Той ночью мы были единым телом. Я говорила, как именно мне нравится, хотя секс не был инструкцией и четким ее выполнением. Он изменял такт, пока губы только произносили «медленнее», и сжимал мои бедра ровно за секунду до новых слов. Мы только поженились и вернулись из отпуска в душную комнатушку на городских прудах Хабаровска, но всю и полностью – только нашу комнатушку.
Я захотела физического воплощения этой любви. Все, от потраченных родителями денег на мою учебу до потраченных мною лет; все мечты, планы и цели – все скрутилось, скомкалось и полетело в открытое окно. Я сказала, он согласился на секунду раньше, я разделила наши тела, сняла презерватив и соединила снова. Настолько идеальная совместимость должна была получить продолжение.
Этой ночью мы сидим раздельно, за кухонным столом в темноте. Ни у кого нет сил встать и включить свет, да и глаза уже привыкли. В серости я заглядываю в его лицо.
Пожалуйста, только не говори, что я плохая.
Смотрю и молчу, чтобы не занимать вербальное пространство, оставляя его ему, желая услышать: только не накручивай себя, такое с каждым могло случиться.
Но он молчит. И молчит. И молчит.
Тишина в сумерках кухни такая осязаемая и занимает так много места, что нам самим становится в ней тесно. Мы потеем, чаще дышим и в конце концов выстреливаем из кухни, как обмылок из мокрых рук.
Начинается новый день, и к дню прошлому мы всерьез не возвращаемся.
Я бы хотела ярлык. Четкий, понятный, даже осязаемый. Хотела бы, чтобы кто-то подошел и повесил его на шею, чтобы всем окружающим и прежде всего мне самой стало ясно, плохая я мать или хорошая. Заслуживаю прощения или нет. Раз этого не сделал фельдшер, полицейский и врач приемного отделения, сделать это должен был мой муж.
Но ярлыка нет. А сама я себя понять, определить и оценить не могу. Смотрюсь в зеркало и вздыхаю: ну какая же я? ну какая?
3* * *Я – результат неудачного брака.
Мое раннее детство с трудом можно назвать социально приемлемым. По большей части из-за пьющего агрессивного отца, но и немного из-за «бедных девяностых». Сама я из того времени мало что помню, а истории, рассказанные мамой, полны боли и вины.
Еще в младенчестве я перенесла ветрянку. Мама говорит, что практически не спала, удерживая крошечные пальчики от расчесывания волдыриков. Помощи от мужа, естественно, никакой; все сама и все одна. Мама с раскаянием признается – уснула. Сдалась, выключилась. А когда проснулась, я уже сковырнула один волдырик на лице, прямо между бровей. Сейчас на этом месте шрам – оспина.
Мама развелась, мы переехали, она снова вышла замуж. В этот раз за хорошего мужчину, я называю его папой. Родила еще двоих детей, обросла друзьями, социальными статусами и привилегиями. Мое позднее детство можно назвать обеспеченным. По большей части из-за естественного влияния «тучных нулевых», но и вклад родителей я не обесцениваю.
Чем старше я становилась, тем шире расползалась лунка между бровями, и мама все чаще рассказывала заново эту историю: прикрыла глаза (всего на секунду!), и такая трагедия – след на всю жизнь. Никак от него не избавиться. Никак обратно не вернуть.
К моему подростковому возрасту, когда внешняя красота стала главным критерием успеха, мать принималась рассказывать про шрам уже на каждом празднике, через пару рюмок водки.
Я не понимала ее суету вокруг этой оспины. Я привыкла к ней так же, как к родинкам на верхней губе, это просто часть моего лица, не уродует и не украшает, а есть. И только сейчас мне открылось понимание. Теперь стало понятно, как же маме было тяжело каждый день, смотря в мое лицо, видеть свою ошибку.
О нет! Эта история не о том, что во всех бедах виновата моя мать. Она хорошая женщина. Готовила мне еду, стирала белье, ушла от вонючего алкаша, как только смогла. Мама любит своих внучек, присылает им деньги на дни рождения и, если я попрошу, возьмет их к себе на пару летних недель. Мы обе – достаточно хорошие матери, просто каждая в своем времени.
У меня, как у современной достаточно хорошей матери, есть номера детского и взрослого психологов в контактах, сервисы по подбору специалистов в закладках, книги по психологии на полке, статьи и колонки в сохраненках. Несколько текстов я написала сама.
И все вот это, все расчудесные знания и понимания, на самом деле ни хуя не помогают. Ни хуяшеньки.
Дорогущие сеансы психотерапии, излюбленный совет каждого, будто таблетка от всех болезней, так и не помогли добраться до сути моего внутреннего конфликта. Да, я активно учусь растить опору в себе и бла-бла-бла. Но на каждом сеансе, как только дело касалось более тонких материй, чего-то менее очевидного и более личного, связь между мной и специалисткой рушилась.
Они все думают, что перед ними классическая «Загадка женственности»[8], просто в новой обертке. Жена айтишника, жизнь в Петербурге, доставка из «Яндекс. Лавки» круглосуточно и крафтовое пиво в барах по цене двух килограммов мяса за бокал. Чего жаловаться? Стой на детской площадке, обсуждай милые детские вещички, десятками заказываемые на «Вайлдбериз», но ей все не то и все не так. Сменила пятое хобби, но никак не может улыбаться по утрам.
