И тут же фотография: большой толстый бородатый человек в голубой рубахе навыпуск, похожий на добродушного медведя, сложив руки на груди, смотрит на зрителя. Монах…
— Здравствуй, Эрик, — сказал Монах. — Сядь и скажи.
Эрик уселся на свободный стул — словно сложился пополам, и сказал отрывисто, располагая паузы после каждого слова:
— Надо разобраться. Проблема. Пропала женщина.
«Пришелец, — подумал Митрич, во все глаза разглядывая странного парня, его бледное худое лицо с острым подбородком, пронзительные глаза, гриву длинных черных волос. — Не надо ходить далеко».
— Твоя знакомая? — спросил Монах.
— Нет. Просто женщина. Надо найти.
— А что полиция?
— Не знаю. Меня попросили. Я вас помню, вы нашли убийцу девушек.
— Я тебя тоже помню. Вообще-то я убываю через пару дней. Это важно?
— Это важно. Куда?
— В пампасы, — вылез Добродеев. — До осени. Может, я смогу помочь?
— Нет. Нужно, чтобы он. Никто не сможет.
— А как вы относитесь к летающим тарелкам? — вдруг спросил Митрич.
Эрик уставился на него, задумался. Потом сказал:
— Положительно.
Монах ухмыльнулся:
— Ладно, я подумаю.
— И думать нечего! — поспешил Добродеев. — Найди женщину, а потом убудешь.
Монах пожевал губами, поскреб под бородой, поиграл бровью.
— Я вам сейчас пивка свеженького! — вскочил Митрич.
— И закусить! — сказал вслед Добродеев. — Эрик, ты пьешь пиво?
Парень помотал головой — нет.
— А что за женщина? Твоя знакомая?
— Нет. Мама моей знакомой.
— С ней можно увидеться?
— Нет. Только через меня.
— Почему?
Эрик задумался. Потом сказал:
— Она не может выйти. Я думаю, ее заперли.
— Заперли? Кто?
— Не знаю. Просто заперли. Семья.
— Почему она попросила именно тебя?
— Больше никого нет. Она запомнила адрес. Я не видел ее семь лет. Написала и попросила.
— Семь лет? А где она была семь лет?
Эрик молчал, смотрел в стол.
— Как зовут женщину и почему ее нужно искать?
— Ее зовут Виктория Алексеевна Тарнавская, она исчезла.
— Когда?
— Двадцать лет назад. Или двадцать один.
Добродеев присвистнул.
— А почему ее раньше не искали?
— Не знаю. Вы найдете ее? Вы же сами сказали, что нет безвыходных ситуаций и у вас есть ответы.
— А что еще ты о ней знаешь?
— Вот! — Эрик порылся в кармане куртки и вытащил сложенный листок, протянул Монаху.
Это было письмо, всего несколько строчек, подписанное «Татка-циркачка». Судя по стилю и правописанию, написано оно было в страшной спешке; приводим его полностью: «Шухер привет! Это Татка-циркачка! SOS! Найди мою маму Тарнавскую Викторию Алексеевну, была в цирке гимнасткой, вышла замуж за Мережко Владим. Павл. 21 год назад ушла навсегда, очень, очень надо! А то мне хана! Плиз! Если смогу напишу еще. Не могу выйти. Помоги!!! Помню всех, класно было, скажи? Твоя Татка-циркачка».
— Она что, под домашним арестом? — спросил Монах. — Где же она была семь лет?
Эрик взглянул на Добродеева.
— Это мой ассистент, — сказал Монах. — Ты должен его помнить. Ему можно. Выкладывай, Эрик.
Добродеев иронически хмыкнул.
— Мы тусили, потом Татка убила Визарда, он был ее парнем, — сказал Эрик, косясь на журналиста.
— Убила? — переспросил Добродеев.
Эрик кивнул:
— Убила. Ее забрали в психушку. А теперь написала.
— То есть она семь лет находилась в психбольнице?
— Да. Наверное. Я не знаю. Она написала из интернет-кафе.
