– Хорошо, а с какой особенностью вы не справляетесь?
Эту особенность я скорее игнорирую. Кажется, я просто привыкла к крику. Крик же бывает самый разный. Один означает усталость, другой – заинтересованность. Я перечисляю разные виды и примеры, а потом оно просто произносится само собой:
– А Алиса залезает под стол.
– Алиса?
– Да.
Я знаю, мы не ради нее здесь собрались. У меня только один ребенок с инвалидностью. Как только Диана начинает кричать – Алиса абсолютно спокойно собирает свои игрушки и идет под кухонный стол. Она раскладывает их там, прислоняется к стене и принимается играть. В самые плохие дни она уносит под стол свой обед и раскраски.
Психология сочувственно качает головой, и я ожидаю, что сейчас она расскажет какой-нибудь научный факт о детской психике – то, что объяснит такое поведение и даже поможет его прекратить. Ведь это же так работает, да? Для чего тогда все это нужно, если нельзя получить у врача какой-то инструкции, совета, куда нажать, что делать, как починить, чтобы все стало как надо.
Но вместо этого психологиня спрашивает:
– Что вы чувствуете, когда видите это?
Мои платочки быстро заканчиваются, а в кабинете нет коробочки с салфетками, как в фильмах. Тут только десятки погрызенных игрушек, короб с кинетическим песком и бесконечные распечатки каких-то заданий. Видимо, дети у психолога на приеме не плачут. И мне так жаль, что я зачем-то ввязалась во взрослую жизнь.
Я вобрала в себя их всех. Впитала все ошибки и промахи. Я – Голубка. Я – Сибирячка. Я – Сожительница.
Мы узнали о второй беременности, когда Диане был год и пять месяцев. Еще ничего не понимали, не представляли, как ведет себя нормо типичный ребенок, а как особенный, думали: скоро как раз станет полегче. К Новому году Алиса натянула мой живот изнутри, шел четвертый месяц, важные органы только формируются. Поехали праздновать в новый дом родителей. Они тоже бежали с Дальнего Востока, пару лет назад, как только папа вышел на пенсию. Мама оставила могилы близких и уехала за ним, на его родину, в Мордовию.
Утром первого января Диана заболела (поездка в холодной машине через несколько регионов + ночное катание на горке + кажется, пришедшие с поздравлениями Якшамо Атя и Масторава покашливали). Неделю мы просто сбивали температуру, неправильно и неэффективно, ждали, что вот-вот она перестанет подниматься, как и в предыдущие болезни. Да и все в доме заболели – находились в сонном мареве, вялость окутала и придавила.
На седьмой день все-таки отвезли ребенка в больницу, узнали, что такое бронхит, осложнения, антибиотики, «что же вы за родители такие», «раньше надо было» и… «а если бы сгорела». Но перед всем этим мы понесли дочь на флюоро графию. Диана испугалась нового места, жар сдавил ей голову и заставлял орать, мы с мужем держали ее во время снимка вдвоем, и только выйдя из обитого металлом кабинета, я поняла, что не предупредила медработников о своей беременности и не надела защитный свинцовый фартук.
Было непросто отыскать личный номер телефона наблюдающей меня в городской поликлинике гинекологини и еще сложнее внятно объяснить, зачем я позвонила ей в рождественский вечер, в девять. Я сидела в коридоре поселкового стационара, пока Максим с Дианой обустраивались в палате, и просто плакала в трубку. Гинекологиня не понимала, чего я от нее хочу – разрешения на поздний аборт?
Опомнятся, когда уже живот видно, и начинают шкафы двигать да таблетки глотать.
От этого предположения я разревелась еще сильнее, ведь хотела только лишь заверения, что с ребенком все будет в порядке. Что со всеми моими детьми все будет в порядке. Но такого никто не может обещать.
Диана поправилась, Алиса родилась с нужным количеством конечностей, внутренних органов и без патологий.
Нет, я не Голубка, не Сибирячка и не Сожительница. Я не пила запрещенных таблеток, переходила дорогу исключительно на зеленый, я вызываю врача даже чаще положенного. Но я все равно здесь – в этой беспросветной точке дна. Разлагаюсь и разлагаю все вокруг себя.
Я намеренно залила традесканцию женщины из Аргентины и бегонии девочки из Батуми.
Кроме перечисленного, за год я забрала пеперомию, монстеру, папоротник и маранту. Три фиалки и драцену. У меня не было какой-то системы, я не оборачивала эти встречи возвышенными метафорами про продолжение жизней своих соотечественников внутри страны, даже если их тела покинули ее пределы, или что-то в этом роде. Я набирала растения, как булимичка еду. Может, когда-то это и приносило удовольствие, но травмы получены, и занозы вогнаны: заполнив дом под потолок, я намеренно заливала черный грунт, чтобы потом выбросить все это гнилое, недопережеванное дерьмо на помойку.
Не брала я только диффенбахии.
Они стояли почти в каждом доме: маленькие кустики и большие старые деревья, «пестрая», «раскрашенная», «крупнолистная», «Марианна», «Камилла» и «Леопольда». Хозяйки просили: ну заберите, такая красавица, совсем неприхотливая, неужели не нужна? А я бессильно отмахивалась:
– Делайте что хотите, все вокруг яд.
