами. Встаньте, пройдите к порогу и повернитесь.

– Охотно, батюшка, – откликнулся почтительный сын, маршируя к двери, сквозь которую, предвещая грядущий обед, текла майорановая струя. Папенька обожал майоран и мускатный орех, маменька, как и все Фарнэби, предпочитала кориандр, а сын пристрастился к чесноку.

– Странное зрелище, – задумчиво протянул граф, разглядывая сына и наследника, – если бы не портрет Готье Шапри, можно было бы прийти к выводу, что ваша матушка не была столь добродетельна, как мне казалось. Несчастный Ив! Всю жизнь скрывать животы и на старости лет оказаться перед необходимостью противоположного.

– Вы привезли Ива? – не поверил своим ушам Марсель. – А кто же будет шить вам?

– Снимите камзол, – выпятил губу граф, – и повернитесь еще раз. Медленней.

– Буду счастлив, – провозгласил Марсель, вскидывая руки, словно кэналлийский танцор. «Эве рэ гуэрдэ сона эдэрьенте»… Какой дурью они тут маются! – Батюшка, у вас есть новости из Олларии?

– Вы нетерпеливы, сын мой, – огромное тело укоризненно колыхнулось, – крайне нетерпеливы. Я недоволен.

– Нетерпелив, – согласился Марсель. – Вы бы тоже стали нетерпеливы, окажись в Багерлее не Ворон, а хотя бы Рафиано.

– Я не могу ваше утверждение опровергнуть, – покачал головой граф, – как и подтвердить, поскольку экстерриор покинул столицу и находится вне опасности, но терпение следует воспитывать. Я расскажу вам про Олларию, но сперва извольте выслушать про Хексберг.

2

Катари, его любовь и его королева! Сейчас она выйдет… Вот из этой самой бледно-розовой двери.

– Не знаю, Дикон, – сюзерен задумчиво перебирал геральдическую цепь, в последнее время это стало у него привычкой, – право не знаю, стоит ли брать тебя с собой… Катарина Оллар странная женщина, очень странная.

– Она не странная, – тихо сказал Ричард, – она святая.

– Весьма вероятно, – подмигнул Альдо, – но, согласись, святость в наши дни выглядит странно. Я мог освободить ее и засыпать драгоценностями, а она не хочет. Вернее, хочет, но сама себе не позволяет. Вбила в головку, что не может оставить мужа, пока он в Багерлее, а куда прикажете его девать? Ворон связал нам руки, хотя это и к лучшему.

– К лучшему? – не поверил собственным ушам Ричард.

– Именно. Алва должен умереть раньше Оллара, иначе по милости Эрнани Трусливого мы получим новую династию. Ладно, Дикон, иди, уговаривать даму признаться в супружеской неверности проще наедине.

– Катарину принуждали!

– Разумеется, – не понял сюзерен, – а что это ты так разволновался?

– Госпожа Оллар счастлива видеть его величество, – объявила необъятных размеров дама в кремовом платье. Хорошо, не та белобрысая дуэнья, что промывала ему щеку. Против самой женщины Дикон ничего не имел, но любое напоминание о выходке Айрис было невыносимо.

– Ваше величество, герцог Окделл. – Катари замерла в дверном проеме, испуганно косясь на государя. Голубые глаза королевы стали еще больше, осунувшееся личико было снеговым. – Что-то случилось?

– О, ничего, уверяю вас. – Сюзерен подвел женщину к креслу. Это была обычная вежливость, не более того, но сердце Дикона бешено застучало. – Умоляю, садитесь.

– Благодарю, – попыталась улыбнуться Катарина. – Прошу меня простить, я видела дурной сон… И потом не могла уснуть.

– Это вы нас простите, – возразил Альдо, поднося к губам фарфоровые пальчики. Как же ей идет черный, даже больше, чем голубой! Для олларианцев черный – знак траура, для Окделлов – один из фамильных цветов. Его можно носить и в счастье.

– Вам вернули все пропавшие драгоценности? – Сюзерен все знал и так, но сложный разговор начинают издалека.

– Да, ваше величество, – тихо произнесла королева, – почти все. Я сожалею лишь об одном камне. Алая ройя как нельзя лучше пошла бы молодой герцогине Эпинэ.

– Не сожалейте, – улыбнулся сюзерен, – у невесты Повелителя Молний и сестры Повелителя Скал недостатка в драгоценностях не будет. Клянусь вам.

– Я не сомневаюсь в щедрости вашего величества, – руки Катари комкали кружевной платок, а Ричарду виделись лето и ветка акации, – но Айри дорога мне. Я хочу сделать ей подарок, чтобы она… помнила о нашей дружбе.

– Окделлы не забывают друзей. – Альдо подмигнул Дикону. – Не правда ли, герцог?

– Да! – выкрикнул Ричард и понял, что кричать не следовало. – Разумеется, ваше величество.

– Я многим обязана вашей сестре, Ричард. – Белое кружево в белых пальцах, и ни одного кольца. – Самое главное, я обязана ей верой в верность. Айри меня научила очень многому. Мне очень грустно, что вы в ссоре, но вашему отцу было бы еще больнее.

Если бы они были наедине, юноша нашел бы, что ответить, но сюзерен только начал разговор, и он был прав, до времени оставив ройю у себя – Айрис такого подарка не заслуживала!

– Никакой ссоры нет, – решительно объявил король, – все давным-давно забыто, так ведь?

– Конечно, – выдавил из себя Дикон, – я больше не сержусь на Айрис.

– Я попрошу вашу сестру ответить тем же, – наклонила голову Катарина, – нас слишком мало для ненависти.

– Вы правы, сударыня, – голос Альдо напряженно зазвенел, – нас мало, и я прошу вас оказать нам одну услугу… Не скрою, мы очень на вас рассчитываем.

Катарина не ответила, лишь подняла глаза, голубые, как небо над старым аббатством.

– Сударыня, – повторил сюзерен, – не знаю, известно ли вам… Мы решили судить герцога Алва, и судить открыто. На совести этого человека множество преступлений, они не могут оставаться безнаказанными. Вы были свидетельницей его злодеяний, и вы уцелели. Мы просим вас встать на сторону обвинения.

– На сторону обвинения? – тихо переспросила Катари, сжав платок. – Нет.

– Поймите, – Альдо не удивился, он ждал чего-то подобного, – то, о чем мы просим, не оскорбит честь эории. Я знаю, вы восхищаетесь Беатрисой Борраска, бросившей обвинение своему мучителю. Ваше мужество, да простится мне такое слово по отношению к прекрасной женщине, успело стать легендой. Не бойтесь, скажите правду, этого требует справедливость. Этого требует память Окделлов, Эпинэ, ваших братьев.

– Я не боюсь. – Катари отбросила свой платок и встала. Губы ее дрожали. – Я не боюсь. И я не стану говорить!

– Закатные твари, почему?! – Сюзерен тоже вскочил, теперь мужчина и женщина стояли лицом к лицу. Святой Алан, он же все еще сидит!

– Почему вы не хотите сделать то, что велят справедливость и честь? – повторил свой вопрос сюзерен. – Неужели слухи о вашей любви к кэналлийцу правдивы? Простите, если я оскорбил вас.

Королева молча покачала головой, ее губы совсем побелели.

– Так почему же? – Сюзерен протянул руку, намереваясь усадить собеседницу в кресло, но Катари отступила.

– Потому что я знаю, что такое Багерлее, – просто сказала она, – а вы не знаете.

– При чем здесь это? – Альдо оглянулся, и Дик прочел во взгляде сюзерена недоумение. – Ричард, ты понимаешь, о чем речь?

– Нет. – Юноша и вправду не понимал. Катари не умеет лгать, и она не любит Ворона, не может любить!

– Видите, сударыня, – к королю вернулась его всегдашняя галантность, – герцог Окделл тоже не понимает. Мы умоляем объяснить нам ваше упорство.

Катарина судорожно вздохнула, тонкая рука метнулась к цепочке с эсперой.

– Меня должны были судить, – голубые глаза смотрели мимо короля, то ли в окно, то ли в глаза Создателю. – Манрики приходили к тем, кто знал меня… Так же, как вы ко мне. Они хотели того же – суда. Ваша сестра, герцог Окделл, сказала «нет». И госпожа Арамона с дочерью, и младшая Феншо… Как я могу сделать меньше них? Я не предам человека, который спас моего супруга ценой своей свободы, а теперь я вижу, что и жизни.

– Катари! – Как она может ставить свою жизнь вровень с жизнью Фердинанда?! – Катари, вспомни, что ты говорила о Вороне! О том, что он делал с тобой… Как ты можешь его защищать? Он…

– Ричард Окделл, – она почти шептала, но это было громче всех воплей Айрис, – стыдитесь! Ваше величество, я была откровенна с сыном Эгмонта. Я говорила с ним как с другом, доверившись чести Повелителей Скал. Я была королевой, он – сыном мятежника. Сейчас все изменилось: Ричард Окделл – друг вашего величества и цивильный комендант столицы… Я – жена узника Багерлее. Мне не место в столь блистательном обществе.

3

– Вы верите этим сказкам? – Марсель заставил себя пожать плечами и проглотить пару маслин. Завопи наследник от радости, папенька бы не понял, и потом, сплетня была слишком хороша, чтоб оказаться правдой. – Но, если Ворон топил «гусей» в Хексберг, кто рубил змея в Олларии?

Отец щедро полил острым маслом привезенный из Валмона мягкий сыр – другого он в дороге на памяти Марселя не ел.

– То, что произошло у эшафота, мог сделать лишь Алва, следовательно, это был он, но люди склонны принимать желаемое за действительное. Ракану придется доказывать, что Кэналлийский Ворон у него в руках. Узурпатор покажет пленника, по крайней мере, послам. Надеюсь, вы знаете, кто является дуайеном Посольской палаты?

– Ургот, – Ворон в Багерлее, а не в Хексберг, а ведь чуть было не поверилось. – Маркиз Габайру.

– Исключительно достойный человек, – кивнул родитель, смакуя сыр. – Я встречался с ним в юности. Тогда вся Оллария лежала у ножек Клотильды Дюмэль, а мы с Габайру и известным вам Бонифацием предпочитали лежать не у ножек, а между… Увы, Бонифаций променял Кло на совершенно никчемное создание, за что и поплатился. Как вы его нашли?

– Он… – Марсель замялся, подыскивая слова, – внушителен, хоть и не так, как вы.

– Он младше на четырнадцать лет, – наставительно произнес папенька. – Я написал о вас маркизу Габайру.

– Вы желаете, чтобы я отвез письмо?

– Разумеется, нет. Ведь я лишил вас наследства за дезертирство и переход в урготское подданство.

– Значит, я дезертировал? – деловито уточнил Марсель. – Что ж, я так и думал. Армия – пренеприятная вещь. Утренние вставания, отсутствие горячей воды, какие-то приказы… Я с трудом дотерпел до Урготеллы и понял, где мое место.

– Не пытайтесь обмануть собственного отца, скрывая истинную подоплеку своего отвратительного поступка, – строго произнес глава семейства. – Вы, будучи пьяным, разгласили интимную тайну герцога Алва, испугались его мести и бросились за спасением к Фоме.

– Какую тайну? – навострил уши виконт. – И кому именно я ее разгласил?

– Разумеется, урготам, – слегка поморщился отец, отодвигая опустошенную тарелку. – Если б вы разгласили тайну гайифцам, то стали бы подданным Гайифы.

– Не стал бы, – возразил Марсель, подворачивая манжеты, – мне не нравятся мистерии.

– Это у нас фамильное. – Батюшка поднял крышку и зажмурился, вдыхая запах пряного мяса. – Все Валмоны – бабники, однако разговор о Гайифе беспредметен. Вы уже стали урготом, а я, получив письмо Шантэри, от вас отрекся. Вернуть титул вы можете только при помощи Ракана.

– Я добьюсь расположения его величества, – заверил Марсель. – Братья знают о моем позоре?

– О нем знают все, кому следует, – объявил папенька и вырвал пулярке ногу, – иначе какой же это позор? Кстати, чтобы вернуть наследство, вам предстоит раскрыть тайну Алвы еще и Ракану.

– Но что же я разгласил такого, – нахмурился лишенный наследства виконт, – чего не разгласили сам Ворон и господин Штанцлер?

– Ракан одержим гальтарской древностью, – все еще крепкие зубы впились в мясо, брызнул сок, – это даже… собаки знают. При этом он полный невежда, но никогда в этом не признается.

– Зато Фома не одержим ничем, кроме выгоды. – Марсель последовал родительскому примеру, лишив птицу второй конечности. – Он за древнюю тайну меня не удочерит. Ургот спал и видел выдать дочь за Алву, очень надеюсь, что он не проснулся.

– И не проснется, – успокоил папенька, берясь за бокал. – Ракан не увидит ни принцессы, ни меча, но услышать может многое. В том числе и от вас.

– Постараюсь не обмануть ничьих ожиданий, – заверил Марсель и вгрызся в доставшуюся ему ногу, – ни ваших, ни Фомы, ни Ракана. Я сделаю всё, чего от меня ждут все.