— Как она его убила? Почему?
— Говорили, ножом. Не знаю почему. Он был ее парнем. Она… — Эрик замолчал.
— Фамилия Мережко?
— Не знаю. Зовут Татка-циркачка. Таня. Наверное, Мережко.
— Почему циркачка? Потому что ее мама работала в цирке?
Эрик пожал плечами.
— Кто еще был в вашей компании? Где они?
— Никого нет. Визард умер, Дихлофос умер, Мекс учитель в школе, давно не видел, Попса уехала насовсем, Бэмби не знаю где, ни разу не видел.
— А почему ты Шухер?
— Когда мы грабили киоск, я стоял на шухере. Но назвали еще раньше, а грабили потом, — путано объяснил Эрик. — Я сразу ушел, испугался. Бабушка плакала…
— Понятно. Насколько я понял, поговорить с Таткой нельзя?
— Только письмо. Нельзя, наверное. Она пишет, что не может выйти. Вы найдете ее маму?
— К сожалению, не получится, — сказал Добродеев. — Олег Христофорович уезжает на полгода в Непал наблюдать рассветы с закатами и цветущие олеандры. Так что, возможно, по приезде. Пусть твоя подруга подождет.
— Нельзя ждать, вы же читали.
— Вот только не надо, Леша, твоих сарказмов, — сказал Монах. — Я еще не решил. Я подумаю, Эрик. Дай телефон и электронный адрес, на всякий случай. Интересная у тебя подруга, однако. С биографией. А что она вообще за человек? Ты хорошо ее помнишь?
— Помню. Она была с Визардом, а потом убила его. Он был нормальный человек, как все. Мекс сказал, что он ее бросил. Она была… — он замялся. — Она была дикая! Лезла в драку, цепляла людей на улице, могла бросить камнем в машину. Ругалась. Визард ее воспитывал. Она была хорошая, добрая… хорошо рисовала…
Монах и Добродеев переглянулись: дикая, но хорошая!
— Вы употребляли что-нибудь? — спросил Монах.
Эрик смотрел непонимающе.
— Водку пили? Курили? Нюхали?
— Я — нет. Не знаю. Пили водку, Дихлофос умер от водки, он был слабый, кашлял. Визард был художником, делал тату, тоже пил. Я не мог, меня от водки тошнит. Татка и Попса тоже. Мекс был студентом, собирал черепки и монеты, Бэмби вообще школьница. Когда она его убила, нас допрашивали, я боялся, что узнают про киоск.
— Не узнали?
— Нет. Бабушка очень переживала. Все думали, что Татку посадили в тюрьму, и я думал. А потом Мекс сказал, что отмазали и она в психушке.
Появился Митрич с тележкой, Добродеев потер руки. Тележка дребезжала, звук ее приятно волновал воображение и заставлял сглатывать слюну. Митрич принялся разгружать тарелки с бутербродами и кружки пива. По залу поплыло облако из запахов копченой колбасы и поджаренного хлеба.
— Кушай, Эрик, — пригласил Монах. — Фирмовые, с копченой колбаской и маринованным огурчиком. Ноу-хау нашего Митрича. Вот сижу, бывало, под развесистым кедром, речка журчит, верхушки дерев пошумливают, уха булькает, а у меня перед глазами кружка пивка и фирмовый Митрича. Эх! Предлагаю конкурс на самое удачное название, передающее смысл, так сказать. Ставлю кружку. Эрик, ты тоже можешь принять участие. Леша, тебе, как литератору, первое слово! Стреляй!
— Ну… — задумался Добродеев. — Канапе «Тутси», например.
— Канапе… только не надо выпендрежа. Какие ж это канапе? Это большие полновесные бутерброды. Эрик!
— Бутерброды «Тутси», — сказал Эрик.
Монах засмеялся:
— Фантазеры вы, ребята. Давайте «Летающая тарелка». Фирмовый Митрича «Летающая тарелка». Митрич, как тебе?
— Можно.
— Несъедобно, — сказал Добродеев. — Надо передать вкус. А от тарелки вкус железа.
