День начинается с секунды, в которой я обтираю руки кухонным полотенцем, на столе тарелки, а на плите жареная картошка: скоро ужин. Подвывая, входит Алиса с вываленным бледным языком, с капающей слюной. Уже без способности произносить слова.
Что было до этого момента, я не помню, и это странно. Вообще-то все материнские будни начинаются и заканчиваются одинаково. Попросите мать описать один свой день, и вы узнаете, как проходят все ее дни, за исключением чрезвычайных обстоятельств.
Может, я не помню начало этого дня именно из-за чрезвычайности и именно из-за обстоятельств? Могу ли я в таком случае предположить, каким был мой день, опираясь на все остальные самые обычные дни? Остались ли от того дня хоть какие-то зацепки, детали и хлебные крошки, что помогут мне все понять сейчас, раз не вышло тогда?
Если бы мы были героями новостной заметки, мне бы хотелось, чтобы за стандартными формулировками следовало объяснение: в какой именно момент и почему я оставила дочь без присмотра. Но на память опираться не получается. Была это психологическая защита или какая-то иная форма сохранения рассудка, но я не могла вспомнить события утра и дня даже тем же вечером, оправдываясь перед мужем, бригадой скорой помощи, врачами и полицейскими. Я все повторяла:
я не знаю как это произошло
я не знаю как это произошло
я не знаю как это произошло.
Передо мной лежит листок со штампом Детской городской клинической больницы № 5 имени Н. Ф. Филатова. Он гласит, что пациентка в возрасте 2 лет и 2 месяцев поступила с подозрением на ожог ротоглотки и пищевода. Что 10.08.2020 года приблизительно в 16:00 она съела (дальше одно слово неразборчиво, кажется «прожевала») лист диффенбахии.
В 16:00? Я накрывала стол к ужину!
Усомнившись в правдивости документа, открываю переписку с мужем в Телеграме. В то время он работал в офисе, и мы писали друг другу буквально обо всем: где находимся и куда собираемся пойти, сиюминутные мысли и новости, которые нужно обсудить вечером, списки покупок и дел. Не знаю, нормально ли это, но сейчас такая дотошность оказалась полезна.
Ранним утром, пока Максим едет на работу, а дети спят, я делаю заказ в онлайн-магазине.
Мемы, обсуждение списка продуктов на неделю.
Около 11 утра мы коротко проходимся по политической повестке: за день до этого, 9 августа, в Беларуси начались протесты.
В 11:39 я с детьми на прогулке: присылаю ту самую ромашку, и несколько сообщений мы обсуждаем отличие режима съемки «48М» от стандартного «Фото».
Через 27 минут присылаю голосовое на 1 минуту 22 секунды, в котором рассказываю о падении Алисы с детской игровой установки. Она успела выставить перед собой руки, но все же испугалась и заплакала. Рассказываю подробно, со всеми деталями. Слушать свой голос всегда сложно, а такой подавленный даже как-то жутко:
«Обработала царапинки на руках, их буквально две штучки, и прям крошечные. Приклеила пластырь тот, детский, помнишь, для прогулочной аптечки покупали? Хорошо, что я ее не забыла. Алисе нравится Микки-Маус на пластыре. Дала конфетку».
В обед еще немного перебрасываемся политическими мемами. Между обсуждениями я упоминаю, что уложила детей на дневной сон и села за работу.
Еще одна ниточка.
Проверила Гугл Документы и почту. Действительно, 10 августа я написала и сдала очередной текст.
В самом начале первой беременности токсикоз отчетливо дал понять, что не позволит работать дальше трех метров от унитаза. Я начала искать удаленку. Смогла устроиться рерайтером в компанию, изготавливающую БАД от младенческих колик. Ничего сложного: неоригинальные тексты на сайт про выбор идеальной коляски и первых резиновых сапожек. Из новостной повестки только пособия.
Начальник, мужчина с заметной шепелявостью и намечающейся лысиной (судя по телефонным переговорам и аватарке), на вопросы о чуть более серьезных темах отвечал:
– Ну сасем фсе эти гадости, а? Фесь этот негатиф? Мы не долсны тыкать ф нос сем-то плохим, мы говорим о сясье материнства. Ты сто, не хосесь сясья? Ты хосешь только гофно? Да, Таня? Да?
– Нет, конечно. Я хочу счастья.
Кто же не хочет счастья в материнстве? Кто скажет: я хочу говна?
Муж говорит, я сама хочу страдать.
Я собиралась, швыряла в сумку пауэрбанк, кошелек и наушники, еле сдержалась, чтобы не кинуть пудреницу, – именно так разбила предыдущую.
– Ты сама все берешь на себя, а потом жалуешься, что устаешь, – сказал он.
Нет, я не устаю от чего-то. Усталость перманентна. Нет секунды, в которой я не вымотана, просто иногда даже этот, уже привычный, уровень истощения превышен. Бордово-красный столб пересекает высшую отметку стремительно и внезапно для всех, даже для меня самой. Тогда наступает время ссоры и время отъезда.
– Так если переложить дело на тебя, нужно сначала напомнить, потом подробно рассказать, как его сделать, потом проконтролировать, потом переделать, потому что все было сделано неправильно.
– То есть ты хочешь сказать, что я вообще ничего не делаю?
В то утро я ничего не сказала. Поцеловала спящих детей в сухие лбы, но без особой нежности, на мужа даже не посмотрела и уехала на Балтийский вокзал.