– Нет, вы сделаете всё, чего от вас не ждут. Между прочим, Бонифаций с Рафиано уведомили меня о ваших военных успехах, а граф Шантэри – о дипломатических. Видимо, я должен вами гордиться, – задумчиво произнес граф, – однако петь на палубе вражеского галеаса неразумно. Что именно вы пели?

– Романс о розах. – Виконт едва не бросил кость под стол, но вовремя вспомнил, что Котик внизу. – К сожалению, у меня нет при себе лютни, а петь без сопровождения я могу только в бою.

– Я бы не назвал вас хорошим певцом, – выпятил губу отец, – скорее посредственным, а Валмоны если что-то делают, то делают лучше всех. Шантэри советует вам избрать дипломатическую карьеру, я склонен с ним согласиться.

– Мой долг, – нашелся виконт, – служить моему новому сюзерену там, где он сочтет нужным. И так, как сочту нужным я.

– Вы стали дерзки и самоуверенны, – отрезал отец, – а ваши письма были редкими и лишенными должных подробностей, что усугубляет вашу вину, но вы отлучены от дома, и это больше не имеет значения. Кстати, запомните: заверенные копии моего завещания хранятся у графини Савиньяк, епископа Бонифация и экстерриора Рафиано; а теперь потрудитесь спуститься вниз и проверить, заложена ли карета.

– Жабу его соловей, – растерялся Марсель. – Вы не будете ужинать?

– Я не одобряю кровосмешения, тем более столь омерзительного. – Граф пожевал губами и хлебнул кипяченой воды, готовя язык к новому вину. – Потрудитесь впредь следить за срывающимися с вашего языка образами. Да, я еду прямо сейчас. Я не могу надолго покидать Валмон: астры и кэналлийцы требуют неусыпного внимания, кроме того, я взял слишком мало оливкового масла. Его хватит лишь до Савиньяка.

– Вы намерены навестить графиню?

– Разумеется. – Кустистые брови взмыли вверх. – Уж не думаете ли вы, что я выбрался из дома ради случайной встречи с запятнавшим мое имя отпрыском?

– Не думаю, – поспешил заверить запятнавший отпрыск. – В таком случае я не передаю свой поклон и свое восхищение госпоже Арлетте?

– Оставьте их при себе, – отрезал Валмон-старший, – вместе с сундуками, которые находятся в вашей комнате. Пяти тысяч таллов на первое время вам хватит, а дальше извольте жить за счет вашего нового короля. Не забудьте рассказать Жозефу, на что похож Фельп.

– Вы его привезли? – Воистину, родитель превзошел сам себя. – Должен ли я выплатить ему жалованье за время своего отсутствия?

– Все ваши долги погашены, – пухлая рука поднесла бокал к самому нижнему из трех подбородков, – но их было подозрительно мало. Вы перестали играть?

– Не перестал, – выдержать с отвычки отцовский взгляд было непросто, – но я больше не играю на деньги.

– Я не возражаю против ваших новых игр. – Бертрам Валмон сделал маленький глоток, снова пожевал губами и, досадливо сморщившись, поставил бокал. – Еще не отдышалось… Какова ставка, таков и выигрыш, но, если вы проиграете, я буду вами очень недоволен. Очень. Запомните, у меня нет ни малейшего желания по вашей милости переписывать завещание.

Глава 7. Талигойя. Ракана (б. Оллария). 400 год К. С. 10-й день Зимних Скал

1

«Графиня Дженнифер Рокслей, – читал Ричард из-за плеча сюзерена, – граф Август Штанцлер, советник Маркос Гамбрин, казарон Бурраз-ло-Ваухсар из рода Гурпотай, барон Глан, барон Вускерд, барон Капуль-Гизайль, теньент Артюр Рюшен, капрал Джереми Бич, Фердинанд Оллар, Раймон Салиган…» Будущие свидетели обвинения. Место Дикона было среди них, но Окделл, как и Придд, и Эпинэ, – судья и не может свидетельствовать. Юноша был рад этому обстоятельству, одно дело – признать преступника виновным и совсем другое – рассказывать о том, что ты видел и не смог изменить.

– Герцог Окделл, – негромко окликнул Альдо. – Бич еще не вернулся?

– Нет, ваше величество. – Камердинера ждали еще четвертого дня, но Джереми не появился, и в голову лезло самое худшее. Святой Алан, ну почему верные гибнут первыми?

– Может ли кто-то из ваших людей заменить Джереми Бича? – деловито осведомился граф Кракл.

– Эндрю Нокс, – с неохотой произнес Дикон, чувствуя себя могильщиком, – но Джереми к генералу Люра был ближе всех.

– Впишите Нокса, – распорядился сюзерен, – и сегодня же с ним переговорите.

– Да, ваше величество, – старейшина Совета провинций аккуратно записал имя и поставил точку. – Госпожа Оллар не будет давать показания?

– Она дурно себя чувствует, – не солгал, но и не сказал всей правды Альдо. – Не забудьте послать в Тарнику за Темплтоном.

– Уже послано, – заверил Кракл, – я жду виконта к вечеру.

– Хорошо, – Альдо протянул руку за очередной бумагой. – Когда поговорите с Темплтоном, передайте ему приглашение герцога Окделла.

Дуглас до сих пор ничего и не знает. Ни о смерти Удо, ни об исчезновении тела. Сюзерен решил, что Борн пришел в себя и сбежал, но он не держал еще теплую руку и не пытался слушать остановившееся сердце. Удо умер, а труп кто-то унес. Кто-то знающий дом и имевший ключи, скорее всего, Хуан.

Сегодня замки заменят, но думать следовало раньше. Успокаивало одно – никаких потайных проходов в особняк не существовало, иначе посланный за подмогой в Октавианскую ночь кэналлиец не выбирался бы через крыши. Не этой ли дорогой пришел и ночной гость? Но тело через крышу не утащить. Спрятали в подвалах или в служебных постройках? Дальние конюшни стоят пустыми. Может быть, там?

Альдо дочитал документ до конца, поставил подпись, присыпал песком.

– Кракл, вы хорошо представляете ваши обязанности? – устало спросил он. – Вам досталось непростое дело.

– Ваше величество, – с чувством произнес косой граф, – я понимаю всю меру возложенной на меня и графа Феншо ответственности.

– Нет, вы не понимаете, – король пододвинул Краклу бумаги, – и не можете понимать. Суд, на котором вы, согласно должности, председательствуете, войдет в историю. Нужно подвести черту под преступлениями Олларов и их пособников, главным из которых является герцог Алва, но все должно быть законно. Вы слышите меня? Даже Кэналлийский Ворон имеет право на справедливость. Кто согласился его защищать?

– Увы, ваше величество, – вздохнул супрем Кортней, – никто из судебных защитников не решился принять на себя эту миссию. Рискну предположить, что адвокаты боятся делать свое дело хорошо и не хотят делать плохо.

– Что ж, – нахмурился его величество, – назначим защитника нашим указом, но по вашему выбору. Вы должны довести до его сведения, что следует бороться за обвиняемого, а не против. Найдите лучшего, нам не нужна игра в поддавки.

– Справедливость вашего величества вызывает восхищение, – негромко произнес старейшина.

– Значит, восхищайтесь, – пошутил Альдо, – но не здесь. До свидания, граф. Жду вас послезавтра с примерными показаниями.

Кракл с Кортнеем убрались, сюзерен зевнул и забарабанил пальцами по резному подлокотнику.

– Что ж, – заметил он, – то, что отказалась говорить госпожа Оллар, скажет Штанцлер, хотя ему поверят не все. Эпинэ не поверит.

– Робер злится на эра Августа, – напомнил Ричард. – Из-за истории с кольцом.

– Я бы тоже злился! – фыркнул сюзерен. – Ничего нет гаже обвинений в том, чего ты не делал, а у Робера упрямства не меньше, чем у его кузины. Кстати! Пусть он к ней съездит. Может, до святой Катарины дойдет, что другие скажут больше и хуже, чем она.

– Альдо, – Катари перестала его понимать, но он ее не оставит и не предаст. – Не надо так шутить. Ее вe… Катарина Ариго не может иначе.

– А я не шучу, – живо откликнулся Альдо. – Катарина – ослица, но святая. Не видел бы – не поверил. Там, на каминной полке, заметки твоего приятеля Придда, давай их сюда.

Ричард подал, хотя дорогая бумага казалась липкой. Ровные строки сами лезли в глаза:

«Повиновение государю! Я восстановил по памяти слова известной песни, как ее записали в Доме Волн, но не могу поручиться за точность перевода с гальтарского. Кроме того…»

– Никак руки не доходили, – пожаловался сюзерен, проглядывая первый лист, – а ведь эта песенка куда важней ерунды, которой мы занимаемся. Ты сколько куплетов знаешь?

– Два, – пробормотал Дикон. Песню он слышал от Ворона, но сказать об этом язык не поворачивался.

– Придд говорит, всего был двадцать один куплет, – задумчиво протянул Альдо, протягивая Дику прочитанные листы. – Глянь, ты эти знаешь или другие?

Зимний ветер бьет в лицо… – первый раз он увидел этот почерк, когда Спрут передал письмо от Катари. Они еще не были врагами, но уже не стали друзьями, -

Помни!

Замыкается кольцо,

Помни!

О проклятии отцов

Помни!

Дик торопливо пробегал одновременно знакомые и незнакомые строки, сквозь которые рвался сумасшедший гитарный бой. Робер никогда не пел – и вдруг вырвал у Дейерса лютню…

Звон столкнувшихся клинков

Помни,

Силу лжи и правду снов

Помни,

О проклятии веков

Помни…

Рокэ пел иначе, и Робер тоже. Каждый из Повелителей знал свою часть загадки, но что пели в Доме Скал? Песня исчезнувших Ветров звучит, а голос Скал затих, это несправедливо! Матушка гордится, что в Надоре все как при Алане Святом, но сохранить оружие и одежду не значит сберечь главное…

Зов погасших маяков

Помни,

Стон друзей и смех врагов

Помни,

О проклятии богов

Помни!

Неужели это голос создателей Кэртианы? Их воля и завещание, предназначенные последнему из Раканов? Четыре строфы Волн, четыре – Молнии и две, которые узнал Ворон… Остальные пропали. Нужно написать Налю, пусть обыщет Надор, хотя документы и книги отца вывезли. Значит, нужно искать здесь, в столице!

Пепла тьму и свет снегов

Помни,

Крик пылающих мостов

Помни…

– Проклятье! – Сюзерен с силой швырнул то, что читал, об пол, бумаги, разлетевшись веером, засыпали ковер. – Закат побери эту тварь!

– Альдо! – юноша зачем-то схватился за кинжал. – Что с тобой?

– Читай, – король сунул в руки вассалу скомканный лист, – только про себя!

Почерк казался знакомым, Дикон приблизил листок к глазам и немедленно перестал им верить.

«Сим уведомляем, – сообщалось в письме, – что Мы живы и здоровы, чего вам никоим образом не желаем, почитая своим долгом сделать существование ваше сначала неприятным, а в дальнейшем – невыносимым.

Да будет вам известно, что все, предпринятое Нами в ближайшее время, будет направлено вам во вред, однако, следуя древним рыцарским традициям, даем вам на размышление и бегство четыре дня.

Если за истекшее время господин Та-Ракан со присными вернет украденную им корону законному владельцу, разорвет на себе одежды, посыплет голову пеплом и с громкими стенаниями уберется в Гайифу, Мы обязуемся оставить его и его рожденных за пределами Талига потомков в покое. Если же господин Та-Ракан отринет голос разума и Наш ультиматум, участь его будет ужасна, в чем и клянемся Молниями и Волнами, Ветрами и Скалами. Так и будет.

Пребываем в величайшем к вам презрении и неприязни, искренне не ваши Суза-Муза Лаперуза граф Медуза из Путеллы.

Оллария. Королевский дворец.

7-й день Зимних Скал 400 года К. С.»

2

Серый голубь опустился на освещенное вечерним солнцем окно рядом с бурым, закружился на месте и заурчал. Робер голубей не любил, но этого отчего-то стало жаль. Жаль было и черепичные крыши, и тех, кто под ними прятался. Почему виновные тянут за собой безвинных? Разве справедливо, что за гоганов и Адгемара расплатились казароны и сумасшедшая старуха?

– Почему? – пробормотал вслух Эпинэ. – Закатные твари, почему?!

Голубь вовсю увивался вокруг голубки, за трубой, наблюдая за влюбленным, подергивал хвостом серый кот, то ли охотился, то ли развлекался, а внизу болтали солдаты и крутилась приблудная собачонка. Через шесть дней, если Альдо не исполнит клятву, им всем конец. По воле Кабиоховой вместе с клятвопреступником погибнет и не отринувший его город. Так говорит Енниоль, а Мэллит молчит и смотрит в угол. Оба не сомневаются в грядущей беде, но достославный верил и во всесилие ары, и в честность соплеменников, и в слово Первородных… Гоган ошибался раз за разом, ошибается и теперь. Люди веками отрекаются от клятв, а мир стоит, как стоял.

