Еще одна часто рассказываемая история из моего детства – прищемленный дверью палец. Но если над оспиной мама вздыхает, то над пальцем смеется. Это случилось в тот же период: отец работает, или пьет, или пьет на работе, мать растит меня одна.
Она собралась в магазин. Десятки раз все проходило нормально, и только однажды, вместо того чтобы играть или смотреть в выпук лый телевизор, я тихо пошагала в прихожую. Мама уже вышла и стала закрывать тяжелую, обитую дерматином дверь. Толкала и толкала, не понимая, что же ей мешает захлопнуться, а я в квартире зашлась в немом крике, смотря на снова и снова прищемляемый мизинец. Когда крик перестал быть немым, мы с этой ситуацией разобрались.
Мама не повела меня к врачу, и я до сих пор не знаю, концевая фаланга так искривлена из-за того эпизода или это просто особенность конструкции моего тела – как толстые икры или маленькая грудь. Мама рассказывала, что, осознав произошедшее, она плакала и долго целовала маленький пухлый пальчик. Но конец этой истории почему-то сопровождался смехом.
Как и в случае с оспиной, я не таю обиду. Я с таким пальцем выросла – мне нормально. Одноклассники буллили меня за многое, от фамилии до цвета кожи, но никто и никогда не называл «кривопалой», «мизинцем» или хотя бы «фалангой». Ни один человек не отказался любить меня при виде моих рук. Я вспоминала о странности своего мизинца, только когда мама пересказывала эту историю.
Выпускной из четвертого класса, старый Новый год, рождение младшего брата, повышение мужа крестной младшей сестры: любое застолье обязательно на каком-то этапе содержало «А знаете, почему у Тани такой мизинец странный?». История заканчивалась смехом. Жутким таким смехом, предвещающим то ли обычные слезы, то ли полноценную истерику. Но ни слез, ни истерики, ни разъяснений происходящего никогда не случалось.
И вот 2020-й. Через пару дней после отравления диффенбахией я говорю с матерью по видео связи, рассказываю подробности произошедшего и слышу этот же смех.
Из своего рта.
Я не хочу так смеяться, но звук идет изнутри, не из гортани даже, а глубже, я не могу его контролировать. А мама понимающе кивает и вторит моему смеху своим. Мы, две взрослые женщины, будто бы смеемся над причиненным ребенку страданием, но на самом деле нет.
Я отмахнулась.
Намеренно перестала думать об этом, как заставляю себя не смотреть на рельсы в метро. Но уже через пару недель, в последнее воскресенье августа, я пришла на собрание Книжного клуба и после обсуждения книги и пары бокалов пива стала рассказывать. Лист, скорая – все по хронологии, только коротко и легко, задорно. Будто история о том, как я на электричку опоздала, но уже через полчаса шла следующая.
Вмиг я живо представила: дальше, год за годом, при каждом удобном случае рассказываю как семейную байку:
– Представляете? И тут она входит: язык набок, слюни текут. А потом мне еще и менты названивали!
Слушатели понимающе кивают – ох уж эти менты. И поднимают рюмочку.
Я знаю, что вместо смеха, вместо сухих фактов должны быть слова, которые все объясняют. Не оправдательные и не извинительные, не высокомерные и не чрезмерно драматичные. Но где их взять?
Где взять слова?
Той ночью мы с мужем так и не поговорили. Я не знаю, что он думал и что испытывал. Истинная ли это черта его характера, или только влияние типичного воспитания мальчиков, но Максим очень закрытый человек. Эмоционально недоступный. На этот факт накладывается моя черта характера, истинная ли, или влияние типичного воспитания девочек: я скорее рассказчица, чем слушательница. Он скорее слушатель, чем рассказчик. Обычно так и живем, но в тот вечер я не стала говорить и ему нечего было слушать; он не стал говорить, хоть я и хотела знать. Все поломалось.
Я так хотела броситься в его объятья, плакать и жаловаться. Хотела выть, кричать о том, как мне больно и плохо. Хотела положить голову на колени и ощущать утешительное поглаживание большой теплой рукой. Но как это сделать? В соседней комнате лежала наша двухлетняя дочь с раскуроченным лицом, во сне она расковыряла рану, сукровица сочилась и, засыхая, приклеивала лицо к ткани. Ей промыли желудок, наставили уколов и таскали из кабинета в кабинет.
Если положить голову ему на колени, то как на плаху.
Мэдди, диспетчерка из сериала «911», уезжает на лечение в клинику не только из-за неслучившегося утопления дочери. После прохождения лечения, встретившись с Чимни, отцом ребенка, Мэдди рассказывает истинную причину столь долгого отсутствия.
В тот день женщина отвезла малышку к Чимни на работу, зная, что там о ней позаботятся и передадут в отцовские руки тогда, когда сама она уже будет недоступна. Затем поехала на пляж. По калифорнийскому бело-желтому песку Мэдди зашла в ледяную синюю воду океана прямо в одежде.
Слезы катились по лицу героини беспрерывно, хотя мысли выстроились абсолютно четко и логично.
