В это время со мной на пробежке соседствовала шуга, мелкий мягкий лед. Я бегу, и она бежит. Сбивается в лепешки на поверхности воды, как жиринки в остывшем супе, что я варю каждое воскресенье. Местами эти бляшки теряют свою хаотичность и выстраиваются в полосочки, как таблетки в блистере, что я даю дочери каждый день.
За год до диффенбахии, тоже в августе, тест снова не удался и дополнительные шансы закончились. Я бежала до Большеохтинского моста и в обратную сторону до самого Володарского. У дома по привычке сделала скриншот результата бега в приложении и выложила в сториз. Алена написала: «За кем гналась?» – «Нева воняет», – ответила я и принюхалась. И действительно.
Зажор – новый предварительный диагноз, теперь аутизм.
Ледоход, жир – пандемия.
Тина, вонь – диффенбахия.
Нева только делала вид, будто бы меняется, будто бы что-то в ней происходит, будто бы вся она такая интересная. На самом деле по большому счету эта река просто торчит на одном месте, позволяет таскать по себе туда-сюда корабли, дает пьяным мужикам купаться и каждому прохожему мочить свои грязные ноги. Стиснутая с двух сторон набережными, сдавленная, сгорбленная и кривая. Нева мне опротивела.
Очень хороший невролог, кандидат медицинских наук, наказал вести речевой дневник Дианы. Он подробно описал эту тетрадочку и как туда вносить слова, что она произносит, не забыв добавить, что люди сейчас писать разучились и от этого отстают в развитии. Я просто поулыбалась, а потом вышла из кабинета и – создала частный канал в Телеграме. В участниках только я и Макс. Мы оба добавляли туда короткие видео и кружочки со словечками дочери, реже записывали буквами то, что она стала говорить. Этот «дневник» нужен был для удобства общения со специалистами, на нем легко показать, какой большой прогресс у Дианочки от месяца к месяцу, и так же легко убедиться, что до установленных еще в Советском Союзе норм она все равно не дотягивает.
Речевой дневник был нашим с мужем общим местом в работе над компенсацией диагноза, как бы он ни звучал в разные промежутки времени. Я видела новые сообщения в канале и чувствовала, что мы вдвоем заботимся о состоянии дочери. И это вдобавок к тому простому факту, что он не ушел из семьи.
Моя бабушка обсыпает Максима комплиментами только за два факта: он физически живет и работает. Уже почти десять лет каждый звонок она уточняет, жив ли мой муж и приносит ли «получку». На оба вопроса ответы утвердительные? Несите пиво этому мужику.
Мы сидим в общей комнате, за стеллажами, в спальной зоне, на краю кровати. Только закончился интенсивный курс реабилитации в дневном стационаре психоневрологического диспансера. Я возила туда Диану трижды в неделю и несколько часов наблюдала, как с ней занимаются логопед и коррекционный педагог. Меня учили играть в правильные ролевые игры с ребенком и показывали, почему текущие игры – неправильные. Это был взгляд со стороны, и я впервые не злилась на тех, кто называет нашу дочь «отсталой».
– Похоже, она и правда не слышит, – говорила я Максиму. – Она действительно не понимает. Она смотрит куда-то мимо абсолютно, и я вообще не знаю, о чем она сейчас думает. – Муж медленно поднял и опустил плечи. – Я не знаю, как к этому подступиться, просто не представляю, но нам нужно как-то начать принимать, что ли… Ну, что она всегда будет такой. То есть что ей будет нужна забота прямо всю жизнь. Типа не до восемнадцати лет, не до окончания универа, а вообще всегда. Понимаешь?
Он снова будто тяжело вздохнул и сказал, что думал об этом и раньше, но не хотел расстраивать меня. Сказал, что видит будущее Дианы социально ограниченным даже во взрослом возрасте, говорит, что ей хорошо и безопасно только дома, значит, тут она и должна быть. С нами.
И только когда я услышала от него ровно то же, что минутой ранее сказала сама, вся несправедливость происходящего обрушилась уже на мои плечи, и мне было недостаточно просто поднимать-опускать их; мои плечи тряслись, они танцевали ебаную джигу.
Я крикнула:
– Если Диана и будет всю жизнь дома, то не с «нами», а со мной. Ты-то будешь работать как обычно. Будешь строить карьеру, общаться с коллегами, жить. И только я буду бегать по врачам и на развивашки. Только у меня нет будущего. У тебя оно есть. У Дианы оно есть – я ей его обеспечу. А у меня будущего нет. Так, получается? Так?
В глазах потемнело, но я видела, как муж опус тил уголки губ. Он слегка пододвинулся с одного конца кровати к моему концу, склонился в подобии дружеских объятий и похлопал по лопаткам. Я в ту же секунду вылетела из комнаты и закрылась в ванной. Да, прятаться за шумом воды мне не впервой. Как и обсуждать проблемы в кружках женщин – единственное взрослое общество, что мне теперь светит.
В Книжном клубе мы читали «Сердце», где Малин Кивеля пишет: «Материнство – вопрос не биологии, а приличий. Поддерживать жизнь в беззащитном существе – это пристойное поведение».
