В это время, по идеальному стелс-таймингу, словно персонаж компьютерной игры, я выхожу из туалета и мою руки.
Не дойдя до своей комнаты, Алиса ощущает изменения во рту и возвращается в кухню.
Звонок в скорую.
Сообщение мужу.
Вот они, эти девять минут.
Уважать
Когда я впервые вошла в центр реабилитации, никого не видела. Показалось, одежду забрала одна гардеробщица, а через два часа выдала другая. Сколько, кроме нас, там было людей? Какого возраста дети на групповых занятиях? Конечно, они пришли сюда с мамами, но я других мам не заметила.
Узкие коридорчики, множество поворотов, изгибов, небольших пустых ниш в стенах; плотные ковры – никакого линолеума; на стенах не информационные стенды, а самые обычные детские рисунки и фотографии: все намеренно сделано непохожим на холодные серые казенные учреждения. Реаб находится на первом этаже жилого дома. Его полы, стены и потолки принадлежали квартирам каких-то других людей, а мы здесь новые, пусть и эпизодические, но все же жильцы. Какая-то из гардеробщиц посоветовала впредь не мучиться с бахилами, а принести сменку. Она указала на ряды разноцветных мешочков и потертых пластиковых пакетов:
– Главное, подпишите. А то народу-то у нас вон сколько.
Тогда я впервые посмотрела по сторонам. Мамы на лавочках доставали или убирали свою сменку – у всех самые обычные домашние тапочки.
Вот и у нее были розовые резиновые сланцы, а на голове – тугая повязочка. Сначала я подумала, это стиль такой. Вроде аллюзии на девушек с пинап-плакатов: пышную прическу чуть выше лба сжимает свернутый в полоску цветной платок. Но эта женщина и осенью, и зимой сдавливала голову свернутыми платками. Они выглядывали из-под капюшонов и шапки. Они примелькались и уже казались не журнально-плакатными, а засаленными и старыми.
Я и еще три женщины сидели в одном конце коридора, она – в другом. Между нами пять маленьких заворотов и выступов, десятки рисунков, один общий на всех ковер. Нам было видно лишь часть ее головы и одну выставленную вперед ногу в розовом. На наших ногах покачивались черные гладкие, коричневые на крошечной танкетке, пушистые серые и даже одна пара леопардовых (да, у меня странный вкус) тапочек.
Вдруг женщина приложила руки к повязке и резко зажмурилась, будто спасалась от внезапного приступа боли.
– Это потому, что у нее самой что-то с головой, – сказала одна из родительниц. – Я слышала, как она у массажистки для себя совета спрашивала.
– С генетикой не шутят, – вздохнула женщина в серых тапочках. – Я вот второго рожать точно не буду, вдруг это из-за меня, а я еще одного ребенка в такой ад.
Самая опытная из нас, мама подростка с ДЦП, ответила:
– Нет, у ее сына не наследственное… – Она недолго молчала, но все взгляды уставились на нее, и стало понятно, что из желания защитить женщину в повязке она уже сболтнула лишнего. – Мне самой другая мама рассказала! Может, и врет.
Мы продолжали смотреть и шлепать тапками по пяткам. Мама девочки с Аспергером сказала:
– Ну всякое же бывает, у нас вот по женской линии все с шестым пальцем на ноге рождаются. Но ничего, в роддоме еще чикают, и потом никто и не догадается, что что-то было. Что теперь, детей не рожать?
Это был хитрый ход. В больничных очередях и подобных центрах существует непреложное правило: на откровенность нужно отвечать откровенностью.
– Да не генетика это, – сдалась рассказчица, – ее отец ребенка еще во время беременности избил.
Все ахнули, сблизились и зашептались. Диагнозы у наших детей, может, и разные. Разные возрасты, разные перспективы и прогнозы. Достаток тоже разный: приехавшие в реаб на машине, даже не очень дорогой, паркуются в соседнем дворе. Но что у нас точно общее, так это желание обсудить чужую ситуацию.
Тут же вспомнились обрывки других пересудов, случайно услышанные фразы из телефонных разговоров. Вряд ли этого мужчину могли надолго посадить за побои, видимо, что-то другое шло в довесок. И это другое удачно вписалось в возможность поехать на СВО.
– Так здесь и узнали. Она какую-то помощь хотела получать по его линии и спрашивала у девочек в сто первом кабинете, что можно собрать из бумажек и что вообще могут дать.
– А нашим что-то дают? – спросила я. Было действительно интересно. Я читала, что дети бойцов без конкурса могут в вуз поступить. Вдруг и инвалидам что-то перепадает.
– А это уже неважно. Она ни на что права не имеет, не жена же ему, а так – сожительница.
Сожительница, кажется, нас не слышала. Она просто смотрела в телефон, как и я, когда остаюсь одна. Рядом с другими сидеть в телефоне немного стыдно, будто ты недостаточно благодарна. Тупо листаешь соцсети, пока о твоем ребенке заботятся. Разговаривать с другими почему-то социально приемлемее.