Я не могу с этим справиться. У других получается, у меня – нет. Я пыталась, правда. Но каждый шаг заканчивается падением. Близкие люди только страдают. И если раньше это было лишь догадками, расшифровкой мимики и брошенных фраз во время небольших ссор, то теперь этому есть доказательство, неоспоримый факт: я нанесла вред ребенку.
Я нанесла вред ребенку. Все! Какие еще нужны аргументы?
А я люблю их всех. Люблю невероятно. И от этого втройне больно быть такой никчемной, бесполезной и бессмысленной.
Без меня им будет лучше.
Девочки еще слишком маленькие, чтобы запомнить что-то существенное, а Максим встретит по-настоящему хорошую женщину. Ту, что будет любить его так, как он заслуживает. Что не будет ныть из-за пустяков, будет серьезной, собранной и ответственной. Она окружит его теплом – настоящим, домашним, плюшевым и уютным. Они вчетвером станут той семьей, которой мы никак не можем стать из-за меня.
У нее не будет проблем с родственниками и хронических заболеваний. Она будет знать, как поддержать девочек в трудную минуту одним лишь словом. С удовольствием будет бегать с ними по детской площадке часами. Реабилитирует Диану в считаные месяцы. Научит Алису есть супы. И самые безопасные и красивые комнатные растения будут колоситься, несмотря на отсутствие солнца.
Весь мир может катиться с горки сколько ему угодно, а они будут сидеть в собственных джунглях, растить детей, вкусно есть и нежно обниматься.
Вместе они пройдут жизнь как райский отпуск, а не экстремальное злоключение. А обо мне будут вспоминать лишь раз в году, в конце августа, как о той, что заварила всю эту кашу. К счастью, нашлась та, кто может ее расхлебать.
Вот он, мой пятачок песчано-каменистого берега. Такой ненавистный и такой любимый. Он видел все мои боли и слышал все мои крики. А вот и подруга Нева. Уже не бежит, а стоит подле. Уже готова слиться со мной.
Знаю, пейзаж сильно отличается от калифорнийской картинки, но и вокруг не сериал, я же все понимаю. Река, пусть и так же холодна, но слишком заболочена водорослями в это время года. Это вам не Тихий океан – сложно подступиться. Я с трудом, но шагаю в зелено-бурую жижу.
Река всосала меня. К зиме вокруг плавало ледяное сало, чуть позже присоединилась шуга. Я становилась причиной заторов и частью зажоров. Люди фотографировались на моем фоне и улыбались:
– Такая ты классная! Страдаешь.
Новой весной бляшки-жиринки слегка толкали плечи, проплывая мимо. Баржи гудели, сначала грозно, но потом обыденно. Я стала узнавать велосипедистов по бутылкам для воды, местных алкашей по кличкам, детей, больно кидающихся камнями, по панамкам. Пара циклов-кругов показалась парой десятков.
Я открывала глаза, и тяжесть всего грядущего дня уже лежала на моих ресницах. Мне приходилось прикладывать усилия, чтобы держать глаза раскрытыми. Бывали дни, когда я не могла заставить себя сделать даже самый минимум. Одна и та же футболка, одни и те же трусы. Максим приходил с работы и пытался определить, насколько уменьшилась пачка хлопьев и бутылка молока, чтобы посчитать, сколько раз ели дети. Потом готовил и кормил меня. Девочки кругло суточно сидели под мультиками.
Не знаю, когда он стал работать удаленно. Просто однажды я услышала, как он ворчит, пытаясь устроиться за моим рабочим столом:
– Это же отвратительно, как ты здесь сидела?
– А я и не сидела.
Начав питаться, я стала чаще вставать с кровати. А если все же лежала и смотрела на кусочек Новочеркасского проспекта за окном, то думала о будущем обеде или ужине. Прислушивалась к детским играм. Вставала и переходила на кровать Дианы.
Моя мама тоже иногда выбирала эту игру, называла ее «Ленин в мавзолее». Лежишь, а дети используют твое тело как им вздумается: кладут игрушки, красят фломастером ногти, укутывают как малыша. В другое время было сложно не двигаться, всегда нужно готовить, убирать, работать. Но не теперь.
Я лежала в детской, на голубом пледе, расстеленном на полу, – «мама купается». И думала: когда все началось? Когда я купила диффенбахию? Когда переехала в Петербург? Когда родила первого ребенка? Я открыла облачное хранилище фотографий, потом – чат с мужем, а потом и короб с медицинскими документами.
Перебирать воспоминания было намного приятнее, чем стоять по щиколотки в вязком дне и считать залетных крачек.
Макс радовался, что я стала активнее. А когда Алена позвала меня праздновать ее день рождения, он погладил мне брюки и положил в сумку пауэрбанк.
В ту ночь мы с Аленой трижды ходили в Продукты 24 в переулке за углом отеля. Стеклянный новострой среди исторических зданий Петроградки. Я курила прямо в номере из окна, свисая над Малой Невкой. Подруга сняла шикарный номер на двенадцатом этаже. Даже москитной сетки нет – просто дыра, скользкий пластиковый подоконник, и мои дрожащие руки вечно соскальзывают.