Сколько «первородных» присягало сначала Раканам, потом Олларам, лгало женщинам, не платило долгов? Тысячи тысяч, и ничего не случалось ни с ними, ни с городами, в которых они лгали. Будь Енниоль прав, разве стоял бы на месте Агарис? Да и Оллария провалилась бы еще при Франциске…

– На шестнадцатую ночь, считая от содеянного, – зачем-то пробормотал Робер, разглядывая крыши.

Кем бы ни были все эти флохи, если они вообще были, они не связывали тысячи жизней с одной-единственной совестью. Это безумие! Олларию нужно спасать не от закатных бедствий, а от обычной резни. Енниоль зря боится… Зря, но, когда Левий надел на Ракана корону, Мэллит потеряла сознание. Гоганы были в пути, они не могли знать, но Залог – это Залог. Девочка что-то почуяла, понять бы еще – что? Триумф или предательство? А может, гоганская магия не выносит эсператизма?

– Блистательный не едет во дворец? – Енниоль двигался тихо, как зверь, большой, мягкий, чужой. – Но время торопит.

Когда Мэллит вошла в дом, она словно спала на ходу, а теперь все в порядке, если не считать любви. Малышка бредит Первородным, но Альдо не думает об облетевших листьях.

– Я просил короля выслушать меня и моего спутника, он нас примет. Нужно ждать.

Все говорено-переговорено, осталось лишь предъявить счет сюзерену. В будущем ответе Иноходец не сомневался, но Енниоль верил клятве. А еще гоган!

– Но найдет ли Первородный время для недостойных?

– Найдет. – Сюзерен одержим короной. Ради нее он швырнет в костер кого угодно, но в остальном Альдо остался самим собой. Он не отмахнется от просьбы едва вставшего на ноги маршала, не такой он человек.

– Сын твоего отца помнит должные слова? – Как же быстро они забыли, что решили быть талигойцами… – И так ли нужна нам ложь?

– Нужна, – Эпинэ повернулся к окну спиной. – По крайней мере, сначала, а дальше решать достославному. Если нужно, я готов назвать себя лжецом, ведь я и есть лжец.

– Часто ложь становится правдой, а правда – ложью, – утешил гоган. – Блистательный не обманывает себя и не лжет правнукам Кабиоховым, его сердце противится обману, но корабль должен оседлать ветер, а человек – коня и судьбу. Обман – руль для корабля и узда для коня.

– Я не спорю, только мерзко все это. – Иноходец вздохнул и попробовал сосредоточиться: после драки с грабителями он чувствовал себя свечкой, из которой выдернули фитиль. У стен Доры Робер знал, что поступает, хоть и чудовищно, но правильно. И Карваль знал, и солдаты, и даже Спрут, но теперь голова была пустой, а уверенность растеклась талым снегом. Эдакой жалкой лужицей: ни пожар залить, ни утопиться.

Душевные муки прервал Клемент, нашедший выход из очередного безвыходного положения, на сей раз принявшего облик буфета. Вырвавшийся на волю крыс оседлал хозяина и пискнул, требуя любви и взятки.

– Сейчас, – Робер выудил из кармана припасенный сухарь. – Наслаждайся.

Крыс обнюхал подношение и пискнул еще раз. Недовольно. Пьяница эдакий! Эпинэ стряхнул приятеля на стол, плеснул на сухарь вина и сунул любимцу под нос. Любимец оценил, а на скатерти получилось пятно…

– Достославный, могу я спросить о Лауренсии? Мы с вами встречались в ее доме.

– Зеленоглазая оставляет след в сердцах, – в черных глазах промелькнула невеселая смешинка, – но у нее свои дороги. Прекрасная Лауренсия покинула Агарис позже юной Мэллит и раньше сына моего отца; ее растения умерли, а дом стоит пустым.

– Она нашла меня в Сакаци, – признался Робер, – и она не была человеком.

– Мир Кабиохов полон творений Его. – Енниоль не казался удивленным. – Но уверен ли блистательный, что видел зеленоглазую Лауренсию, а не лицо ее?

Уверен ли он? Странная красавица приходила в снах, о которых никому не расскажешь.

– Не знаю, – Эпинэ привычно тронул браслет. – Я уехал из Сакаци на Осенний Излом и взял с собой Вицу – девушку из замка. В горах за нами погналась какая-то нечисть, Вица стала Лауренсией, а потом не знаю кем.

– Черная Алати полна прошлым, а прошлое хочет стать настоящим, – объяснил достославный. – Ты думал о зеленоглазой, и она пришла. Если бы ты думал о другой, она бы тоже появилась, но Ночь Луны разбивает стекло обмана.

А конские копыта ломают лунный лед. И что остается? Пустота. Откуда взялось это подлое чувство? Совсем как на саграннских дорогах, но тогда он был болен, а теперь? Горная лихорадка не возвращается, не должна возвращаться…

– Сын моего отца слышит шум и топот, – голос Енниоля слегка дрогнул.

Эпинэ глянул в окно: в ворота неторопливо вливался королевский кортеж.

3

– У тебя укромное местечко найдется? – Альдо во весь рот улыбался, но голос был раздраженным и озабоченным. – Я бы вытащил тебя прогуляться, но вряд ли твоей лихорадке это понравится.

– Я здоров, – ляпнул Робер и тут же поправился: – То есть почти здоров. Дня через три отправлюсь в Надор, если ты, разумеется, не возражаешь.

– Не терпится повесить на шею камень? – Альдо вне себя, и не важно почему. Пока его величество не остынет, о долгах и гоганах лучше не заикаться.

– Предпочитаю казнь без отсрочек, – припомнил чью-то пошлость Робер, – говорю тебе как королю.

– Главное, первую ночь пережить, – хмыкнул Альдо, – потом сплавишь супругу в Эпинэ и езжай к своей баронессе, сколь душе и клинку угодно…

– Стой, – окликнул Робер, поворачивая ключ, – пришли.

– Куда? – не понял сюзерен. – Ты же вроде наверху угнездился.

– Ты не баронесса, чтоб тащить тебя в спальню. А что, во дворце уединиться совсем не получается?

– Кошки его знают, – Сюзерен с любопытством оглядел «Маршальский кабинет» и поморщился: – Ты бы шпалеры сменил, что ли… Предки – это хорошо, но дрались они у тебя не под теми знаменами.

– Руки не доходят. – Эпинэ подвинул кресла так, чтоб реющий над головой Рене «Победитель Дракона» не лез в августейшие глаза. – Да и не заходит сюда никто. Я или в жилых комнатах, или внизу, с вояками.

– Я пришлю тебе парочку гальтарских шпалер, – Альдо бухнулся в кресло и протянул ноги к камину, – с птичками. Закатные твари, так бы и убил кого-нибудь…

– Ну и убей, – сегодня разговора не выйдет, а через шесть дней он и не потребуется. – Кракла, к примеру, он косой. Вино будешь?

– Спрашиваешь! – Альдо провел рукой по лицу, – Устал как собака… А Кракла ты не трогай, он мне нужен. Эх, попадись мне Суза-Муза!

– Так ведь попался уже, – красное вино напомнило о «франимском виноторговце» и времени, когда они не убивали. – Или ты не об Удо?

– О Медузе, – огрызнулся Альдо. – Эта скотина прислала мне ультиматум! Сунула в бумаги, до которых руки не доходили, сегодня, наконец, дошли – и на тебе! Теперь понимаешь, почему я к тебе подался? Леворукий его знает, как эта тварь входит и выходит.

– Подземный ход? – предположил Иноходец, – Во дворце должен быть подземный ход.

Альдо вытянул ноги, белые сапоги были в грязи. Значит, злился и гнал галопом.

– Я велел Мевену с Рокслеем простучать стены в Ночном крыле, – его величество потер щеку, – и потрясти архитекторов, а пока придется помалкивать.

– А не могло оно со времен Удо заваляться? – предположил Эпинэ. – Какой бокал на тебя смотрит?

– Дальний. Медуза сунул послание в письмо Спрута. Я просил его прислать песню, которую ты на коронации орал, Придд прислал, но это было уже после того, как Удо взяли. Робер, у меня голова кругом идет. Это не ты, не Дикон, не Придд, не Матильда со своим псарем и не Мевен. Все! Остальным не верю.

– Не веришь Дугласу и веришь Придду? – Зря он польстился на кэналлийское, кэналлийское будоражит память, только вина Эпинэ еще горше.

– Удо тоже казался другом, а потом его на чем-то прихватили. – Сюзерен поморщился, словно «Змеиная кровь» оказалась кислой. – Анаксы не могут верить, только думать и знать. Ты был болен, Придд во дворец носа не кажет, а у Дикона ума не хватит. Ладно, кого ты ко мне притащить собрался?

– Давай сперва с Надором решим. – Только б достославный сидел там, где сидит! – Ты меня отпускаешь? Хочу до конца Ветров обернуться, а с гарнизоном Карваль управится.

– Коротышка у тебя толковый, – согласился его величество, – но поедешь ты не через три дня, а через десять.

– Я здоров.

– Врешь, – припечатал Альдо. – Но дело не в лихорадке, ты мне нужен в суде.

– В суде? – зачем-то переспросил Иноходец. – Ты не передумал?

Альдо Первый Ракан досадливо сморщился:

– Эта тварь в Багерлее вяжет меня по рукам и ногам! И потом, я дал слово Посольской палате.

– Ты начал обещать еще в Агарисе, – пусть не столь громко, но более страшно. – Послам своей очереди ждать и ждать, а суд над Алвой нас не украсит.

– Робер, – сюзерен допил вино и теперь вертел в руках пустой бокал, – я много думал. Гораздо больше, чем ты можешь предположить. Все великие державы начинались с похорон.

Эрнани Святой закопал Золотую анаксию. Золотую империю зарыли Гайифа с Уэртой, а Талигойю – Оллар. Я хочу раз и навсегда похоронить Талиг, а для этого нужны суд и приговор. Без этого эсперадоры и «павлины» решат, что я на троне по их милости. Сейчас они меня признали, но, когда я пошлю их к кошкам, а я пошлю, вспомнят и Золотой Договор, и олларского щенка… Подлил бы, что ли!

– Сейчас. – А кого ты не пошлешь? Всем всё обещать и знать, что врешь… Кто тебя этому научил? – Ты больше не рассчитываешь на силу Раканов?

– Сначала нужно добыть меч и жезл.

– Жезл Левий тебе отдаст.

– Шутишь? – Сюзерен так и замер с бокалом в руке.

– Ничуть. – Какие уж тут шутки! – Кардинал сам мне сказал. Жезл будет твоим, как только найдется меч.

– Уже легче, но до меча просто так не добраться. Закатные твари, Фома не верит, что Алва у меня! Ему нужен союз с Кэналлоа и Савиньяками!

– Если хочешь доказать Фоме, что Алва у тебя, покажи его послу, – Робер погладил золотую молнию, она была холодной, – а если тебе нужен суд, суди Фердинанда.

– Фердинанда? – неожиданно развеселился Альдо. – Ты настоящий маршал: в войне смыслишь, а в политике хвост от носа не отличишь. Я не могу судить Фердинанда, потому что он отрекся и я его помиловал. И я не могу таскать в Багерлее всех, кто верит, что Алва в Хексберг колошматит дриксенцев. Кстати, ты когда был у кузины?

– Давно, – всякий раз, когда речь заходила о Катари, Робер чувствовал себя последней скотиной, – еще до коронации. Надо ее навестить…

– Надо, – согласился сюзерен. – Если ты уговоришь ее выступить на суде, тебе цены не будет. Тьфу ты! Это еще откуда?

«Это» вылезло из-за выцветшей портьеры, просеменило к хозяину и бодро полезло по ноге вверх. Утаить Его Крысейшество было не легче, чем Ворона.

– Леворукий, – Альдо глядел на крыса, словно на выходца, – откуда он взялся?

Взяться Клемент мог лишь из Сакаци, и Робер так и сказал. Клемент сидел на плече и злобненько шипел, за что Эпинэ был хвостатому непоседе искренне благодарен. Крысиные возмущения давали время на размышление.

– Совсем озверел, – Альдо на всякий случай отодвинул кресло. – Кто его привез?

– Угадай, – попробовал улыбнуться Эпинэ. – Альдо, ты веришь в древние силы?

– Разумеется. – Если спросить Клемента, верит ли он в сухарики, у крыса будет такой же вид.

– Тогда расстанься с первородством, – Эпинэ прижал не унимавшегося приятеля рукой, – и с Гальтарой заодно.

– Это тебе крыс сказал?

– Если Первородный нарушит клятву, – Енниоля не спрячешь, да он и сам не хочет, – на шестнадцатый день с ним случится беда.

– Чушь, – передернул плечами сюзерен, – мы Вукрэ в Закат отправили еще осенью, и ничто нам на голову не свалилось.

– С Вукрэ ты ничего не нарушил. Ты не клялся не проливать кровь гоганов, ты клялся отдать первородство в день коронации.

– А это хорошо, что ты боишься, – Альдо удовлетворенно кивнул, – значит, поверил наконец. Я уж думал, тебя ничем не проймешь.

– Я сам думал, – достославный хотел встречи, он ее получит прямо сейчас, – но как услышал про шестнадцать дней, неуютно стало. Вукрэ свою клятву не сдержал, и чем кончил?