Нет, я не умнее эмигрирующих женщин, ровно наоборот. Они хотя бы знают, что делать. Куда везти детей, в какие школы их отдать, как говорить с ними о страшном и как самим себе это страшное объяснить. Как держаться, как ассимилироваться, как заново развиваться. Что делать, что писать, что говорить. И только я хочу расставить руки, как Джон Траволта в известном меме.
Мемы. Мемы про страдающих релокантов. Еще немного мемов и обсуждение списка покупок. Путем стремительных переговоров решили вообще ничего не брать, потому что какой, блядь, во всем этом смысл?
Девочки в сто первом кабинете цокают:
– Да ладно?
– А вас разве не предупредили?
– До конца следующей недели изо не будет. Педагог со школьниками, они каникулы у нас проводят.
Я хочу возмутиться, мы же ехали, муж отпросился на полдня, чтобы посидеть с Алисой, которая снова приболела. А у них педагог занят. Но сердиться стыдно, мы за реаб даже не платим.
Одна из «девочек», видимо, ощущает мое недовольство, предлагает заменить сегодняшнее изо песочной анимацией. Там вообще-то полная заполненность, нам места в начале года не досталось, но, раз такой случай, одного ребенка преподаватель сможет взять.
Я веду Диану в туалет, а потом мы, опаздывая, бежим на второй этаж. В этом крыле реаба мы ни разу не были, здесь отделение для малышей – до трех лет – и несколько занятий, на которые Диана не записана.
Дочка бежит вперед, преподавательница уже машет из закутка. Я хотела бы пожелать Диане хорошего занятия, но она уже в кабинете, а я слегка запыхалась. Пытаюсь наладить дыхание, кручусь в поисках скамейки, в других частях реаба же они есть, и вижу Ее.
Сожительница стоит в уголке, смотрит в смартфон, но убирает его в карман, чувствуя мой взгляд. Мы, кажется, вдвоем на этом этаже, мне не хочется искать глазами других мам, будто бы ее компания недостаточно хороша.
– Первый раз?
– У нас замена, да.
– Мой два года ходит, очень нравится. Песочек успокаивает.
Я преувеличенно подмигиваю:
– Тогда нужно было и для мам пару коробок поставить.
Сожительница кивает и улыбается натянуто. Разговор не клеится.
– Вы-то что тут делаете?
– Замена… – но потом понимаю вопрос. – Дочь почти не разговаривает. Остальное потихоньку улучшается.
– Будет о чем – заговорит, – отвечает Сожительница грубо, будто это ее винят в неразговорчивости.
– Жаль, что на ПМПК так не скажешь.
Я не пыталась шутить, но она издает смешок, и он уже точно искренний. Я расслабляюсь. Спрашиваю:
– Про школу уже думали?
– Буду проситься в семнадцатую, вот тут, недалеко, знаете? – Я мотаю головой. – Говорят, там прямо как в обычной. А то я слышала, что в других школах не делают линейки.
– В каком смысле?
– Дети не могут выдержать долго стоять, поэтому делают просто что-то вроде родительского собрания, может, чаепитие еще, и все. А вот чтобы, знаете, с цветами, под музыку идти… Ну, как все в первом классе, такого во многих спецшколах нет.
Я и не думала, что линейку могут не проводить. Каждый сентябрь я смотрела на пестрые фотографии, для которых подбирают наряды всей семье, и не предполагала, что кто-то из этой традиции исключен.
– А мы еще не знаем, точно ли надо в коррекционную, – продолжаю я. – Ну, она всего лишь не говорит, может, еще все будет как у всех.
Она смотрит на меня, кажется, с жалостью.
– Не знаю, нам тут хорошо. Спокойно. Все свои, никто не осудит, у всех такая же ситуация. – Она смотрит мне прямо в глаза.
Я снимала, как Диана в два года поет песенки на русском и английском, как считает на двух языках до двадцати. Выложила видео в сториз, сохранила в хайлайтсе «Леди Ди» – иконки для кружочков мне надизайнерил Макс.
Тогда было очевидно, что через пять лет я должна стоять рядом с Дианой на фоне хорошей гимназии. Она в бордовой плиссированной юбке и жилетке поверх белоснежной рубашки. В косичках аккуратные ленточки. Я ласково кладу руку на ее плечо и смотрю в камеру. Возможно, я повторила бы образ мамы с моего первого Первого сентября. На ней был белый костюм: расклешенные брюки и жилетка на голое тело. Смело для двухтысячного и дико модно сейчас. Я бы поставила две эти фотографии рядом и выложила. Подписала «23 года спустя».
Сожительница сказала, что здесь все свои. Но для меня никто из них не «свои». Все мои – там, в маленькой высокотехнологичной коробочке. Я не сделала ни одной фотографии в реабе. Я сохраняю снимки от преподавателей в отдельную папку на компьютере, но их нет в памяти моего телефона.
Я смотрела в стену, а в голове стучало: «Какая коррекционная школа? Какое чаепитие?»
Когда Диана вышла с занятия, Сожительницу позвали на разговор, и я поскорее переобула дочь, чтобы не столкнуться с женщиной в гардеробе.