Я пью чуть быстрее и, когда вино заканчивается, лезу воровать стопочки из заныканной Алениным мужем бутылки с чачей.
– У меня больше нытья, – оправдываюсь, – еще и дети.
Она читает только что пришедшее сообщение от мужа с оправданиями в том, почему он сегодня снова задерживается. Мы вместе допиваем чачу.
Первый будильник звенит, когда я пытаюсь намазать творожный сыр на крошки от хлебцев – чеснок с багетика неприятно поднялся наверх, и хочется заесть. Я провожу оттопыренным мизинцем по экрану, сотрясаясь от хохота. Второй будильник принимаю за первый. Замечаю несостыковку случайно, когда уже для фокусировки нужно прищуриться, экран загорается от очередного уведомления – большие белые цифры скачут. Я прислоняюсь к стене и считаю на пальцах: электричка уходит через девять минут. Алена фыркает:
– Добежим за четыре.
Машины сигналят, когда мы перебегаем на красный, и редкие вечерние прохожие прижимаются к краям тротуара. Все внутренности трясутся, и я одновременно хочу пи́сать и блевать, в голове картинки худшего – как опаздываю, остаюсь ночевать у Алены, самый ранний поезд в шесть утра, буду дома только к девяти. Все уже встанут.
– Через турникет долго, прыгай через забор! – Алена машет охраннику вокзала, тут все всем знакомые. – Твоя платформа вторая.
– Их тут всего две, и только на одной электричка, дура!
– И я тебя люблю. Приезжай еще, – слышится уже позади, за забором.
Я вбегаю в ближайший вагон под красный свет и пиканье двери, до своего места еще надо дойти.
Изображение за окном качается, мутно. Чтобы меньше укачивало, смотрю вперед, в просвет между сиденьями. Там три места занимают женщина и двое ее детей: мальчик и девочка, постарше моих будут, может, лет 7 и 9 уже. Женщина косится, поджимает губы, но времени на меня у нее толком нет. Старший никак не может подключиться к вайфаю и просит помощи, младшая потеряла розовый выделитель для своего блокнота с анимешными девочками и переворачивает весь рюкзачок. Сквозь перебои в сети до женщины пытается дозвониться и сказать что-то важное тот, к кому она едет. Понимаю, сестра, мои дети тоже всегда со мной. Они с мультиками и планшетом ждут, пока меня подстригут; пока я отправляю маме посылку – долго заполняю все поля на коробке; пока я у врача, краснею и глубоко дышу с задранным лифчиком.
У меня есть пара часов протрезветь настолько, чтобы доехать от вокзала до дома и не упасть под последний поезд метро, а потом дети снова будут со мной.
Засыпая, думаю об Алене. Мы родились в один год, у нас дни рождения с разницей в неделю. У нее есть сестра – и у меня есть сестра, ее семья не богаче и не беднее моей, Алена тоже вышла замуж на последнем курсе универа. Завтра утром она будет спать сколько захочет, а я – сколько позволят. Сейчас она даже не обязана возвращаться домой. Может зайти к другой подружке и пить дальше с ней. Я тоже хочу пить дальше.
Если вы видите пьяную женщину в электричке, не думайте о ней плохо. Завтра вместе с по хмельем уйдут все сомнения, и она снова станет счастливой в своем материнстве. Когда мой начальник спрашивал, неужели я хочу только говна, он точно был не прав. Я хочу счастья. Я ответственно раз в полгода собираюсь, выезжаю, тружусь и возвращаюсь к своему материнству счастливой.
Но если бы начальник сказал:
«Понимаешь, как бенефициар патриархата я хочу, чтобы ты думала о репродукции только как о благе и ежедневно бесплатно работала во имя капитализма, при этом мне важно, чтобы ты не догадывалась о том, что испытываемые трудности нормальны и с ними сталкивается множество женщин, мне нужно, чтобы ты стыдилась своих чувств, ни с кем ими не делилась и продолжала рожать-растить- рожать-растить, принося реальную финансовую выгоду только тем, кто вообще не может извлекать из себя ребенка».
Наверное, я ответила бы иначе.
Рассудила бы, что иногда полезнее честно взглянуть на неприглядную правду. Прекратила бы участвовать в создании Легенды о легкости и естественности материнства. Перестала бы сама в нее верить. Провела иначе те девять месяцев, что тело отторгало временного пассажира, и все годы после.
Но он не так сказал. И никто так не говорит.
Никто на самом деле так не говорит.
Параллельно с работой объясняю мужу, какую медицинскую карту нужно купить в канцелярском для устройства Дианы в детский сад. Эти сообщения написаны уже после четырех часов дня. С листком из больницы не сходится. Медицинские работники ошиблись. Вот удивление, правда?
В 17:37 мы подбиваем финальный список покупок. Я пишу, что на ужин жареная картошка, салат из огурцов, помидоров и сладкого перца. Точно нужно купить молоко и черный хлеб, путем долгих переговоров сметану решили не брать. Планируем завтрак, решаем выпить вина, но за ним, как и по всему остальному списку, как и на почту за очередными посылками с Алиэкспресса, муж так и не успеет сходить.