– Боишься, что я поскользнусь? – Сюзерен подлил себе вина и подмигнул: – Не бойся! Мир принадлежит не гоганам, а Раканам. Вот отдай я рыжим силу и право, с меня бы точно спросилось.

– Эрнани Святой жил долго и счастливо.

– А вот этого мы не знаем. – Альдо взял пример с Клемента и окрысился. – Эрнани мог поплатиться за свое отступничество, только церковники это скрыли.

Поплатился или еще поплатится? Кто их разберет, эти высшие силы. Кто-то мстит сразу, а кто-то ждет… У богов много времени. И у Осенних Охотников, и у жуткой девчонки на пегой лошади.

– Альдо, – тихо спросил Эпинэ, – а вдруг расплата Эрнани – это мы?

4

Любимый приближался, он не должен был приезжать, но приехал, и Мэллит знала почему. Связавшая их сила вырвала недостойную из златоцветного сна, и эта же сила направила Первородного к украшенным конями вратам. Белый от солнца и инея двор был пуст, но сердце билось, а шрам онемел, словно к нему приложили осколок льда. Такого еще не случалось, но все когда-то бывает впервые.

Гоганни вспрыгнула на низкий подоконник и вцепилась пальцами в покрытую резьбой раму. Она не помнила, сколько простояла, глядя в запертые ворота, и те наконец открылись. Любимый был не один, но это был он, прекрасный и сильный, в царственных одеяниях и на подобном лебедю коне.

Первородного окружали воины в лиловом, и лишь один был в белом. Подпоясанный четырехцветным поясом, он вздымал знамя с исполненным мощи Зверем – тем, что взыскивает долги и разрушает мосты. Достославный из достославных помнил о договоре, ничтожная Мэллит – о любви и о мече, зависшем над головой нареченного Альдо.

Всадники пересекли двор и скрылись из глаз, но девушка чувствовала бесценного сквозь скрывшие его стены. Вот он сходит с коня, вот поднимается по внешним ступеням, и перед ним распахиваются двери. Гоганни прижала лицо к стеклу, не чувствуя холода; ей хотелось покинуть укрытие, оттолкнуть воинов и хозяина, броситься к ногам Первородного… Ничтожная не может больше ждать, не может сдерживать бьющуюся в груди птицу, она должна увидеть глаза любимого, голубые, как утренняя звезда.

Мэллит закусила губу и бросилась вон из спальни. Пусть достославный из достославных придет в гнев, ставшая Залогом принадлежит не ему! Она сама защитит Первородного, сама расскажет ему о стражах клятвы, и он поверит, разве можно не верить любви?

– Господин Эжен! – Какой-то воин, высокий и сильный, заступает дорогу. – Стойте!.. Монсеньор не велел никому…

– Монсеньор приказал войти, когда он будет говорить с Первородным.

– С кем?

Да смилостивится над отступницей Луна, она забыла, где находится.

– Герцог Эпинэ желает, чтобы я рассказал об увиденном. Это важнее важного! Меня никому не показывали, чтоб не узнали… Чтоб не узнали злодеи… Они не хотели пускать меня к… королю.

– Оно так… Злодеюк тут хоть ложками греби. – Поверил, но разве она солгала в главном? – Ладно, беги.

Пустая комната, за ней другая… Алый ковер, как закатная тропа, как струя крови в горном ручье… На закрытой двери скрещены мечи и молнии. Да исполнится воля Огнеглазого Флоха, и да не оставит он милостью своей полюбившую!

– Я видела в окно… Я пришла…

– Ну и умница. – Любимое лицо совсем рядом. Как же он светел и отважен, как же он ее любит! – Так вот кто моего маршала запугал… А ты тоже хорош, мог бы сразу обрадовать!

– Думал, сам догадаешься. – Голос блистательного дрожит, он недоволен. Достославный из достославных тоже будет недоволен.

– Как ты добралась?

Ей подсказали любовь и боль, но это поймут лишь опаленные лунным счастьем.

– Я…

– Ты одна?

– Одна! – Любимый не должен слушать достославного, она сама все расскажет, вместе они придумают, как быть. – Я пришла одна… Я оделась Эженом и взяла Клемента. Я ехала с купцами…

– Тебе повезло.

– Да, – хрипло произнес названный Робером, – они нарвались на отряд из Лэ. Купцы завернули, но Эжена теньент взял с собой.

– Мэллицу, Робер. Малыш, забудь об Эжене, ты же у нас алатская дама. Переночуешь во дворце, а утром берем дайту – и к Матильде.

– Завтра? – нахмурился солгавший ради их дружбы. – Мэлли… ца устала и нездорова, ей лучше отдохнуть.

– Я готова идти четыре дня и не спать четыре ночи! – Завтра она увидит царственную и доброго Ласло, но сейчас уйдет с любимым.

– Слышишь? – засмеялся Первородный. – Мэллица сейчас сильней тебя, а в Тарнику я так и так собирался. Матильду на хромой кошке объезжать нужно, а тут такой повод! Робер, ты бы завтра тоже родственницу осчастливил. Помнишь, о чем говорить?

– Помню, – по лицу блистательного Робера пробежала тень, – я все помню…

Глава 8. Талигойя. Ракана (б. Оллария) Талиг. Северный Надор. 400 год К. С. 11-й день Зимних Скал

1

– Ты пришел говорить о суде? – негромко спросила Катарина. Они брели по нижнему саду – кузина решила прогуляться, а может быть, не хотела говорить там, где их могли слышать.

– Это повод. – Зачем врать больше, чем нужно? – Альдо попросил с тобой поговорить, и тут до меня дошло, какой я мерзавец. Я совсем о тебе позабыл.

– Ты просто не привык, что у тебя есть хоть какая-то сестра… – кузина остановилась, глядя на серый, испятнанный черным ствол. – Белка… Раньше я любила кормить белок, и здесь, и в Гайярэ… Ты ведь помнишь Гайярэ?

– Плохо, – признался Иноходец, – я ведь редко к вам ездил. Мишель ваши холмы любил, я – нет.

– Любил, – повторила бывшая королева. – Мишель любил… Как он погиб?

– Я не видел! – Легкий зимний ветерок вдруг стал горячим и липким, запахло порохом и болотной гнилью. – Мы были с отцом, я и Мишель, потом Кавендиш удрал. Отец послал меня к Сержу, я там и остался. Мы держались, сколько могли, к полудню Серж велел отходить, но его почти сразу же убило. Отряд повел я, мы обходили трясину, одна кобыла, серая, с белой звездочкой на лбу, обезумела, бросилась в топь вместе с всадником… Это последнее, что я помню. Я пришел в себя на какой-то телеге, без сапог…

Про отца и братьев я узнал в Агарисе… Нет, об их смерти говорили еще в дороге, но я надеялся, ведь среди мертвых называли и меня. Потом Матильда, то есть принцесса Ракан, сказала, что я остался один.

– Я тоже надеялась. – Катари слабо улыбнулась и пошла вглубь серо-черной аллеи. – Я надеялась… Говорили, кого-то из Эпинэ так и не нашли.

– Это был я, – зачем-то сказал Робер, – так получилось…

Бывшая королева снова остановилась.

– Почему мы должны платить за своих родителей? – Она впервые говорила громко, почти кричала. – Мы – заложники их ненависти, Робер. И не только мы, но и наши любимые, и наши дети. За нас решают, кого нам любить, кого ненавидеть, кому принадлежать… Нас не спрашивают, мы – вещи, только с именами и с душой. Мы не живем, нас продают, покупают, меняют, переставляют, пока мы не вырастаем в хозяев таких же вещей, уже наших… Прости, ты хотел говорить о суде.

– Я не хочу говорить о суде. – Так вот почему Мишель так часто ездил в Гайярэ! – И уж тем более не хочу тебя принуждать. Как бы ни был Алва перед тобой виноват, это ваше дело. Или, если позволишь, еще и мое, но корона тут ни при чем.

– Рокэ Алва передо мной не виноват. – Катарина закусила губу. – Это я виновата перед ним и перед Фердинандом. Я была дурочкой, из которой выросла трусливая дрянь. Сперва мной крутила мать, потом братья и кансилльер, а я ненавидела не тех, кого надо. Не себя, не эра Августа, не Ги, а мужа, Ворона, Сильвестра… За свои грехи ненавидела, потому что сказано: «Не по словам, но по делам суди человека». Рокэ зол на словах, но не в делах. Его убьют?

– Нет. – Хотел бы он сам в это верить! – Герцог Алва слишком ценный заложник, просто ходят слухи, что Ворон на свободе. Альдо решил его показать, чтоб не болтали, только и всего.

– Ты можешь поклясться? – губы Катари дрожали.

– Разумеется. – Одной клятвой больше, одной меньше…

– Слава Создателю… Робер, ответь ты иначе, я бы пришла в суд и сказала правду. Не ту, что хочет услышать твой король.

Его король… Нет у него короля, зато есть долги перед южанами, Олларией, сумевшими остаться людьми солдатами, перед кузиной, наконец.

– Ты не устала?

– Нет, – женщина покачала головой, но на предложенную руку оперлась. – Пройдемся до беседки. Это мое любимое место…

– Конечно, пройдемся. – Мэллит с Альдо, так почему же ему не больно? Проклятая пустота высосала даже любовь, а может, это случилось раньше, просто ему было некогда оглянуться? Говорят, несбывшаяся любовь оборачивается ненавистью, а ему просто жаль.

– Как он? – тихо спросила кузина. – Вы ведь виделись… Он здоров?

– Да, – выдал желаемое за действительное Эпинэ, – то есть должен быть здоров. Левий его навещает, кардиналу это можно, а я был в Багерлее лишь раз… Тогда… тогда все было в порядке.

– Спасибо, – непонятно за что поблагодарила Катари. – Я боялась… Алва никому не уступит, а твоему королю тем более.

– Он и не уступил, – говорить об Альдо не хотелось, и Робер торопливо улыбнулся. – Я не говорил, что Моро у меня? Представь себе, мы неплохо ладим…

– С этим зверем?! – Пальчики кузины судорожно сжались. – Умоляю тебя, будь осторожен… Моро – убийца!

– Мне он не страшен, – бодро заверил Иноходец. – Рокэ сам дал мне в руки уздечку, Моро это помнит… Ты и представить не может, какой это умница! Пока я болел, он себе в конюхи моего капитана выбрал, остальные в денник даже войти не могли.

– И все-таки он опасен, – неуверенно произнесла Катарина.

– Для других, без сомнения, – засмеялся Эпинэ, – но другие в здравом уме к нему не сунутся. Ну, успокоилась?

– Да. – Тонкий профиль бывшей королевы казался хрустальным или ледяным. – Ты получаешь письма от Айрис? Что она пишет?

– Ничего. – Ступенька была совсем низкой, но кузина все-таки споткнулась. – Осторожней!

Женщина не ответила, ее лицо было бледным и отрешенным. У беседки дорожка сворачивала, обвивая колючие кусты, в которых пряталась крылатая кошка. Не Лауренсия, но как же похожа!

«Скачи! На огонь… Во имя Астрапа!..» Не в той ли скачке он сбросил с шеи любовь, сбросил и не заметил?

– Катари, ты знаешь, что это за статуя?

Женщина повернула голову, возвращаясь из иных миров. В светлых глазах плеснулось удивление и узнавание.

– Мне страшно на тебя смотреть… Ты так похож на Мишеля, только эта прядь… Откуда она?

– Память, – усмехнулся Эпинэ, – о том, как меня не убили. Вернее, о том, как убили не меня. Маленьким девочкам лучше не знать.

– Я тебе соврала, – внезапно вскинула голову Катарина, – мерзко соврала… Я не стала бы защищать Рокэ, я бы струсила.

– Не кори себя, – Робер обнял сестру за плечи, – не надо. Ты – женщина, а не драгун.

– Ты даже не представляешь, как ты прав, – светлые глаза стали отчаянными. – Беда именно в том, что я женщина. Я не принадлежу себе! У меня… будет ребенок, кузен, он родится в конце весны.

– Как? – не понял Эпинэ. – У тебя? Сейчас?!

– Дети не спрашивают когда. – Катари извернулась, высвобождаясь из объятий, лицо ее пылало. – Робер, я никому его не отдам, слышишь, никому! Он будет моим, единственный уцелевший, последний! Старших я не увижу, я это чувствую…

– Зачем ты так…

– Помолчи, иначе я опять струшу. Так просто сидеть в темноте и бояться, и так страшно выйти на свет… У меня отбирали детей при рождении, сразу, навсегда! Я их видела только на церемониях, в чужих руках. Я рожала три раза, три, но мне не оставили никого! Это ты понимаешь? Они живы и здоровы, они где-то в Торке, но они меня не знают, а я их…

Другая бы спрятала лицо в платок или в ладони, Катарина просто шла вперед, отпустив слезы на свободу. Женщина-кошка смотрела на брата и сестру белыми, без зрачков, глазами, неряшливо топорщились голые ветки, между ними темнел одинокий сгусток. Гнездо…

– Ты давно знаешь? – наконец спросил Робер.