Знаешь, Малин, поддерживать жизнь в беззащитном существе – это пристойное поведение только для матери.
Однажды Максим отвел Диану в ТЦ, в секцию с конструктором лего. Пока Диана играла свой оплаченный час, он с Алисой ел мороженое на фудкорте: она, тогда еще полуторагодовалая крошка, выпила две коробочки сока. Логично, что вскоре им понадобился пеленальный столик, но оказалось, что все они стоят исключительно в женских туалетах.
Или вот детский бассейн. Он есть в ближайшем сетевом фитнес-клубе. Не самое специализированное место, но находится рядом с остановками автобуса и работает с раннего утра до позднего вечера всю неделю. Мы сходили пару раз всей семьей, полезно и приятно, но я вожу детей в полезные и приятные места все будние дни, не хотелось заниматься этим еще и в выходной. Макс сказал, что мог бы взять бассейн на себя. Да, переодевать двух маленьких детей разом непросто, но вода потом все сглаживает. Я объяснила ситуацию администраторке, спросила о семейных раздевалках, не поведет же он детей в мужскую. Администраторка удивилась:
– Ничего не понимаю. Вы хотите сказать, что с детьми придет отец?
И я ничего не понимаю, Малин. Не понимаю, как мужу стать первым сотрудником за всю историю компании, который возьмет больничный на удаленке из-за простуды детей.
Каждый раз, когда при совместном походе в поликлинику Макс с девочками шли впереди, а я на полминуты задерживалась, медсестра в кабинете педиатра тянула:
– А где это вы ма-аму потеря-яли?
Это женский мир. Все дико напрягаются, когда видят в нем мужчину. Потерял он что или ищет кого. Так что материнство – это не просто вопрос приличий, а изощренный, многодетальный инструмент пытки и сдерживания. Малин, это утверждение не имеет обратной силы даже внутри самого себя. Мать, не поддерживающую жизнь в беззащитном существе, нельзя снисходительно обвинить всего лишь в непристойном поведении и пожурить пальчиком. Мать, не поддерживающая жизнь в беззащитном существе, – преступница.
Переписка с мужем заканчивается в 19:10, приезжает скорая, и диалог возобновляется в 21:05 – я отправляю кружочек, говорю, что Алиса успокоилась (видимо, когда выходили из дома, она плакала). Бригада пробыла в нашем доме почти два часа. Целых два часа! В моих воспоминаниях только: лист из помойки, слезы, промывание желудка, подписать бумаги и уезжаем. Но что было все эти два часа?
Что делала Диана целых два часа?
Не помню, чтобы я как-то отреагировала на нее, успокоила, что-то объяснила до или после. Кажется, я просто закрыла ее в одной из двух жилых комнат квартиры.
Видела ли она, как младшую сестренку связали ее собственными колготками с серыми котятами и засунули шланг в крошечное горло? Даже если нет, она точно слышала крики.
Следующие после кружочка сообщения:
Таня Коврижка, [10.08.2020 21:22]+7999045****Таня Коврижка, [10.08.2020 21:23]Потом объясню что это за номерНо, не выдержав напряжения, почти сразу же записываю спешное, тихое и сдавленное голосовое, на глазах у фельдшеров. Кажется, и водитель все слышал, перегородка между кабиной и салоном была открыта, он посмотрел на меня в зеркало заднего вида. Выглядела я наверняка жалко: удерживала иконку микрофона трясущимся пальцем, пакет с вещами в этой же руке, второй обхватываю Алису за талию, а она крутится, вырывается. Прижимая ее сильнее, я пересказываю мужу разговор с сотрудником отдела полиции нашего района. Это его номер. Ему я должна перезвонить, если в больнице заключат, что пищевод не обожжен. Если ребенок не был травмирован, если не был нанесен физический вред. Если же вред будет доказан обследованием – звонить не надо.
– Тогда мы вас сами найдем, – сказал мужчина ровным будничным голосом.
Уже через полгода я заматерела – былые смятение и растерянность ушли. Я говорила с сотрудницей социальной защиты как с мелким клерком службы доставки, который лично потерял огромную коробку, отправленную первым экстра люкс-классом: с ненавистью, высокомерием и презрением.
Сотрудница соцзащиты звонила не из-за ситуации с листом, а из-за нового случая. В порыве бурной игры Алиса ударилась головой об уголок маленького икеевского стола (ЛАКК). Кожа и немного мяса разошлись, кровь лила достаточно сильно. Я вызвала скорую, но, пока бригада ехала, сама разобралась с раной. Фельдшеры убедились, что сотрясения нет, отругали за ложный вызов и ушли. Но оператор, принявший звонок, все равно был обязан передать информацию в отдел полиции, а там увидели, что я в некотором смысле рецидивистка. И вот уже сотрудница соцзащиты спрашивает, достаточно ли у моих детей одежды и есть ли спальные места.
Но не соцзащита и не полицейские повлияли на то, что диффенбахия была выброшена тем же вечером и всю жизнь я буду хранить в близком доступе список самых опасных для детей и домашних животных растений. Нет. Эти ребята добились лишь того, что теперь при неизбежных травмах детей я думаю – а вызывать ли скорую? – на несколько секунд дольше.