— «Энэло-деликатес», — сказал Монах. — «Детинец с маринованным огурчиком», «Салями-пикуль плюс»!
— «Проглоченный язык»! — сказал Добродеев.
— Красиво! Или «Откушенный палец».
— Как-то это тоже не очень съедобно… — пробормотал Митрич, представив себе меню с «Откушенным пальцем».
— Не боись, Митрич, это мы так прикалываемся и упражняем фантазию, — успокоил его Монах. — Мы же не людоеды какие-нибудь. «Фирмовые Митрича» — вполне передает идею и дух.
— Так вы будете искать? — перебил Монаха Эрик. — Вдруг она выйдет на связь, что сказать?
— Скажи, что буду, — решился Монах. — Ближнему надо помогать. А то я как-то уже подзабурел без дела.
— Ура! — обрадовался Добродеев. — Значит, остаешься?
— На пару недель, не больше, — сказал Монах, выставив палец.
— Прекрасное решение, Христофорыч! Предлагаю накатить за Детективный клуб толстых и красивых любителей пива! — Добродеев стукнул краем кружки кружку Монаха.
— За клуб! — Монах поднял кружку.
— А можно, я тоже? — спросил Эрик.
— Пива?
— Нет, в Клуб с вами. Можно? — Он смотрел на них умоляюще.
— Ну… — Монах пропустил бороду через пятерню, — с испытательным сроком разве. Как, Лео?
— Членом вряд ли, габариты не те, — строго сказал Добродеев. — И пива не пьет.
— Может, определим его волонтером? Согласен, мой юный друг?
Эрик кивнул.
Глава 11. Чужой сон
— У тебя усы, — сказал Тим немного погодя. Осторожно снял губами молоко, и они снова обнялись. Кровать затрещала, принимая их в себя. Под тяжелым тканым лежником оказался сенник, оглушительно шуршавший. Неподъемные, как перины, подушки светили красными боками через прошвы из жестких домотканых кружев.
— Тише, мышей разбудишь! — Ника так и покатилась.
— Пусть смотрят, — ответил Тим. — Я тебя люблю!
— И я тебя люблю! На всю жизнь!
Кровать качалась в такт, сено шуршало, и мыши, если они были здесь, испуганно притаились в норах.
Они уснули, оба одновременно, словно провалились. И проснулись глубоким вечером. Светло-синее небо заглядывало в слепое оконце, дрожала в правом углу звезда. Дверь была распахнута настежь, со двора тянуло непривычными запахами травы, грибов и земли.
Они долго, до самой ночи, сидели на лавочке во дворе. Перед ними на столе горела свеча в банке, и столбом вилась всякая летающая живность.
— Хочешь молока? — спросил Тим.
— Нет. Это вовсе и не молоко.
— А что?
— Неизвестно. Молоко такое не бывает. Может, сироп из одуванчиков и дикого шиповника. Тим, ты чувствуешь, как здесь тихо! И звезды! Таких звезд тоже не бывает. И вообще, весь этот мир существует только в нашем воображении. И пока мы спали, его просто не было. Ни Любы, ни Любки, ни пчел. Никого!
Тим не ответил, только крепче прижал Нику к себе. Так они сидели очень долго, и Тим вдруг почувствовал, что Ника спит. Она тяжело и уютно привалилась к его боку и тонко присвистывала носом. Тим растроганно хмыкнул, поднял жену на руки и пошел в дом. Ника даже не проснулась, а он еще долго лежал без сна, испытывая странное чувство нереальности. Мир за пределами дома тоже не спал, а жил собственной ночной жизнью. Стоило только замереть и прислушаться, как проявлялись всякие звуки и звучки, шорохи, чьи-то мелкие торопливые шаги, возня. Изредка вскрикивала резко и высоко ночная птица, и от ее «угу-у» Тим всякий раз вздрагивал. Она начинала кричать, словно набирая разбег, — протяжное «у-у-у» и вдруг резкое, на выдохе «гу!». Пришло на память полузабытое слово «