– Теперь мне кажется, я поняла сразу… Хлопнула дверь, я осталась одна и вдруг почувствовала, что это не так, что нас уже двое… Мужчине такого не понять.

– Еще бы. – За кем закрылась эта дверь? Вряд ли за Фердинандом. Значит, Рокэ… И не важно, что во дворце хозяйничали Рокслеи. Если Штанцлер вышел из часовни, Алва мог войти.

– Я не должен спрашивать, но твой ребенок… он ведь не Оллар?

Катарина стиснула руки, он навсегда запомнит ее перчатки, черные, без шитья и оторочки. Женщина вздернула подбородок:

– Мои старшие дети – Оллары, и пусть я умру без исповеди, если лгу! Пусть Карл получит трон, а Октавия и Анжелика – любовь, но младший только мой.

– Прости, – зачем он полез с расспросами, ей и так больно, – я не хотел тебя обижать.

– Это ты прости. – Она попыталась улыбнуться, жалкая попытка! – Я тебе верю, очень верю… Я не верю в то, что твой Ракан надолго, и я не знаю, кто его сменит. Если б я была, нет, не служанкой, о таком счастье я не мечтаю, хотя бы графиней, я могла бы быть откровенной, но я королева. Для одних – бывшая, для других – нет, а мой ребенок – заложник.

Чтобы его спасти, я солгу и перед людьми, и перед Создателем, но солгать можно лишь раз, второй раз не поверят. Ты меня не предашь, я знаю, но ты плохой обманщик. Прости, но я буду молчать, пока меня не загонят в угол. Тогда я отвечу. Назову то имя, которое защитит меня и сына, а это будет сын! Я это чувствую…

– Хорошо. – Он и впрямь плохой лжец, хотя сюзерен ему почему-то верит. – Я могу тебе помочь?

– Как? – Так глухо и безнадежно говорят об умерших и о старости. – Альдо Ракан не отпустит Катарину Оллар, тем более в тягости. Не знаю, сколько еще я смогу скрывать свое положение. Если б со мной была госпожа Арамона, но я совсем одна… Хуже, чем одна, я среди чужих.

– Ты права, – Робер снова обнял сестру, на этот раз она не отстранилась, наоборот, приникла к нему, – и ты ошибаешься. Альдо тебя не отпустит, это так, но и в Олларии можно найти помощь, и я даже знаю где.

2

Лионель Савиньяк бросил бумаги в ящик стола, повернул ключ, вытащил его и сунул в карман. Давенпорт не обиделся: Фердинанд ключей не прятал и комнат не запирал, а чем кончилось? Скрывать, так уж от всех, тогда никто не будет в обиде.

– Садитесь, виконт. Вы уже отдохнули и еще не застоялись? – Это была шутка, но смеяться не тянуло.

– Я готов в любое время выехать в Бергмарк, – Не вызови маршал теньента сегодня, завтра Чарльз стал бы добиваться аудиенции по собственному почину.

– Кто-то в Бергмарк отправиться должен, – подтвердил Савиньяк, – а вы или нет, сейчас решим. Я предлагаю вам должность офицера для особых поручений при моей персоне. Если вас это не устраивает, отправляйтесь в Торку и дальше, к отцу.

– Могу я спросить о причинах вашего предложения? – Следовало сказать «заманчивого» или «лестного», но Давенпорт никогда не умел объясняться с начальством.

– Вы знаете Олларию и знаете правду, по крайней мере изрядный ее кусок. Это может оказаться полезным. – Маршал Севера перевернул песочные часы и взялся за толстую, потрепанную книгу. – Короче, думайте.

Можно было ответить сразу же, но командующий о собеседнике словно бы забыл, а напоминать о себе не хотелось. Оставаться при старшем Савиньяке хотелось еще меньше, но более короткой и надежной дороги в Олларию не было. После каданской победы разговоры о том, что красавчик Лионель слишком рано получил алую перевязь, увяли сами собой. На гербе Савиньяков красовался олень, но когти у главы семейства были закатные.

– На обеденном столе вино и бокалы, – маршал с шумом захлопнул свою книгу, – а за что пьем, скажете вы.

Давенпорт взялся за кувшин. Савиньяк не сомневался, что теньент останется, и он оставался. Не из-за должности и уж тем более не потому, что от Барт-Уизера, где зимовала Северная армия, до владений Давенпортов полдня пути. У Северной армии больше шансов прогуляться к столице, это решает все. Виконт аккуратно разлил темно-красное сокровище.

– Господин маршал, прошу вас.

– Благодарю, – командующий протянул руку, на лишенном браслета запястье белел шрам. В армии шутили, что Леворукому надоело путать братцев и он пометил любимчика. – Вы остаетесь?

– Да, – твердо произнес Чарльз. Лионель Савиньяк, в отличие от Эмиля, виконту не нравился, но симпатии больше не имели никакого значения. – В чем будут заключаться мои обязанности?

– В особых поручениях.

– Могу я узнать, о поручениях какого рода идет речь?

– Открылись некоторые обстоятельства, весьма обнадеживающие, – рассеянно объяснил маршал. – Нам предстоит Ренкваха задом наперед.

– Вы решились выступить? – справиться с голосом Давенпорту не удалось, и Савиньяк слегка улыбнулся.

– Удивлены? – вежливо приподнятый бокал блеснул закатно-багровым. – Спасибо Бонифацию, если б не он, сидеть бы нам с торской кислятиной… Хорошо, что вы удивлены, значит, другие удивятся еще больше.

– Неделю назад, – не выдержал Давенпорт, – вы придерживались другого мнения.

«Развалины и трупы захватить просто, – бросил тогда Савиньяк, – но можно ли их назвать Олларией? Нам нужен живой город…»

– Я всегда придерживался одного мнения, – черные глаза хищно сощурились. – Чтобы занять город малой кровью, нужен мятеж, а еще лучше – переворот, и он у нас будет. Наведем порядок, и к Весенним Волнам – назад. Эту весну гаунау не пропустят, не надейтесь.

– Я не для того просился в Торку! – Ну почему его при виде маршалов вечно тянет на дерзости? Чаще задним числом, но теперь как-то вылетело…

– Вы отказывались от повышения и просились в Торку, – холодно заметил Савиньяк, – из-за Октавианской ночи. Вы были обижены и решили заняться «гусями». Я счел это неразумным и настоял на вашем переводе во дворец.

– Так это были вы, – пробормотал Чарльз, – вы…

Командующий что-то соскреб ногтем с книжного переплета:

– А вы полагали, вас задержали Рокслеи?

– Я на это надеялся. – Пусть знает, хуже не будет! – Господин маршал, почему вы меня не предупредили?

– Некоторые действуют лучше всего, будучи предоставлены самим себе, – снизошел до объяснения бывший капитан королевской охраны. – У вас были пистолет и пара минут на размышление. Вы решили, выстрелили и прыгнули в окно. Кстати, знаете ли вы, что прикончили не только Генри Рокслея – между нами говоря, прекрасный выбор, – но и еще человек двадцать?

Давенпорту показалось, что он ослышался. Савиньяк улыбнулся, напомнив довольного жизнью леопарда:

– Я получаю письма из Олларии. Большинство офицеров, открывших Ракану дорогу к столице, были приглашены в Тарнику. Туда же выехал и принц, но не доехал, потому что вы на него напали. Ракан был ранен и вернулся в Лаик, вы не стали его преследовать, а вместе с вашими приверженцами рванули в Тарнику, где и перебили приехавших за наградами предателей. Сомнений быть не может, вас описали с величайшей точностью.

– Это был не я, – глупо пробормотал Чарльз, – и не Ансел… Кто это был?

– Полагаю, наемники все того же Ракана, – жестко ухмыльнулся Лионель. – Благородный потомок не желал платить по счетам, а может, ему было нечем, и он избавился от кредиторов. Весьма разумно.

– Это предательство! – Голова кружится, но от чего: от новостей или от вина? – Ракан предает даже своих… Вы не можете одобрять предательство!

– Одобрять не могу, но порой без него не обойтись. – Савиньяк спокойно отпил. – Вас, к примеру, я предать могу, имейте это в виду. Вас, но не Талиг.

– А Первого маршала? – Зачем он спросил? Его дело – исполнять приказы, а не набиваться на откровенности.

– Алву? – со странной усмешкой уточнил Савиньяк. – Нет, Алву я не предам, точно так же, как он не предаст меня. В случае необходимости один пожертвует другим, только и всего.

– И чем это отличается от предательства? – командующий был омерзительно прав, Чарльз понимал это и все равно спорил, не мог не спорить.

– Предательство для предаваемого всегда является неожиданностью и неприятностью, – маршал Севера больше не улыбался, – а мы знаем, чего ждать друг от друга. Если потребуется поджечь фитиль, ни меня, ни Алву не остановит то, что другой привязан к пороховой бочке.

Эти двое и впрямь не жалеют никого и в первую очередь себя. Ворон имел право говорить так, как он говорил в Октавианскую ночь. Он доказал это у эшафота. Выстрелить в предателя и выскочить в окно… Прорубиться сквозь целый полк и положить шпагу…

– У вас странный взгляд, Давенпорт, о чем вы задумались?

– Вы напомнили мне о господине Первом маршале.

– Да, мы похожи, – подтвердил маршал Севера. – Только Алва первый, а я – второй. Если будет нужно, я стану первым, но я этого не хочу. Там, где я положу пятерых солдат, Ворон обойдется тремя. Он нужнее.

3

У святого Адриана был вид заправского вояки и сердцееда. Такой запросто мог удрать с чужой женой и прорубиться сквозь полчища варваров, но податься в клирики? Что с ним случилось? Раскаялся? Узрел чудо и уверовал? Или Чезаре бросил очередной вызов судьбе и анаксу?

Темноглазый красавец с алым львом на груди второе тысячелетие хранил свою тайну. Адриан ворвался к Эсперадору с мечом и положил его к ногам святого отца. Раскаявшийся распутник, он прожил без малого две сотни лет и исчез ясной осенней ночью, оставив россыпь серебряных звезд и неоконченный трактат, по слухам, едва не расколовший молодую церковь.

– Это не каноническое изображение, – Левий закончил колдовать над очередной порцией шадди и теперь с довольным видом разливал дело рук своих по чашкам. – Собственно говоря, это вообще не икона, а копия с прижизненного портрета. Диамни Коро изобразил Чезаре сразу после возвращения. Кстати, вы знаете, зачем он вернулся?

– Ему было видение, – шадди обещал ясную голову и бессонную ночь, – по крайней мере, так меня учили.

– Чезаре Марикьяре примчался в Гальтары и полез в подземелья, потому что не верил в виновность своего друга Ринальди Ракана. – Тонкие ноздри клирика вбирали горьковатый аромат. – Слишком много корицы, прошу меня извинить…

– Ваше высокопреосвященство, – кардинал не хочет отвечать, но Первому маршалу нужен ответ, причем немедленно, – вы поможете моей сестре или… мне придется рассчитывать на себя?

– Разумеется, Катарина Оллар получит убежище. – Левий казался несколько раздосадованным. – Но, между нами, ваша кузина могла обойтись без посредников.

– Она не видела вас в Багерлее, – напомнил Эпинэ. – И потом, как бы она до вас добралась?

– Не слишком крепко? – Левий обещал помочь, и Левий поможет, но говорить о Катари он не расположен. – Я забыл спросить вас о самочувствии.

– Все в порядке, – не стал вдаваться в подробности Робер, – я здоров.

– А выглядите неважно. Даже не знаю, огорчать вас или подождать, пока это сделают другие.

– Предпочту огорчение из ваших рук. – Эпинэ поставил чашечку на стол. – Его, по крайней мере, можно запить шадди.

– Извольте. Да будет вам известно, что ее высочество нас покинула.

– В… в каком смысле покинула? – Он думал о Мэллит, об Удо, о Рокэ, о ком угодно, но не о Матильде.

– В обычном, – голос клирика звучал ровно, но он был расстроен. – Села на любимого рысака и исчезла. Вместе с доезжачим и виконтом Темплтоном.

Значит, уехала… «Храни тебя хоть Создатель, хоть Леворукий, только живи. Матильда». Это тебя храни! Будь счастлива со своим Лаци, пей касеру, прыгай через огонь и забывай, забывай, забывай… Ты сможешь забыть, ты не убивала.

– Вы увидели призрак, – участливо осведомился кардинал, – или только собираетесь?

Если гоганы правы, Матильда и Дуглас уцелеют, им не придется платить по чужим счетам.

– Я получил письмо от ее высочества, – выдавил из себя Робер, – очень странное.

– Принцесса не могла писать открыто, – зло улыбнулся кардинал, – и у нее не было возможности прогуляться с вами по парку. Между прочим, ее высочество просила меня позаботиться о вас, хотя вы сами о ком угодно позаботитесь, одна Дора чего стоит. Не ожидал от вас такой решительности.

– Я сам от себя не ожидал.

– Случается, – Левий впервые за сегодняшний день поправил своего голубя. – Знаете ли вы, что гайифский посол никоим образом не был удивлен вашими действиями? Надо полагать, его вы успели поразить раньше.

– Посол мне льстит. – А ведь гайифец и впрямь держится иначе, чем в начале их знакомства. – Ваше высокопреосвященство, как вы относитесь к нарушенным клятвам?

