никто… Их нет. Их стерли из жизни, теперь там пустое пятно. Если они исчезнут, никто никогда их не хватится. Татка закончит в психушке, он — в своем доме, в комнате с креслом на колесах в углу. Свой дом? Не помнит он этого дома! Он не помнит ни Татки, ни жены, ни друга. Пустота. И выхода нет. В отчаянии он гнал от себя эти мысли, он повторял как заклинание, что обязательно вспомнит, а не вспомнит, то восстановит свое прошлое, построит новую жизнь, он не стал идиотом, голова работает. А Татка… в конце концов, у каждого своя судьба, ничего не попишешь. Помочь ей он не в силах. Во всяком случае, сейчас. Мысли эти были подлыми, он корчился от стыда, но все яснее понимал, что от него ничего не зависит. Ему было страшно, особенно в долгие ночные часы без сна. Сны! Татка сказала, параллельная реальность… Паша угрюмо усмехается. Получается, вместо одной старой жизни у него две новые полужизни. Своей он не помнит, вместо своей ему подсунули картинки из чужой. Какая-то женщина… женщины, речка, зелень, пес по имени… как же его зовут? Что-то очень знакомое… Атос? Цезарь? Нет. Не вспомнить.
Он вздрогнул, заслышав шаги. На плечо ему легла чья-то рука. Татка? Но это была не Татка. Это была Вера. Он прижался губами к ее пальцам. Она присела рядом.
— Посмотри, какая луна, — сказал он.
— Большая. Тебе не холодно? Ночь свежая. Может, пойдем в дом?
— Не хочется. Забываю спросить, Лена живет с нами?
— Нет, в городе. А что?
— Мне кажется, она всегда здесь.
— Она тебе не нравится? — Вера почувствовала упрек в его словах.
— Она мне никак. Все время молчит…
— Она боится побеспокоить тебя. По-моему, нормальная, незаметная, спокойная. Прислуга должна быть незаметной, не находишь? — В тоне Веры прорвались раздраженные нотки.
— Да бог с ней! — примирительно сказал Паша. — Прекрасная ночь! И сирень пахнет… не похоже на сирень. Сумасшедший запах.
— Это персидская, отец посадил. У меня на нее аллергия. Мы хотели отсадить подальше, но все как-то руки не доходили.
— Забываю спросить… в доме есть еще кто-то?
— Почему ты спрашиваешь?
— Я видел, как Лена несла поднос с едой. Кому?
Вера молчала. Молчал и Паша. Наконец она сказала:
— Она несла еду моей сводной сестре Татке. Ты, конечно, ее не помнишь.
— Я не знал, что у тебя есть сестра.
— Ты много чего не знал… и не знаешь. Она скоро уедет.
— Она гостит у нас?
— Гостит…
— Вера, тебя что-то беспокоит?
— Ты еще скажи, что ты меня не узнаешь, что я очень изменилась! — резко бросила Вера. — Что меня беспокоит? По-твоему, все просто замечательно, так? Компания в пролете, что делать с… этой, ума не приложу! Все посыпалось, понимаешь?
— А тут еще я. Понимаю. Что с компанией?
— Я не имела в виду тебя, — сбавила тон Вера. — С компанией не очень. Володя, твой зам, бывший, не справляется. Он неплохой работник, но ему не хватает… даже не знаю! Широты, ви́дения, даже культуры. Он жлоб, понимаешь? Вечно на вторых ролях. Но считает себя мастером.
— Почему же он руководит компанией?
— Никого больше нет, не брать же чужого. А потом, кто же знал, что он слабый руководитель? Казался сильным, надувал щеки, теперь не подвинешь. Да и помогал мне много, с тобой тоже… Господи, за что мне это? И Татка свалилась…
Она закрыла лицо руками и заплакала. Паша обнял ее за плечи, привлек к себе:
— Расскажи о нас… Как мы жили? Почему у нас нет детей?
— Жили нормально, как все. Ездили в Австрию кататься на лыжах, летом на море, друзья собирались… Детей нет, мы решили, что пока не нужно. Мама долго болела…
Паша прижался губами к виску Веры. Она замерла и перестала дышать. Потом легонько высвободилась; поправила волосы; передернула плечами. Сказала:
— Я замерзла, пошли в дом. Хочешь вина?
— Пошли. С удовольствием выпью. Какое?
— Портвейн, красный руби. Мы привезли несколько бутылок из Испании.
— Я его люблю?
— Ты его любишь.
— А ты?
— Я тоже. Вино для холодной ночи. Пошли. Может, кресло?
— Нет, я сам. — Паша взял костыль, с трудом поднялся. Вера обняла его за плечи, но он сказал: — Не нужно, я могу.
Они медленно пошли к дому. Хватаясь за перила, Паша поднялся на крыльцо.
…Он сидел за большим столом на кухне. Вера расставляла тарелки с закусками, бокалы. Он наблюдал.
— Ты красивая, — вдруг сказал он.
— Я устала, Паша. — Она застыла с тарелкой в руке, в глаза ему не смотрела. — Ты извини, я не уделяю тебе внимания, я понимаю. Каждый день я пытаюсь удержать бизнес, примирить волков и овец, люди ходят, жалуются, несколько сделок провалено, мы теряем заказчиков. Дядя Витя, Володя…
— Дядя Витя?
— Друг родителей, старый пень. И ведь не выгонишь! Впрочем, он не самое большое зло, хотя как человек — дрянь. Нет приличного руководителя, Володя не тянет… я говорила. Знаешь, — она присела рядом, — я все чаще думаю: может, избавиться от бизнеса, пока дают неплохие деньги? У нас хорошая репутация, связи, кредитная история. Пока есть желающие. Мне и посоветоваться не с кем… — Она запнулась.