В Ленобласти живет моя подруга. Поездки к ней – порция сиюминутного узнавания давно прошедших событий, сплетен об одногруппниках, всей теплоты студенческих времен. Десять лет назад, в Хабаровске, я обрела мужа и будущего отца моих будущих детей, профессию и подругу. Спустя годы и тысячи километров мы снова оказались рядом, но не из-за метафор о дружбе и студенчестве, а просто по месту работы своих мужей.
Всю дорогу до вокзала напускаю на себя максимально отрешенный обыкновенный вид. На входе театр безопасности: рюкзак на ленту, телефон в лоток и через рамку. На кассе театр вежливости: ваш студенческий – ой, ну что вы, так давно это было.
Электричка набирает ход. Локомотив с трудом тянет человеческую тяжесть мимо гаражей, ангаров, где принимают лом черных и цветных металлов. Черепица, кровля, печи, котлы, дымоходы. Грязные вывески заслоняет луч солнца, но я не помню, какой это был месяц. Неужели июль? Даже если я выезжала темным ноябрем, приезжала солнечным летом. Где воздух чище, свежее, дышится лучше и вообще радостнее.
Или я все это выдумала. Даже солнце. Даже июль.
Отсюда кажется, что никакой смены времен года не существует. Одна бесконечная зеленая муть. Склизкие водоросли щекочут подмышку – мне не смешно, но уже и не противно. Осевшая тина обвивает щиколотки, а еще молодая тянется вдоль моего тела.
И вдоль путей тянется трава. Та, сухая, с пушистыми головками. На минуту солнце перекрывает проходящий мимо поезд, и от его тени становится приятно. Вновь открывшийся вид на гаражи подсвечивает бюст Ленина без постамента. Он лежит на боку и смотрит в небо пустыми белыми грубо окрашенными глазами. Щурюсь, даже сейчас, думаю не без удивления, но все же с легкой надеждой: все вожди конечны.
Ближе к окраине города по земле расползаются мусорки и кучкуются новостройки. Не поймешь, какие строятся, а какие уже готовы, и те и другие выглядят обкусанными. В электричке пожилые покупают всякую нелепицу у громких продавцов: вертолетики и вертушки для внуков, сумки хозяйственные, очки, шариковые ручки, полотенчики, носки, лампы, которые экономят 35 копеек каждый час, антинакипин, налобный фонарик, мочалочку в вакуумной упаковке производства Москва. Неужели никто из них не слышал о вреде для экологии? Но ведь раньше как-то без всего жили и нормальными выросли. Или только мы не растем нормальными, а они, раз уже выросли, – нормальные?
Странные мысли появляются, когда голова ничем не занята. Редкие выходы на пару часов, и те в пределах района, – вот моя обычная свобода. В самые плохие недели даже поход до аптеки – прогулка. Да, я знаю о существовании нянь. На праздники мы с Максом приглашаем бебиситтерку из Kidsout, чтобы сходить куда-то, но это не что-то постоянное. Не то, что освобождает твой разум.
Только однажды мы решились и наняли очень молодую девушку. Мне нужно было обследоваться – отголоски послеродовых осложнений, больницы занимали по несколько часов почти ежедневно. В день, когда я получила от гинеколога долгожданное «полностью здорова», няня вручила мне детей на детской площадке, хотя прогулка не оговаривалась. Она сказала, что больше не придет. Я села рядом с желто-синими качелями и разрыдалась. Дома меня ждал отравляющий до слез запах кала и залитый моющим средством плед. Кое-кто из детей вычистил содержимое подгузника и размазал по тому, что было рядом.
Зачем я снова это вспоминаю?
– Приве-е-ет! – подруга встречает на вокзале.
– Приве-е-етики! – мы наигранно целуемся в щеки.
– Ты прям такая стильная.
– Брось, что дети не успели изговнякать, то и надела.
Мы прогуливаемся по недавно построенной набережной вдоль крошечной речки, какие в моем детстве называли Вонючками и не обращали на них никакого внимания. Я делаю несколько фотографий для Инстаграма[3] на фоне ровных свежих досок и зеленых кустиков, обрамляющих коричневую воду: красивое фото красивой мамы во время красивого выходного. Единственного выходного за много месяцев.
Я делала так в юности. Выходила из дома и кутила как могла, зная, что не вернусь к назначенному родителями времени, проведу следующие две недели под домашним арестом, истоскуюсь по свободе и все начнется сначала. Я уходила из военного городка на гражданскую часть поселка, гостила на дачах, танцевала в ДК 50-летия Октября – в «полтиннике», напивалась ДВ Крепким. Мне и так несладко живется, думала, а так хотя бы повеселюсь, с последствиями можно разобраться и потом. Хорошо, что теперь я взрослая.
Мы идем в магазин. Покупаем кило пельменей, багетик с чесноком, творожный сыр и две бутылки белого вина. В квартире Алены и ее мужа красные стены и красный диван, на черную люстру натянуты красные стринги. Я шучу про red flags, Алена говорит – к деньгам. Я ставлю будильник на время за час до отправления обратной электрички, чтобы начать прощаться, и за двадцать минут, чтобы пойти на вокзал. В шторке висят сообщения от Макса: фотки детей, описание обеда и планы на ужин, рассказ про мелкие пакости и смешные словечки. Отправляю смайлик-сердечко и больше смартфон в руки не беру.