Кардинал поставил чашку:

– Вы собираетесь последовать примеру ее высочества?

– Нет, – покачал головой Эпинэ, – не сейчас… Я слышал, что есть клятвы, которые стережет не честь, а смерть.

– Есть народы, которые верят в подобное. – Плечи клирика слегка обмякли, он ожидал разговора об измене, а не о суевериях. – Бергеры, гаунау, гоганы, холтийцы… Вам, видимо, сказали о смертных клятвах в Сагранне?

– Адгемар погиб, – Эпинэ торопливо глотнул шадди, прячась за ароматную горечь и мертвого казара. Его высокопреосвященство невозмутимо поправил чуть сбившуюся скатерть.

– Я слышал, как вас оправдала пуля. Окажись пистолет в другой руке, я бы задумался, но Рокэ Алва стреляет без промаха. Вы ему что-то обещали, не так ли?

Не тогда и не ему, а себе, но поклясться легче, чем сдержать клятву.

– Ваше высокопреосвященство, куда уехала Матильда?

– Домой, – медленно проговорил кардинал, – но его величеству знать об этом не обязательно.

Альдо догадается, но что он предпримет? Закроет глаза или пошлет погоню? И, во имя Астрапа, что с Удо?!

– Я правильно понял, они уехали втроем?

– Вне всякого сомнения. – Левий не колебался ни секунды. Матильда была с кардиналом откровенна, но не настолько, чтоб рассказать про Борна.

– Ее высочество очень расстроило мое письмо?

– Скорее, оно послужило последней каплей, а вот это письмо, без сомнения, весьма расстроит его величество. – Клирик взял какой-то листок и протянул собеседнику. – Зло, но хлестко, горожане будут в восторге. Хотите еще шадди?

– Да, – каллиграфический почерк, роскошная бумага, знакомый, навязчивый ритм…

Погляди вокруг, кругом

Тараканы.

Плохо, если лезут в дом

Тараканы.

Так прихлопни башмаком

Таракана!

На столе и под столом

Тараканы.

Хлеб куснешь, а в нем комком

Тараканы.

Так прихлопни башмаком

Таракана!

Зашуршат под помелом

Тараканы.

Захрустят под каблуком

Тараканы.

Так прихлопни башмаком

Та-Ракана!

Сия старинная песня переведена мною с гальтарского во имя общего блага. Древние полагали, что она способствует изгнанию из жилища тараканов и прочих докучливых гостей, для чего надлежит ее исполнять четырежды в день, сопровождая пение решительными действиями.

Создатель, храни Талиг и его законного короля!

Суза-Муза Лаперуза, граф Медуза из Путеллы.

400 год К. С. 10-й день З. С.

– Прочли? – Левий пошевелил свою посудину, утверждая ее в раскаленном песке. По лицу кардинала было трудно что-то понять, но Роберу показалось, что клирик доволен.

– Прочел. – Удо жив, на свободе и не собирается сдаваться, но тогда где он? Неужели у Левия? – Откуда эти… стихи?

– Из храма Создателя Милосердного. Было в ящике для просьб о поминовении. Не думаю, что граф ограничится единственным посланием.

Можно ставить Моро против таракана, не ограничится. Кардинал изящно помешал шадди:

– Адриан писал, что благородство мужчин измеряется подлостью и никчемностью навязавшихся им женщин. Полагаю, верно и обратное. Никчемность и подлость мужчин измеряется благородством женщин, их оставивших. Я не встречал дамы благородней принцессы Матильды. Что до вашей кузины, то подобную добродетель легче найти в Эсператии, чем в жизни. Их выбор – весьма печальный знак для его величества.

Глава 9. Талиг. Новая Эпинэ. 400 год К. С. 15-й день Зимних Скал

1

Утыканная растрепанными вишневыми метелками деревушка была паршивой, а постоялый двор с пьяным в стельку лисом на вывеске и того хуже, но куда деваться? Люди потерпят, а лошадям нужен отдых, иначе останешься на своих двоих.

– Что, гица? – осунувшийся в дороге Лаци все равно усмехался. – Заедем или дальше?

Бочка решил заехать. Матильда с трудом удержала почуявшего жилье жеребца, Темплтон уже привычно молчал, его гнедой линарец печально втягивал ноздрями пропахший дымом ветер. Умей кони скулить, бедняга бы заскулил.

– Часа два, не больше, – решила принцесса.

– Как гица велит, – согласился доезжачий, заворачивая белоногого Витязя. Что конь, что хозяин были заметно бодрей попутчиков, парочка хорн была бы им не в тягость, но в дороге решает слабейший.

– Рассиживаться не будем, – рука принцессы привычно потянулась к пистолетам. Деревушка казалась безобидной, но кто их тут разберет.

– Зачем рассиживаться? – удивился Лаци. – Коней обиходим да поскачем, как борзые за зайцем.

– Скорее как зайцы от борзых, – пробормотал Дуглас. Он тоже не расставался с оружием даже ночью.

– И зайцам лежка нужна, – напомнил доезжачий, сам походивший на борзую. – А вот и хозяин!

Выскочил, твою кавалерию, сейчас начнет шкуру драть! Деньги таяли до безобразия быстро. Дуглас уже просадил все, что имел, вчера в ход пошел кошелек Матильды, а до Алати ехать и ехать.

– Какая радость, – пузан в синем фартуке всплеснул ручищами, – какая неслыханная радость! Такие гости! Прямо весна на дворе! Сюзанна! Сюзанна! Бездельница проклятая… А ну иди сюда!

– У тебя много народу? – хмуро осведомился Темплтон.

– Никого, – замотал головой пузан, – ну как есть никого нет… Такое разорение, господа, такое разорение… Не ездят люди, боятся, а что делать бедному Франсуа? Умирать с голоду?

Такой, пожалуй, умрет. Брюхо – хоть сейчас рожай, да не ребенка, а теленка.

– Овес найдется? – Главное – кони, всадники – дело шестнадцатое.

– Найдется, – замахал лапами хозяин, – как же не найтись? Грех таких славных лошадок обижать… Сразу видать, голубчикам досталось… Господа такие смелые, такие смелые. В наше время ездить – по восемь жизней иметь.

– У нас по шестнадцать, – подмигнул Ласло. Чем ближе была Алати, тем веселей он становился. Разбойник ехал домой и вез свою гицу, в Талиге он ничего не забыл.

– Господин любит пошутить, – хохотнул трактирщик, – а толстяк Франсуа – посмеяться. Амбруаз, где ты там, кошкин сын?!

– Да туточки я, – здоровенный детина благоухал навозом, во вставшей дыбом волосне запуталось сено. – Ух, красавчики какие…

– Ячменя задашь, – велел Франсуа, беря линарца под уздцы, – да подковы погляди, а то знаю тебя…

– Благодарю, любезный, – Дуглас с каменным лицом спрыгнул наземь. – Сколько возьмешь за овес и обед?

– Времена тяжелые, – запел обычную песню трактирщик, – да для таких гостей… Недорого возьму, ну совсем чуть-чуть…

Все так говорят, а как до расчетов дойдет, овес золотым окажется. Времена у него поганые… Это за Данаром внуковы мародеры последнее подчистую выгребли, а здесь всего вдосталь, а цены все одно до небес.

– А дозволь, гица, – Лаци снял Матильду с седла, ненароком прижав к себе. Вот ведь привязался, собака бешеная!

Освободившийся Бочка деловито хрюкнул и сам направился в конюшню. Витязь с Драгуном фыркали и перебирали ногами – торбы с зерном манили и их.

– Нет у меня постояльцев, – вновь завздыхал Франсуа, – ну совсем никого… Но такие гости… Нельзя господам за крестьянским столом обедать, ну никак нельзя. Сюзанна, чистую залу отвори…

– Вина согрей, – не выдержала Матильда, – а поесть, что побыстрее.

– Вино будет, – трактирщик придержал синюю дверь, – как же без вина… Новый бочонок открою, хороший год, отличная лоза, только зачем побыстрее? Лошадкам отдохнуть надо, замаялись лошадки…

Обычная болтовня, и морда тоже обычная, и суета, а не так что-то. Дались ему кони… Нет, они устали, конечно, но не падают же! Ее высочество тронула пистолет, знакомая рукоять немного успокоила.

– Вот сюда, – пел трактирщик, – к огоньку поближе…

– Что ж ты пустую комнату топишь? – осведомилась принцесса, падая на покрытую телячьей шкурой скамью рядом с посудным шкафом. – Ждешь кого?

– А я всегда жду, – подмигнул пузан. – Дело мое такое, ждать да кормить-поить…

– Ну и чем кормить будешь? – осведомился Лаци, пристроившись лицом к двери.

– А что господа пожелают? – Трактирщик принялся загибать пальцы. – Говядина, свининка, куры, гуся стушить могу… Хороший гусь, прямо кансилльер…

– Свинину, – выбрала Матильда, шаря взглядом по стенам. Расписные тарелки казались безобидными, а вот занавески… Мало ли, что за ними.

– Что у тебя за занавесками? – Рука Темплтона гладила эфес. – Покажи…

– Дверка. – Франсуа с готовностью дернул вышитые тряпки. – До спален, чтоб через залу не бегать, а что?

– Ничего, – отмахнулся Дуглас, – занимайся своим делом.

– Пусть господа отдохнут, – Франсуа вытер фартуком руки, – а я за вином побежал.

– Мне молока принеси, – крикнул вдогонку Дуглас, – если есть!

Франсуа не ответил, заорал на свою Сюзанну, и дверь захлопнулась.

– Экий проныра, – Матильда потрясла стриженой головой. Восьмидневная усталость и тепло стремительно превращали тело в неподъемную колоду. – Не нравится он мне. Не жадный какой-то, и глаза бегают…

– Будем расплачиваться, увидим, какой «нежадный», – виконт стянул перчатки и принялся растирать руки. – Эта дыра лучше, чем большое село.

– Так, может, заночуем? – Лаци потянулся, откровенно наслаждаясь отдыхом. – А, гица? Поздно нас догонять…

– Это смотря, когда нас хватились. – Леворукий его знает, когда в Тарнике поняли, что королевской бабки нет в столице, а в столице дошло, что в Тарнике ее нет еще больше.

– Вино! – Франсуа с подносом напрочь загородил дверь. Лучше было сесть в общем зале, а не лезть в эту крысоловку.

– Мне не нужно, – упрямо повторил Дуглас, – не пью.

– Как же зимой не пить?! – Не держи толстяк поднос, он бы схватился за сердце. – Холод, он вина боится…

– Шадди у тебя есть? Если нет, молоко давай.

– Не варим мы горечь эту, – насупился хозяин, – а молочко найдется, как не найтись.

– Дуглас, ты пить совсем бросил? – Вино оказалось отменным, и это тоже было подозрительно. – Или только до Сакаци?

– Сам не знаю, – Темплтон вытащил шпагу, осмотрел, сунул в ножны. – Не пьется как-то… А в Сакаци я не задержусь, поеду в Ургот.

– К Савиньяку или к Фоме?

– К Савиньяку.

– Молоко для господина, – Франсуа опять торчал в проходе, – утреннее…

Может, и впрямь остаться? Погоня, если и была, наверняка пошла не по Южному тракту, а по Алатскому. И все бы хорошо, если б не трактирщик. Такому поверишь, утром не проснешься…

– А господа, часом, не из столицы? – подозрительный Франсуа и не думал уходить. – Что люди-то говорят? А то пока до нас новости дойдут…

– Мы из Придды, – Дуглас пригубил свое молоко, – проездом… А про столицу плохо говорят.

– Вот и я слыхал, – закивал трактирщик, – вовсе Та-Ракан распоясался, ну да ничего, и на него управа найдется!.. Еще вина изволите?

– Давай, – решил за всех Лаци. – Когда обед будет?

– Жарится, – Франсуа закатил глаза и мечтательно потянул носом, – фырчит, шкворчит, любо-дорого… В подливу чеснок или имбирь класть?

– Чеснок, – Матильда угрюмо оглядела пистолеты. – Положишь имбирь – убью.

2

Еще дней десять, и они будут в Алати, а дальше что? Братец Альберт от радости точно не прослезится. Может и продать, особенно если заплатят. Нужно было не в Сакаци гнать, а в Кадану, Розамунда сестру бы не выгнала…

– Вино, сударыня. – Трактирщик шмякнул об стол дымящимися кружками и медово улыбнулся. – А с мясом, прошу простить, задержка выходит. Подливу не доглядели, свернулась. Новую заварили, но пока дойдет…

Точно что-то замышляет, тварь такая! И от вина пахнет как-то не так, а ну как воробьиного корня[13] подмешал?

– Давай без подливы! -

– Как так без подливы? – схватился за сердце плут. – Мясо без подливы, что кошка без хвоста, а ждать всего ничего, да и лошадки отдохнут.

– И то, гица, – Лаци преспокойно отхлебнул из подозрительной кружки, – куда торопимся? Солнце не догоним, от луны не сбежим…

– Тише, – хлопнул ладонью по столу Темплтон. – Слышите?