Сожительница заправила прядь за ухо. Он бил ее в это ухо? Ухо кровило, болело. Она не могла спать на нем, но и не могла пойти в больницу, потому что там ее спросили бы, откуда эти синяки, откуда шишки, почему порвана губа. А она не хотела его «сдавать». С любимыми людьми так не поступают. С ней он так поступил, потому что тоже любил. Просто вот так, по-странному.
В предпоследний раз он рассек ей ухо декоративным самурайским мечом, подарком общего друга. Соседка помогла пришить мочку обычными, пусть и толстыми нитками, и Сожительница пошла в аптеку. У нее была знакомая аптекарша и прошлогодний рецепт от невролога с того раза, когда вздулись какие-то шишки на пятках. В инструкции было написано «травматическое воспаление мягких тканей». Она пила минимальную дозу, просто чтобы прошло, чтобы спала температура, чтобы ушел гной, чтобы с уха перестала сочиться кровь. Этой дозы хватило и для снятия воспаления, и для дефекта развития нервной трубки плода, и для всех остальных проблем, что проявляются, проявляются, проявляются.
У мальчика не зарос родничок – мутация какого-то гена, – нужно ставить титановую пластину. Впадинка должна была исчезнуть к двум годам, не беспокоиться советовали до трех, сейчас, к пяти, ситуацию пора было решать. Одна из гардеробщиц сказала: «Ты приложи полиэтиленовый пакетик и аккуратно обведи ямку фломастером. Потом каждое утро прикладывай и снова обводи. Если увеличивается – сдавайтесь врачам, а если нет – шли их далеко и надолго, и так жить можно. Чего мы тут не видели?»
– Да откуда ты знаешь, что это случайно вышло, – сказала Серая тапочка. – Может, хотела выкинуть малыша, да не получилось. Мало, что ли, таких случаев? Опомнятся, когда уже живот видно, и начинают шкафы двигать да таблетки глотать. А то какая мать в здравом уме может так не подумать о своем малыше, когда он внутри?
Когда он живет внутри. С сожительницей сожительствует житель. Мне понравилось это слово. Сколько в нем смыслов: не жиличка, не жилица, не живущая. Она в этом мире, и в этом центре, нам всем просто Со-жительница.
Мама девочки с Аспергером покачала головой:
– Мы все тут в одной лодке. Нам достались эти дети, потому что так было нужно. Бог дал их нам, потому что эту ношу мы можем вынести, а потому именно мы и должны ее нести.
Но Серая тапочка была непреклонна:
– Ей его не Бог дал. Она сама его таким сделала.
Кто начинает цветоводство с орхидеи? Я должна была взять отросток хлорофитума у кого-то из подружек, порадоваться успехам и потом постепенно добавлять на подоконник небольшие горшки с неприхотливыми распространенными растениями. А это орхидея! Она чужеземная, она странная, она не наша.
Заводить цветы в Санкт-Петербурге само по себе было странной затеей. Я не склонна считать, что зелень жизненно необходима человеку, я скорее вижу зависимость между комнатными растениями и качеством жизни. В любом случае никто не станет спорить: для произрастания живого мало одного лишь желания, нужна подходящая среда. И если что-то простое вроде «ваньки мокрого» или «женского счастья» можно растить, обложившись тепличками и фитолампами, то как быть с более тонкими материями? С чем-то, что требует большего ухода и понимания?
Диффенбахия. Название, даже менее привычное, чем орхидея. И очень подходит тропическому растению. Другие крупнолистные кусты похожи по звучанию: алоказия, стерлиция, калатея.
Как я вообще могла предположить, что гостья из тропиков Южной Америки без проблем приживется настолько северно географически и между апокалипсисами хронологически?
Я обрекла красивые экзотичные создания на жизнь в неподходящих для этого условиях. И самое ужасное – я заранее знала, что это за условия. Знала и все равно обрекла.
У меня были хлорофитумы. Этих пушистых паучков я заказала в Икее с доставкой до подъезда, хотя большинство других растений покупала на Авито. Там заимела парочку постоянных продавцов, хороших разводчиков. Через год я ходила по залам-ангарам с приехавшей погостить сестренкой. Улов того дня: юкка, ароматические свечи и фрикадельки. Будто ничего и не было – маска болтается на запястье.
Год 2022-й. Когда пришла в себя, подумала – хорошо, что есть контакты разводчиков, больше никаких нам поставок из Европы, но разводчики не понадобились. Весь первый год я ездила по сбрасываемым в «цветочный» чат адресам. Забирала растения эмигрирующих женщин.
Сестренка ко мне больше не приезжает, даже не пишет – дома ждет парня-военнослужащего и работает в правительстве одной области.
Растения, как питомцы и дети, ни в чем не виноваты. Значит, виноват кто-то другой. Значит, кто-то виноват. Людям стыдно, неловко и страшно, они держат эту смесь эмоций в глазах и расплескивают, провожая очередной цветок, хоть он и просто трава в комке земли.
Я взяла огромный пушистый куст золотистого эпипремнума в стильном черном кашпо у молодой женщины с копной дредов. Она сказала, извиняясь то ли передо мной, то ли перед эпипремнумом:
– Мы не можем не уезжать. У нас дети!
Я пожала плечами. Она продолжила:
– Вы остаетесь?