— А я пустое место, и помощи от меня как от козла молока, — закончил Паша.
— Перестань, ты не так понял!
— Я не в обиде. Дурацкая история. Что я там делал, на той дороге? Как я вообще туда попал? Ты говорила, в сорока пяти километрах от города… и машина пропала. Следствие хоть что-то накопало?
— Ничего. Ты жив, машина исчезла, говорят, давно за пределами области, перекрашенная, с перебитыми номерами. Что ты там делал? Никто не знает. Возможно, тебя привезли из города и бросили там. Да и неважно это, поверь.
— Я не помню… Ты не представляешь, как это бесит! Пустота! Я ничего о себе не знаю, с кем дружил, что ел, что пил, даже работа… ты говорила, я работоголик, и ничего! Ни проблеска. Твоего отца я тоже не помню. И кто проделал это со мной, я тоже не помню. И за что…
— Отца ты не знал, он умер до тебя. Папа был сильным человеком, все делал по-своему. Ни с кем не считался, — со странной интонацией произнесла Вера. — Ни со мной, ни с мамой.
— Почему?
— Он бросил нас ради ничтожной циркачки, необразованной, неинтересной, некрасивой. Мама была… королевой! А он бросил. А потом вернулся с Таткой, принес в подоле, как сказала бабушка. И мама их приняла. Никто этого не понимал, а для нее семья была самым главным. Кроме того, она не думала, что он приведет Татку. Ее можно было отдать в частный пансионат, мало ли. А отец — ни в какую! Он ее обожал! Когда он умер, ей было пятнадцать. Дурные компании, пьянки, воровство… что мы пережили — не передать. Ужас! Бедная мама. А потом она убила дружка и загремела в психушку на семь лет. Застала с другой, бросилась с ножом… такие у них нравы. Была пьяная. Вопрос стоял: лечебница или тюрьма.
— Ты забрала ее домой?
— Нет, разумеется. Так получилось. Она здесь ненадолго.
— Я ее знал?
— Мы тогда уже встречались. Знал, конечно, но вряд ли обращал внимание. Она была пацанка, тебе нравились женщины постарше. Открой вино, сможешь?
— Смогу. Уж это я смогу запросто.
Он ввинтил штопор в пробку, с силой выдернул, разлил темно-красное вино в бокалы.
— За нас!
— Как тебе? — спросила Вера. — Надеюсь, уже можно. Голова не кружится?
— Крепкое. — Он отставил недопитый бокал. — Голова в порядке. Я действительно его любил?
Она кивнула с улыбкой.
— Ты спишь наверху? — спросил он вдруг. — Там наша спальня?
— Я подумала: тебе лучше на первом этаже, — сказала Вера после заминки. — С креслом на второй трудно, и, кроме того, ты любишь сидеть в саду…
— За тебя! — Он снова разлил. — Хорошее вино.
— Хорошее. Ты ешь!
Они, улыбаясь, смотрели друг на дружку…
…У двери его комнаты она сказала, уводя глаза:
— Паша, я не могу… Дай мне время.
— Я понимаю. — Он прижался губами к ее щеке и почувствовал, как она замерла. — Спокойной ночи. — С его губ сорвалось: — Запрешь меня на ключ?
Но она промолчала.
…Он лежал, глядя в окно. В комнате было светло от лунного света. На полу снова лежал черный крест оконной рамы; снова легко колыхались невесомые занавески и одуряюще благоухала персидская сирень. Ночи были похожи — что вчера, что сегодня. Луна, персидская сирень, черный крест на полу. От вина кружилась голова — слаб еще! Врач предупреждал — ни-ни…
Он закрыл глаза и почувствовал, что плывет, покачиваясь, по речке, а с берегов свешиваются травы и ветки кустов, прикасаются к лицу, щекочут. Не открывая глаз, он смахнул травинку и услышал смех. Он открыл глаза. На краю кровати сидела Татка и травинкой водила по его лицу. Он поймал ее руку.
— Почему ты здесь, а не в супружеской спальне? — спросила Татка ехидно. — После романтического ужина… — она потянула носом, — с вином тебя вернули в камеру. Рылом не вышел?
— Откуда ты знаешь?
— Наблюдала из окна, а потом из прихожей.
— Подслушивала?
— А как по-твоему? Они забыли про дверь, я и вышла. Верка такая заботливая, под ручку поддерживает, пылинки сдувает. Счастливый ты, Паша, прямо завидно. Любовь, родная душа… А как насчет исполнить супружеский долг? Послала?
— Не скажу, мала еще. — Он потянул ее к себе. — Как прошел день? Лекарства пьешь?
— Ленка, зараза, стоит над душой, пока не проглочу. Веркина шестерка.
— Надеюсь, тебя учить не надо.
— Не надо. — Она прилегла рядом, обняла, уткнулась носом ему в щеку. Он почувствовал запах ее кожи и волос. — Что тебе снилось?
— Трава и большой пес. — Он приподнялся на локте, рассматривая в полутьме ее лицо. — Я не представляю, как ты выглядишь, я ни разу не видел тебя при свете.
— Я тебя тоже. Давай включим свет?
— Не нужно, так интереснее. Ты же видела меня раньше…
— Когда это было! Я тебя не помню и не знаю. Ты чужой.
Она вдруг обняла его за шею и притянула к себе. Поцелуй их был как ожог.
— Подожди, — прошептала она. — Я сейчас!
Изогнувшись, она стянула с себя платье. Под ним ничего не было. Он провел ладонью по ее груди, ощутил затвердевшие соски, снова приник к губам.