Лошади, и много… А где лошади, там и люди, и вряд ли с добром.

– Кто это? – Рука Темплтона легла на эфес. – Кого ты ждал?

– Никого, – улыбку с красной физиономии как корова языком слизала. – Чтоб меня кошки разодрали, никого. А может, господам в погреб спуститься? Мало ли…

Спустишься, тут тебе и крышка, а не спустишься? Грохнула входная дверь, затопотали чужие сапоги.

– Где твой погреб?

– Ох… Теперь уж и нигде…

Обе двери распахнулись одновременно, упала вышитая занавеска, на столе задрожали кружки.

– Ваше высочество, мы счастливы вас видеть! – Офицер со знакомой рожей, за ним десятка полтора солдат, еще шестеро с черного хода. А ведь она почти поверила, что погони нет.

– Вы счастливы, а я – нет! – отрезала Матильда. – Потрудитесь выйти вон.

– Увы, – перевязь на офицере была капитанской, а имя принцесса забыла напрочь, – просьба вашего высочества вступает в противоречие с приказом его величества. Мне поручено вернуть вас в Ракану, и я это сделаю.

– Лучшее, что вы можете сделать, – шадов подарок сам прыгнул в руку, – это убраться.

Темплтон уже стоял с обнаженной шпагой, а Лаци сжимал саблю. Побледневший офицер улыбнулся и сложил руки на груди.

– Повторяю, мне очень жаль, но вы поедете в Ракану. В случае моей смерти вас доставят теньент Бартон или сержант Лоуз. У вас всего два заряда, у нас – двадцать.

Дула мушкетов дрогнули и уставились не на нее, а на Лаци с Дугласом. Сволочь! Твою кавалерию, какая же сволочь!

Капитан бросил на стол перчатки и поклонился:

– Его величество распорядился, чтобы с ее высочеством обходились в высшей степени учтиво. Насчет подозреваемого в измене и убийстве виконта Темплтона подобных распоряжений не поступало, а что касается слуг… Дворцовый комендант подобрал человека, понимающего в дайтских легавых. В случае необходимости он заменит вашего псаря… во всем.

Альдо нашел скотину, готовую на любую мерзость. На любую!

– Темплтон, отдайте им шпагу. Лаци, ты тоже.

– Ваше высочество, позвольте ваши пистолеты. Его величество предупредил, что это память о старом друге. Клянусь честью, с ними ничего не случится.

– Поклянитесь чем-нибудь другим, – этого капитана она прикончит, улучит момент и прикончит, – чем-нибудь, что у вас в самом деле имеется. Перевязью там или задницей.

– Клянусь своей шпагой, – он ее тоже ненавидит, но будет терпеть, холуй поганый, – и своим именем. Капитан Коурвилль к вашим услугам.

– Я запомню, – пообещала Матильда, – можете быть уверены.

Коурвилль с поклоном принял пистолеты и положил на буфет.

– Эй, – заорал он, – трактирщик!

Капитан раздувался от гордости и хотел жрать. Петух, слезший с курицы! Ничего, будет тебе лисица, и скоро!

– Сударь? – Пузатый Франсуа обтер фартуком руки. Он был тем, кем был: трактирщиком, а не разбойником. – Чего изволите?

– Что у тебя есть?

– Времена нынче тяжелые, – заныл проныра, – но солонина есть и убоина. Хорошая убоинка, только варить долго. Свининка была, для госпожи готовил…

– Все у тебя найдется, – хохотнул Коурвилль, – а не найдется, тебя зажарим, на всех хватит. Не бойся, за постой заплатим.

– А все одно мясо жесткое, – нахмурился трактирщик. – Разве что вином полить, но дороже выйдет.

– Поливай! Лоуз, отберешь четверых солдат и останешься с ее высочеством, остальные – в большой зал. Монс! – Низенький капрал вытянулся в струнку. – Передай Бартону позаботиться о лошадях и глаз с ворот не спускать, а сам ступай в общий зал. Приглядишь. По кружке на брата – и хватит! Тебя это тоже касается.

– Да, господин капитан.

– Ваше высочество, – Коурвилль учтиво поклонился, – я и сержант Лоуз разделим с вами вашу трапезу, а теньент Бартон озаботится, чтоб нас никто не беспокоил.

– Только сядьте так, чтоб я вас не видела, – процедила Матильда, – иначе меня стошнит.

– Как вам угодно.

Главное, надоумить Дугласа и Лаци сбежать, а за себя она как-нибудь ответит.

– Ваш обед, сударыня. – Трактирщик водрузил на деревянную подставку фырчащую сковородку. Увесистую, с ручкой. Леворукий, дай ей силы не прибить Коурвилля на месте.

– Ваше высочество, нам предстоит долгий путь. Вам следует подкрепиться.

– Смерть от истощения мне не грозит.

Возвращаться они будут долго, уж об этом-то она позаботится. И еще о том, чтобы капитан Коурвилль проклял сюзерена, его бабку и день, когда появился на свет.

3

Обед, если эта подлость называлась обедом, тянулся и тянулся. За открытой дверью галдели солдаты – радовались, что вернутся с добычей, и лакали из своих кружек. Невидимый Коурвилль стучал ножом по тарелке, сержант пялился оловянными глазами и выпячивал грудь, Дуглас невозмутимо жевал кусок за куском, запивая мясо молоком, Лаци смотрел в угол. Будь доезжачий один, он получил бы или пулю, или свободу, но гица связывала любовника не меньше, чем он ее.

– Ваше высочество, – подал голос капитан, – я умоляю не видеть во мне врага. Я выполняю приказ его величества…

– Ну и выполняйте, – если не уймется, она за себя и сковородку не ручается, – только молча. Люра и тот перевязь не за болтовню получил.

Хорошо б тебя тоже напополам, холуй поганый! Или хотя б башку снести. Это б и Лаци смог, но только с коня. Какие у негодяев лошади? Вряд ли сплошь полумориски. И зачем только она вцепилась в Бочку? Взяла бы серого, глядишь, и ускакали бы.

– Его величество весьма опечален вашим отъездом, но он понимает, что к бегству вас вынудили обманом. Имеются неопровержимые улики против виконта Темплтона, тайно служившего Олларам. Обманом и угрозами он заставил графа Гонта совершить ряд недостойных поступков, а затем, боясь разоблачения, предпринял попытку…

– Закройте пасть! – Плохо Коурвилль ее знает, иначе б не оставил пистолеты на виду.

– Ваше высочество, позвольте дослушать. – Дуглас допил свое молоко и отодвинул пустую кружку. – Итак, попытку чего я предпринял?

Коурвилль не ответил, Лаци подкрутил усы и подмигнул выпучившему глаза сержанту, что-то омерзительно скрипнуло и завизжало, задребезжала посуда. Посудный шкаф исчез, на его месте зияла низкая, но широкая дыра, из которой тихо и ловко лезли люди с пистолетами. Один, два, три… Пятеро! Добрый дядюшка Франсуа все-таки был разбойником!..

4

Не они одни сваляли дурака! Коурвилль тоже не понял ни кошки, а потом соображать стало поздно: гости умело взяли господина капитана и его мерзавцев на прицел. Капитан послушно замер, бояться он не боялся, но поймать пулю в его планы не входило.

Из переднего зала донесся взрыв хохота – солдаты вовсю радовались жизни. Визитеры переглянулись, крайний справа саданул ногой по стене, и из темноты возник кто-то рябой и бровастый, огляделся, кивком указал на дыру. Это было приглашением, и выбирать не приходилось.

Матильда медленно, чтоб не спугнуть окаменевших солдат, отодвинула сковородку и выбралась из-за стола. Лицо Коурвилля скривилось, словно в больной зуб попала вода. Так тебе и надо, псина поганая!

Ее высочество как могла тихо шагнула за спину детины в коричневой куртке, на буфете отчаянно и призывно блеснули пистолеты. Один шаг, и они вновь с тобой… Один шаг, и ты заслонишь сержанта от пули, а он, того гляди, сорвется. Что ж, прощай, шадов подарок!

За стеной по-прежнему ржали и галдели, а «чистая зала» промерзла от ненависти, только сердце грохотало, как телега по булыжникам. Чернявый разбойник отступил в сторону, пропуская Дугласа, Лаци уже стоял у стены, из дыры тянуло сырой землей и гарью. Один шаг, еще один, теперь нащупать ногой ступеньку…

– Стой!

Сержант! Не выдержал, схватился за шпагу и свалился на скамью с ножом в горле.

Пялящиеся в черные дула солдаты, неподвижное лицо Коурвилля, стихший шум в первом зале. Капитан ныряет вперед, опрокидывает стол, прячется за столешницей. В дверном проеме возникает усатая рожа, что-то орет и исчезает.

– Гица, – рука Ласло стискивает запястье, – бежим!

– Скорей, – велит бровастый, – за мной!

Согнуться в три погибели, шмыгнуть в лаз… Хорошо, она не в юбках! Рука тянется к пистолетам, но их нет и не будет; подворачивается нога, ничего, споткнуться на правую – замуж выйти… Какой низкий потолок, а Франсуа точно лис, ишь какие норы нарыл!

Глухо, как из погреба, грохнули выстрелы, хлопнула и заскрипела дверь.

– Засов, засов давай!

– Заело, раздери его в лохмотья!

– Есть!

– Доски толстые, пока высадят.

– Все одно, шевелись…

Теперь деваться некуда, теперь только с разбойниками. Земляной пол, горячее дыханье Лаци, серые столбы света из отдушин. Солдаты все еще лупят в дверь, хрипло рявкают мушкеты, с потолка на голову сыплется всякая дрянь.

– Разрубленный Змей!

– Куда тебя?

– Плечо, чтоб его…

– Идти можешь?

– А куда я денусь…

Еще одна дверь, за ней – полутьма и сквозняк. У дощатой стены три лошади… Твою кавалерию, Бочка! Поганец недовольно фыркает, норовит лягнуть держащего его разбойника.

– Открывай!..

День врывается в низкие ворота, бьет по глазам, из слепящего блеска вырастают морщинистый ствол, угол дома, подмерзшая дорожная колея…

– Тетку, тетку подсадите!

Дуглас перехватывает уздечку, Бочка прижимает уши, злится.

– В седло, гица! – Руки Лаци швыряют ее наверх, жеребец приседает на задние ноги, коротко, обиженно ржет.

– Заткнись! – Оседлали или не расседлывали? Лаци и Дуглас уже верхом. Витязь вроде ничего, а Драгун ускачет не дальше Бочки.

– Готовы? – Рука вожака тянется к поводу.

– Я сама, – рычит Матильда. Проклятье, ну почему она не оставила пистолеты в ольстрах?!

– По улице и к роще! Мы догоним.

Дуглас вылетел из сарая первым, едва не сбив коновода в желтой шапке. Разномастные рослые лошади молча рыли смерзшуюся землю.

– К роще, к роще гоните!

Дорога вьется меж черных пустых садов, уводит в поля и дальше, к синему перелеску. Копыта Бочки бьют вымороженную пыль, пахнет холодом и бедой, издевательски громко орет пестрый петух и исчезает вместе со своим забором.

Глава 10. Талиг. Новая Эпинэ. 400 год К. С. 15-й день Зимних Скал

1

Разбойники нагоняли, и нагоняли стремительно, а следом неслись белые мундиры. Десятка три, не меньше. Очухались! Внизу и сбоку что-то вжикнуло… Бьют по лошадям, вот уроды! По лошадям…

– Вправо, тетка!

Лаци рядом, Дуглас отстает на полкорпуса, то ли охраняет, то ли Драгун сдает.

– Вправо!!!

Матильда рванула повод, Бочка наподдал задом, бровастый главарь пронесся мимо и теперь скакал впереди – показывал дорогу. Пожелай разбойник уйти, только бы его и видели, но удирать бровастый не собирался. Остальные как приклеенные шли за Темплтоном. Семь их или восемь? На скаку не сосчитать, но солдат десятка три, а Коурвилль… Эта скотина не отступится!

Разбойник на лохматом, словно собака, рыжем обогнал Дугласа, понесся рядом с Матильдой. Сзади кричали, но все тонуло в свисте ветра, грохоте копыт, хриплом дыхании Бочки… Рысак – он для длинной дороги, длинной и спокойной. Галопом на нем долго не проскачешь, поясницу отобьешь, да и колени не железные, а главное – пышные, чтоб их, прелести… А может, Коурвилль первый навернется? Каменюку! Каменюку ему под копыта, яму, веревку, железяку!

С головы Темплтона снесло шляпу, швырнуло в морду несшейся следом лошади. Та шарахнулась, но всадник в седле удержался, только что-то крикнул. И вожак тоже орет, все орут. Белая пыль топит тех, кто сзади, солнце бьет в глаза, иней, стерня, облака, барабанящая в виски кровь…

Хозяин рыжего натянул повод, не позволяя коню уйти вперед. Спасибо, конечно, но им не оторваться. Одна надежда на разбойников и на Леворукого.

– Все путем! – врет разбойник, и ветер сносит вранье, словно дым. – Держись, тетка!