А моя проблема не в том, что я не хочу быть Бетти Дрейпер[9]. Проблема в том, что я хочу быть Доном. Просто не беспокоиться обо всем этом. Закурить, забросить ногу на ногу и думать о действительно важных вещах.
Я знаю, что в вопросе с разделением мусора мой муж прав, но все равно не понимаю, как он может не соблюдать правила. Неужели на него не давят социальные сети, социальные связи и социальные обязательства? Неужели ему не плохо от мысли о хотя бы теоретической возможности несоответствия предназначенной роли?
Я тоже так хочу.
Но не потому, что мне сказал психолог или книга известной феминистки. А потому, что я сама так могу и так умею.
Но я не умею.
И я не могу.
* * *В детстве ежегодно, перед отправкой в летний лагерь, мне нужно было сдавать основные анализы: мочу, кровь, кал. Мама сильно переживала из-за последнего, однажды всю семью уже глистогонили, и потому на пару недель в начале лета наша жизнь превращалась в трешовую комедию. Как только я шла в сторону туалета, мама выбегала со спичечным коробком и речами о важности идеально хорошего кала. От такого давления испражняться я, естественно, не хотела, а время шло, и начало смены приближалось. За сутки до последней возможности сдать анализ и успеть оформить все нужные справки мать переселялась на кухонный стул, поближе к входу в туалет. Я переставала даже мочиться. Просрав все сроки (не могу удержаться от этого каламбура), я виновато склоняла голову, а мама сдавала анализ за меня.
Это самая яркая, полная и отлично отражающая суть моего взросления картинка. Я просто болтаюсь в этом мире между легкой тревогой и настоящей паникой, пока за меня какают.
Когда я стала взрослой, эта картинка будто бы должна была трансформироваться. Вот мать благостно улыбается, наблюдая за тем, как я рожаю новых женщин, и торжественно вручает спичечный коробок, будто Гэтсби в исполнении Леонардо Ди Каприо, с приклеенным поверх логотипа деревообрабатывающей компании клетчатым квадратиком. Фамилия, имя, дата рождения. Теперь моя очередь. Теперь я – мини-мама.
Но фантазиям о преемственности не суждено сбыться. Я не справлюсь даже с говном в спичечном коробке.
* * *Когда я впервые оказалась в обществе «гражданских» детей, те стукнули вопросом «Кем работают твои родители?» Я растерялась. У нас на авиабазе спрашивали: «Кто твой батя?» – и в ответ нужно было произнести его звание. А это что за вопрос? Кем работает мама, тоже нужно сказать?
Я покачивалась, медленно и даже неуверенно отвечала:
– Мои родители? Они военные.
Будто сама сомневалась. Мама действительно какое-то время работала в части, но это было далеко не все 25 лет и забирало у нее не так много сил, как остальное служение. Она вставала с отцом по тревоге. В ночные полеты не спала ровно столько же, сколько и он. Отмечая новые звездочки на погонах, папа выпивал свой стакан водки, доставал заветные блестяшки со дна и перекладывал в ее стакан. Мама даже во время парада на День Победы шла по площади Ленина параллельно его колонне, просто среди зрителей. Все стоят, машут шариками, а моя мама держит строй.
Она сменила много профессий, из которых быстро уходила, не добившись каких-то значительных карьерных заслуг, потому что нужно было жарить пирожки на полеты, чистить форму, организовывать праздники и дружить с нужными людьми в городке, рожать и растить детей. А потом стало несолидно жене майора в мыле, как девчонка какая-то, бегать. Она все так же вставала по тревоге и жарила пирожки, но теперь делала это не из любви к мужу, а из обязанности домохозяйки. И все равно делала лучше всех.
Я прикладывала маму к себе. А я смогу так? А вот так? Представляла, как буду смотреться рядом с красавчиком-лейтенантом. Пошла на кружок вязания в шесть лет, вдруг моего гипотетического мужа переведут в Анадырь – пригодятся носки. Мечтала научиться накрывать закуски на стол, пока гости разуваются в прихожей. Друзья мужа будут так же хвалить меня, как папины друзья маму:
– Ну, Максим, вот Танюха у тебя молодец, такой стол забацала!
И я все делала правильно. Получала пятерки, пела в хоре, каждый день заплетала косу или хвост, окончила университет, гладила одежду, вышла замуж в 21 и сразу забеременела.
Молодая и выносливая, образованная, но не карьеристка, при полном одобрении родителей, подруг и телевизора смотрю на своих детей и думаю: подождите, а почему у меня не получается-то?
Я ведь не развелась, не спилась, не бросила университет, не осталась работать официанткой в армянском кафе и спать с братом директора; еще тогда, в 2011-м, не выбрала малоперспективного школьного парня с инфантилизмом и дружками-травокурами, не стала «девочкой из отдела кадров» в местной военной части; не приросла к спешно загнивающему поселку, в котором родилась. Я всю жизнь делала ровно то, чего хотела моя мать, а от нее ее мать и так далее. Ну так почему же у меня все равно ничего не получается?!