Следи за тем, кого любишь.
Голубку подвели наушники. Наверное, и меня что-то отвлекло. Что-то жужжало на фоне, отбирая часть моей внимательности. Сериал? Что-то создающее саундтрек этой девятиминутной сцене. Что-то происходящее на фоне. Яркие картинки, захватывающий сюжет. Не думаю, что делаю, лишь механически двигаюсь, как и всегда, как и каждый вечер, просто выполняю свою домашнюю работу и посматриваю в яркий экран.
Если бы мы с Алисой были героями новостной заметки, кто-то другой, тот, кто еще участвует в создании и поддержании Легенды о легкости и естественности материнства, написал бы, что ребенок двух лет и двух месяцев отравился ядовитым растением, потому что его мать смотрела сериал.
От приехавшей скорой я ожидала настоящей драмы – достаточно выволочек получила в своем недолгом родительстве. За недетский кондиционер для белья от приходящей в первые дни после рождения медсестры, за малейшее отклонение от графика прививок от участкового педиатра, за игру ребенка в луже от проходящих мимо бабушек и за баловство от продавщиц, за ежедневные бублики от стоматолога, за мультики раньше двух лет от офтальмолога, за нежелание заниматься грудничковым плаванием от ортопеда. А тут токсикологическая группа скорой помощи, приехавшая на вызов к отравленному собственной матерью двухлетнему ребенку. Я была уверена, что фельдшер выбьет ногой дверь, врежет мне кулаком и заберет дочь в угол комнаты, криком заставляя не подходить и больше не прикасаться к малышке. Как в американских фильмах:
– Держите руки на видном месте, мэм. Так, отойдите назад. Медленно опуститесь на колени и заведите руки за голову. Джони! Пакуй ее!
Возможно, я этого хотела.
Но фельдшер, высокий мужчина средних лет, с коротким светлым ежиком и жилистыми руками, держался нейтрально. Да, были все эти «мамочка то, мамочка се», но ничего более. А я всматривалась в его глаза – ну склонись же хоть на какую-то сторону. Скажи мне если не что-то хорошее и успокоительное, то хотя бы злое и ругательное. Фельдшер был собран морально, так же, как весь подтянут телом. Стоял прямо, говорил четко и быстро:
– Бумажный лист и лист цветка!
Я не сразу поняла зачем, но после пояснения побежала на кухню к мусорному ведру, пока второй фельдшер, в детской комнате, осматривал зрачки дочери, измерял пульс. Где-то в этот момент в квартиру вбежал Макс.
Уставилась в помойку: почему-то теперь лист диффенбахии лежал иначе, будто вдавленный в кучу мусора, прикопанный картофельными очистками.
Сейчас думаю, что действительно тронула его, когда осознала произошедшее. Будто пыталась скрыть следы преступления.
Что вы, нет тут никакого листа.
Теперь остатки растения нельзя было просто поднять, его части затерялись в общем месиве, и я, резко перевернув ведро, высыпала на пол кусочки спешно уходящего дня.
Овощные шкурки и попки, фруктовые ветки и хвостики, баночки из-под йогурта с полдника, куски засохшего пластилина, упаковка от макарон с обеда: обычный мусор, никакой сортировки, за исключением ПЭТ-бутылок и стекла (во дворе были контейнеры только для них). Но это же не считается.
Искать лист было бы намного проще, если бы я сортировала мусор. Этого всего вообще бы не случилось, будь у нас компостер. Ирония-совпадение-судьба: буквально днем ранее читала красивый пост красивой экоактивистки о том, насколько осмысленнее стала жизнь ее красивой семьи вместе с компостером Mr.Eco.
Но у меня не было лишних личных денег на Мистера Эко. Как и на экотакси, как и на всю эту алиэкспрессовскую корзину. Даже на контейнер под макулатуру ушла бы половина пособия или треть от редких фрилансовых подработок.
Я отправила пост про компостер мужу и, клянусь, видела сквозь расстояние и экраны, как он поджал губы. «Пока государство не регулирует сортировку мусора и нет повсеместной настоящей переработки, а только свалки, разделять и компостировать мусор глупо». Просить его участвовать хотя бы в размышлениях о сортировке – значит осознанно добавить себе проблем: терпеть бубнеж, раз за разом разжевывать матчасть положительного влияния малых гражданских инициатив, пытаться объяснить, почему мы все должны совершать неоплачиваемую работу, результаты которой, скорее всего, не имеют никакого практического значения.
Чуть больше чем в тысяче километров от нас активисты Шиеса добились закрытия строительства мусорного полигона после двухлетней битвы, но все это происходило будто бы в другой стране, обычной жизни обычного человека не касалось.
Мемы.
Мемы о других свалках, оставшихся в России без защиты экоактивистов.
Еще немного мемов и обсуждение списка покупок. Путем долгих переговоров изюм решили не брать, все-таки лето, можно купить и свежий виноград.
Я отбросила очередную веточку и продолжила выкладывать на лист белой бумаги выуженные части диффенбахии. Видимыми были пять кус ков: один самый большой и четыре поменьше, искривленных под давлением крохотных зубов. Я распрямила каждый и собрала как мозаику.