– Твою кавалерию! – крик летит к Дугласу и дальше, к Коурвиллю и его мерзавцам. Сбоку, на пустом пастбище, кто-то шарахается – то ли овца, то ли собака… «Все путем! – надрывается ветер. – Путем, путем, тем-тем-тем…»

– Гица… Махнемся… Уходи… с тракта… конями махнемся…

– Спятил! – Витязь может скакать, так пусть скачет.

– Уходи… К лесу…

– Все уйдем, – утешает разбойник, – держись!

Бочка весь в мыле и хрипит, только бы не споткнулся. Споткнется, не встанет. Чужие кони рвутся вперед, разбойники им не дают, а солдаты сейчас в хвост вцепятся. И все из-за разжиревшего Бочки, которому и себя-то тяжело нести на галопе, не то что тяжеленную всадницу.

– Убирайтесь, – орет Матильда, – твою кавалерию! Мне… эти… ничего… не… сделают…

Растрепанная гребенка на горизонте торчит на месте, словно гвоздями к небу приколотили. Они скачут к лесу целую вечность, скачут и не доскачут.

– Погодь! – караковый главаря оттесняет рыжего, идет рядом с Бочкой. Только бы удержать повод!

– Лаци!.. Дуглас!.. Не ждите!

Бочка хрипит, но скачет, потому что друг, потому что коурвиллям не сдаются!

– Поднажми, – требует разбойник. – Не бойсь… Выскочим!

Главарь привстает на стременах, машет рукой.

– С дороги! – велит он. – Туда!

Он знает, что делает, должен знать…

Кони мчатся, вытянув шеи, выворачивают куски земли, серые комья летят в оскаленные морды, в лица тем, кто скачет сзади. Поле стелется под ноги облезлым плащом, сухая трава глушит топот. За полем – деревья, растрепанные, блестящие, под копытами – стерня… А в стерне полевки, суслики, норы… Провалился, и конец!

Коурвилль смекнул, рванул наперерез, отрезая беглецов от пляшущих деревьев. Солдаты уже не сзади, они сбоку. Белые мундиры растягиваются полумесяцем, охватывая добычу. Разбойники могут уйти: их лошади свежее, но главарь сдает вправо и назад, закрывая Бочку от преследователей, еще двое бросаются между Дугласом и погоней, всадник на рыжем стреляет. Промазал! Это только в песнях на скаку бьют без промаха, но она бы попала.

– Дай пистолет, – кричит Матильда бровастому, Коурвилль машет лапой, солдаты отвечают нестройным залпом. Мимо!

Витязь спотыкается, клюет носом, почти касаясь земли. Лаци не теряется, ловко подхватывает коня поводом. Бочка из последних сил рвется за рыжим, белые мундиры несутся к упавшим, но Витязь уже выправился, несется дальше. Живы! Живы, твою кавалерию!

Бочка только что не кашлял, но упрямо колотил землю подковами. Если повезет, если удастся вывернуться, придется вести в поводу, хотя какое там вывернуться!

Погоня настигала стремительно, вот солдаты перемахнули очередную лощинку, вот Коурвилль поднял пистолет. Замыкавший скачку разбойник выпустил поводья, радостно заорали преследователи. Ну почему она без оружия?! Вот так и продают душу за единственный выстрел…

2

Главарь выхватил саблю, отстал, рыжий тоже завернул, но она не станет оглядываться, не станет, и все! Не хватало, чтоб эта мразь мундирная заметила ее бессилие. Не будь Бочка жирным и в придачу малость кривоногим, не будь она такой кучей, – ускакали бы как от стоячих[14]. Рысаки, они под седлом жесткие, зато выносливы, как не знай кто. Им только простор покажи – а дальше держись и молись, чтобы не лишиться поясницы, только ей молиться поздно. Во всех смыслах.

Рядом мчатся Лаци и парень с залитым кровью лицом. Солнечный луч вырвался из-за совсем уже близкого леса, саданул по глазам, серое стало алым, белое – огненным.

– Гица, – завопил Лаци, осаживая Витязя, – ой, гица!

Она оглянулась, руки сами дернули повод, Бочка, то ли хрюкнув, то ли простонав, развернулся и, сделав несколько шагов, замер, тяжело поводя боками, но Матильда забыла даже о нем, потому что из серенькой лощинки, отсекая беглецов от погони, карьером неслась конница. Бровастый знал, где свернуть!

Времени для стрельбы не осталось, пару раз тявкнули пистолеты, и всадники сшиблись. Нападавшие ударили по солдатам двумя клиньями, не давая Коурвиллю собрать своих в кулак, а бежать было некуда: с дальнего конца лощинки выскочило десятка два разбойников, умело отрезав белые мундиры от дороги.

– Ух ты, – не выдержал Лаци. – Прямо-таки Балинт под Качаи[15].

– Хотели пропустить и ударить в спину, – рука Дугласа искала отсутствующую шпагу, – да не вышло.

– Еще бы вышло, – просипела Матильда, хватая ртом пронизанный светом холод. – Нас за хвост держали, еще б немного…

Из ноздрей и ртов вылетал пар, но принцессе казалось, что ее варят заживо. Рубашка промокла насквозь, пот застилал глаза, и ни платка тебе, ни хотя бы шарфа. Ее высочество, как могла, утерлась тыльной стороной руки, понимая, что это – котятки, но скоро будут и кошки. Рысаки, как умеют, их же никто не учит нести всадника, не причиняя неудобств, и она, дура такая, не научила! Зато раскормила как на убой…

– Ловко они! – Темплтон привстал в стременах. – Господин Коурвилль нарвался.

– Так и надо, – буркнула принцесса, не отрывая глаз от кровавой каши. Разномастные всадники разметали белых по полю, принуждая отбиваться поодиночке. Капитан гнал лису, а догнал волчью стаю.

– Хотел бы я знать, кто это и откуда они взялись? – Лицо Темплтона горело, рука то и дело хватала пустые ножны.

– Хорошо дерутся, – невпопад откликнулся Лаци.

Схватка кружилась пестрым водоворотом, рычала, хрипела, вспыхивала на клинках солнечными бликами, заливала серые травы кровью, выплевывала мертвых, сталкивала и разводила живых.

Все больше тел в мундирах валилось наземь, все больше противников доставалось уцелевшим, но, даже окажись разбойников вдвое меньше, песенка Коурвилля была бы спета. Вояки Альдо откровенно уступали непонятным конникам, про лошадей и говорить не приходилось, и дело было отнюдь не в долгой скачке.

Кто-то в испятнанном кровью мундире вырвался из смертельного клубка, понесся к дороге. Удиравший смотрел назад, а смерть выскочила сбоку, привстала в стременах, размахнулась…

Что-то грязно-белое метнулось меж лошадиных ног, исчезло, снова появилось. Одинокий всадник рискнул обойти разбойников, догрызавших сбившихся в кучу солдат. Взмыленная лошадь вынеслась прямо на Дугласа, развернулась, шарахнулась в сторону, к лесу. Беглеца заметили. Двое бросили загнанную добычу, пошли наперерез новой, взяли в клещи. Беглец выхватил из ольстры пистолет, повернулся к тому, что справа и не успел. Левый пришпорил и без того летящую лошадь, полоснул по белой спине изогнутым клинком, стряхнул с сабли кровь, оглянулся в поисках новой добычи и не нашел.

– Все, – перевел дух Темплтон, – конец…

– Все, – эхом откликнулась Матильда. Она всегда знала, что сабли лучше палашей.

– Никто не ушел, – донесся издалека голос Дугласа, – не стоит и пытаться…

– Не стоит, – откликнулся Лаци, – не будем.

Матильда промолчала – не было сил шевельнуть языком. Нужно было слезть и отшагать Бочку в поводу; оставить коня без шага после эдакой скачки – загубить легкие, но у Матильды не было сил даже пошевелиться. Осев в седле, она только и могла, что тупо глядеть на бродивших по стерне победителей. Разбойники переворачивали мертвых, обыскивали чужих, взваливали на лошадей своих… Из-за кучи трупов выбрался огромный пес, задрал голову к невидимой в солнечной пене луне, деловито взвыл. Проезжавший мимо разбойник замахнулся плетью, собака поджала хвост и отскочила. Заржала, пытаясь подняться, гнедая лошадь, не поднялась, упала, замолотив по воздуху окровавленными ногами. Хлопнул выстрел, гнедая затихла.

Десяток всадников отделился от остальных и легким галопом пошел в сторону деревни. Пес бросил покойников и помчался вдогонку.

– Гица, давай повод. – Матильда поймала взгляд Лаци, кивнула, кое-как расцепив сведенные пальцы. Поганая дрожь расползалась по рукам, спине, ногам, в голове звенело; растекшиеся по полю разбойники колыхались и дрожали, словно были не людьми и лошадьми, а их отражениями.

Дуглас покачал головой, протянул флягу. Принцесса, ничего не соображая, глотнула, закашлялась, глотнула снова. Бочка дрожал, свесив голову меж разъезжающихся ног, на стерню падали хлопья окрашенной кровью пены. Одна загнанная кляча верхом на другой…

3

– Нам предстоит новое знакомство. – Темплтон кивком указал на разворачивавших коней разбойников. – Высокий на крапчатом наверняка главный.

– Да хоть Леворукий, – огрызнулась Матильда, пытаясь унять дрожь в локтях и коленях. К вечеру разболятся ноги и поясница, а утром она и вовсе превратится в корягу. Правду говорят, толстуха на коне – слезы не только для лошади.

– Сударыня, – хозяин крапчатого лихо вскинул руку к всклокоченной шевелюре, – Ивлин Грир, капитан второй роты полка господина Коннера, к вашим услугам.

– Какого полка? – тупо переспросила Матильда. – Прошу простить, я что-то не в порядке.

– Полковника Коннера, – спокойно повторил капитан. – К вечеру вы его увидите.

– Мы ваши пленники? – устало уточнил Дуглас.

– Вас искали тараканыши, – пояснил Грир, – значит, вы поедете к Коннеру, а дальше ему решать.

– Нет, – выдохнула Матильда, – ни к какому полковнику я не поеду, а сдохну. Тут. Вместе с Бочкой…

– Бочка – рысак госпожи, – объяснил Темплтон. – Сами видите, что с ним. Да и мой немногим лучше.

– У нас есть запасные кони, – утешил главарь, – а до Ланнэ не так уж и далеко.

– Бочку не брошу, – принцесса зло уставилась в жизнерадостную обветренную рожу, – не для того его вела, чтобы бросить…

– Оно так, – подал голос рябой разбойник, – лучше бабу бросить, чем коня.

– Как на тебя, – заржал кто-то с разными глазами, – так точно лучше!

– Поведем в поводу, – решил капитан, – и вашего, сударь, тоже. Колен, давай сюда запасных, Жабку возьми, он посмирнее будет. Сударыня, вам помочь?

– Гица, – Лаци уже стоял на земле, – слезай.

Матильда слезла и даже не грохнулась, хотя земля и вздыбилась не хуже лошади. Освободившийся от тяжести рысак не шевельнулся, остался стоять, свесив голову и тяжело поводя боками, по бабкам задних ног струилась кровь…

– У-у-у, кривоножка! – огорчился разбойник, предпочитавший бабам лошадей. – Такой на галопе – горе горькое…

– Я его повожу, – стоявший рядом Лаци трепанул страдальца по шее, – не печалься, гица, он крепкий, очухается.

– Некогда водить, – покачал головой капитан, – в Шамонэ отряд видели, говорят, побольше этого, не упускать же! Закатные твари, да он шагу сделать не может… Сударыня, мне очень жаль, но вашего коня придется оставить. Разумеется, на время.

На время… Как же! Станут они с перекормленным упрямцем возиться! Пристрелят и скажут, что так и было. Рука принцессы рванулась за пистолетами и не нашла ничего, кроме мокрой рубашки.

– Коня не брошу, – женщина придвинулась поближе к взмыленному боку. – Знаю я вас…

Бочка тоскливо вздохнул и опустил голову еще ниже. Ее высочество торопливо оглядела разбитые ноги – и впрямь малость кривоногий рысак на галопе изранил сам себя, к счастью, несерьезно. И ведь знала же, что засекается, а о ногавках не подумала!

– Погодь! – сердобольный разбойник уже стоял рядом. – Парни, не перцовая есть у кого?

– Держи, – курносый крепыш вытащил из сумки флягу, – медовка… Отдашь при случае.

– Хозяйка отдаст, – рябой умело просунул флягу меж лошадиных зубов. Жеребец и прежде не отказывался от винного жмыха и яблочной бражки, но до касеры дело не доходило. Теперь дошло.

Смертельно уставший Бочка не стал трясти головой и отфыркиваться, а плотно сжал губы. Попав под язык, касера подействовала мгновенно, глаза коня съехались в кучу, но дрожь в ногах прошла, а уши встали торчком. Милое создание задрало верхнюю губу и весело захрюкало, выражая полное удовлетворение жизнью и готовность к дальнейшим подвигам. Ни в Эпинэ, ни в целом Талиге не было в этот миг лошади здоровее, резвее и жизнерадостнее.

– Твою кавалерию, – не выдержала Матильда, держась за плечо Лаци, – все выдул, поганец! А мы, выходит, подыхай?!

Часть III. «Повешенный»