В 19:09 я отправляю шестисекундное голосовое: «Максим, Алиса съела диффенбахию. Ту, которая ядовитое растение. Беги домой».
Мать и бабушка из Сибири четыре дня пытались лечить обварившегося кипятком ребенка, пока он не умер.
Эта история меня зацепила, пусть ее героиню я никогда не видела, хотя бы мельком, как Голубку. Может, включилась жажда справедливости, ведь хранители Легенды о легкости и естественности материнства набросились на этот случай невероятно рьяно. А может, меня поманил счетчик совпадений: матери погибшего мальчика 29 лет, как и мне, а обстановка ее комнаты магическим образом переплетается с моим «преступ лением».
Трагедия Сибирячки в случайности, стечении обстоятельств и неверных решений. Четырехлетний мальчик каким-то образом обжегся кипятком из чайника в доме бабушки, и женщина принялась лечить его понятными способами: пантенолом и ибупрофеном. Через четыре дня мальчик умер.
Я прочитала все комментарии на региональных новостных порталах и под постами в соцсетях.
Соцсети злее медиа.
Проклятия, пожелания смерти, оскорбления, подробное описание насилия, которое комментатор хочет совершить в адрес женщины, грамотно сформулированные предложения по ужесточению наказания за оставление ребенка в опасности или причиненный ему вред, даже по неосторожности. Последнее особенно пугает.
Не знаю, как много людей, таких же как я, читают эти новости без ненависти. Нас не видно, мы молчим. Лишь однажды пользователь Гость спрашивает:
«зачем вы пишите такие ужасные вещи? чего вы хотите этим добиться? а что если она это прочитает?»
А olga1974 отвечает:
«вряд ли она это прочитает. женщина сына сегодня потеряла все таки».
Трудно не согласиться. Но я это читаю. И другие матери это читают. Зачем? Почему нам так интересны все эти статьи, посты и комментарии? Наверное, мы надеемся, что на этот раз в конце все будет иначе. Окажется, что ребенок не умер, а в коме, и через месяц выйдет статья об успешном выздоровлении. Чтобы узнать, что ребенку потребовалась только операция и через неделю все отправились восстанавливаться домой. Чтобы в сотый раз прочитать банальные советы заведующего таким-то отделением такой-то больницы, как не допустить травматизации ребенка в бытовых условиях, ведь суть статьи была такой ничтожной, что журналисту пришлось добивать знаки хоть чем-то: ребенок выжил и даже относительно здоров.
Комментарии мы читаем в надежде, что на этот раз мать окружат поддержкой и заботой. Что хороших комментариев будет больше, чем плохих.
Под новостью о сыне Сибирячки с трудом, но все же нахожу сообщение про мягкие облачка для мальчишки без пожелания смерти матери в этом же предложении, переношу его в вордовский файл, страницу печатаю и вешаю на пробковую доску над рабочим столом. Ровно под тем местом, где два года назад стояла диффенбахия.
Единственную фотографию, прилагаемую к новости почти всеми изданиями, сделало Управление СК РФ по Красноярскому краю и Республике Хакасия. Как я понимаю, на ней комната женщины.
На бежевой стене, за телевизором, несколько полотен темно-коричневых обоев с орнаментом. Такой дизайнерский прием: акцентное выделение части или всей стены при однотонности и даже блеклости остальной комнаты. Эти темно-коричневые обои, честно говоря, приклеены абы как, не очень ответственно, рисунок между полосами не состыкован, то тут, то там торчат обрезанные головы цветка. Ирония ли, совпадение, судьба, но весь орнамент – это орхидеи.
Большую часть пространства занимает разложенный диван, аккуратно застеленный покрывалом, напротив два кресла – тоже с накидками. Кресла зажали комод с телевизором, рядом примостился журнальный столик, забитый всякой бытовой мелочью. В углу старенький холодильник под цветной самоклейкой, и он не выглядит неуместным, я уже много лет держу холодильник в прихожей и жизнь людей с маленькими кухнями прекрасно понимаю.
Напротив холодильника, в углу, вездесущий стол-книжка, разложенный наполовину. На его лакированной поверхности еще лежат раскраски и фломастеры (не тут ли мальчишка проводил свой последний вечер?). Стык стола и стены украшают два огромных горшка с цветами. Другими – поменьше – заставлен подоконник, это видно сквозь тюль.
Мне стало интересно: вела ли Сибирячка страничку в Инстаграме?[4] Фотографировала ли крупные водяные капли во время полива этого ряда цветов? Нравилась ли ей вообще эта комната? Добавляла ли она размытие на неровный стык обоев, чтобы не было так заметно?
Все в этой комнате простое и понятное, обязательный набор бытового минимума. Но я знаю, я вглядываюсь в это фото и чувствую, что тонкая ткань на окне не для того, чтобы рассеять свет, а частокол горшков не для очистки воздуха. Весь мир катился под горку, а они сидели среди диковинного и экзотического. Эти самые орхидеи по стенам, обивка дивана и кресел с животным принтом – помесь тигра с леопардом, цветы на столе, рядом с раскрасками, плотные и мясистые – замиокулькас и (ирония ли, совпадение или судьба) диффенбахия.