До цельности не хватало центральной части – там зияла дыра размером с пятирублевую монету.
Слезы, сопли, слюни или все вместе полились в мусорное ведро и на мои руки. Фельдшер, как по заказу, оказался на входе в кухню, молча стоял надо всем, но я чувствовала, что он ищет, пусть и глазами.
Тут играет напряженная музыка, как в старых драматических фильмах, мелкий бой глухих барабанов, момент, когда даже пылинки в луче света перестают танцевать, чтобы узнать, как разорвется следующая секунда.
Вот он! Здоровенный обслюнявленный кусок ядовитого листа, прилип к синему полиэтилену. Я аккуратно сняла и приложила к мозаике. Идеально. Фельдшер даже сделал шаг вперед и склонился ниже, чтобы убедиться. Неужели внутрь малышки не попало ни одного миллиметра растения?
– Что это значит? – спросила я фельдшера. – Это же хорошо?
Мужчина молчал, позади появился Макс, сказал, что Алисе поставили укол и язык теперь нормальный, но это не точно.
Барабанная дробь давно оборвалась, но музыка счастья и радости почему-то не заиграла, хотя по всем правилам должна быть именно она. Вместо такого желанного саундтрека я слышу белый шум и теряю четкость картинки. Вижу свои ладони, сгребающие мусор обратно в ведро.
Помню, что была уверена: Алиса коснулась лишь сока диффенбахии с уже полуживого желтого листа, но все последующие события будто игнорируют эту уверенность. В моих воспоминаниях нет деталей, только обрывки действий, которые я могла и не помнить, а только предположить, что они были. Всем детям в случае отравления промывают желудок, разве нет? Все родители собирают документы и вещи первой необходимости, отправляясь на госпитализацию, так? Все матери тайком бьют себя кулаком по скуле, осознав, какую ошибку они совершили, пока рот не наполнится металлом и солью. Верно?
Детали того вечера и ключи к воспоминаниям о нем нашлись позже. А пока из выкрученного на полную громкость шипения прорываются слова фельдшера:
– Несите колготки.
Я осматриваю комнату, лежа в кровати. Диффенбахия уже три года как не стоит на самой верхней полке, над моим рабочим откидным столом. На пустой пробковой доске следы от кнопок, держащих фотографии и распечатки. Странно смотреть на мир отсюда, из-под толщи воды. Но, кажется, только так видимость вообще появилась, появился обзор. Лента времени развернулась, и связи между событиями больше не кажутся надуманными, они вполне логичны. Вот это вышло из этого, а это течет сюда. Теперь неоспоримо.
Я жаловалась, что устала работать на кухне. Чтобы использовать кухонный стол как рабочий, мне нужно убрать за всеми после приема пищи, поработать, убрать ноутбук и накрывать снова, ведь пришло время нового приема. После ужина со стола убирает муж. После укладки детей я беру баночку холодного пива и снова сажусь за этот стол, но теперь уже чтобы пописать что-то для себя, а не за деньги.
Мы пытались пристроить обычный стол хоть куда-нибудь, но габариты квартиры этого не позволяли, и тогда решили прикрутить к свободному уголку стены откидной столик. Его место – прямо у кровати, в спальной зоне, которую мы отгородили стеллажами в общей комнате, в зале. По сути, я сидела прямо в проходе между двумя этими секциями. Макс или спал по одну руку, или играл в XBox по другую.
Чтобы сесть за работу, нужно все-таки идти на кухню, принести стул, поднять крышку стола, выдвинуть центральную ножку, опереть на нее столешницу, подставить стул, немного отодвинуть стеллаж, чтобы на него можно было облокачиваться, но не снести, вставая. Когда все эти манипуляции были совершены, я открыла почтовый ящик и снова перечитала последнее письмо.
Одну бывшую заказчицу кто-то попросил поделиться контактом копирайтерки, и та рассказала обо мне. Теперь ее собеседница писала: «Я знаю о вашей ситуации, мы можем договориться об одном дне в неделю в офисе, а остальное время работайте из дома».
Максим спал, а я сидела за рабочим столом и читала предложение о работе, чтобы отказаться от него. Сначала я представила честный ответ:
Спасибо за это предложение, и, конечно, я согласна. Да, думаю, у меня получится приезжать в офис один раз в неделю. За исключением октября, ноября, февраля и марта – когда дети особенно часто болеют. Но это не точно, если на тот самый рабочий день выпадет тот самый хороший день без госпитализаций, антибиотиков, болящих до крика ушей и температуры под сорок (то есть будут просто сопельки) – я приеду. В иной ситуации детей без своего присмотра оставить не могу. Просто не смогу выйти из дома. Я пыталась – не выходится, честное слово.
Сразу оповещу о желаемом времени отпуска. Полные четыре недели, разом, не позже мая каждого года. Я бы и рада отдыхать в другое время, но отпуск беру вообще не для отдыха, инвалидность дочери заканчивается в июле, беру отпуск, чтобы успеть продлить ее, пройти всех врачей, да, это занимает так много времени. Простите за личные подробности, но вы сами сказали, что в курсе моей ситуации.