Моя ситуация такова: я не могу работать.
А потом написала вежливый:
Здравствуйте. Спасибо. Я сохраню ваш контакт и ниже оставлю данные других специалисток. Но я в данный момент работу не ищу.
А я ищу работу. Я хочу встраиваться утром в потоки спешащих людей, ездить в общественном транспорте рутинно, а не по особым случаям, громко смеяться за обедом с коллегами или материться на сложный проект в курилке, пьяными вечерами думать о развитии в профессии и ругать невозможность иметь возможности в нашей-то стране (ну, или в наше-то время).
Из детской послышалась болтовня. Кто-то не до конца уложился. Я нажала «отправить» и закрыла ноутбук. Все равно сидеть не удобно.
Казалось, если кто-то из дочерей и додумается вытащить мусор из ведра и положить в рот, то это будет Диана.
С рождения физически она развивалась по всем нормам – бегала, прыгала, веселилась. Но я не припомню, чтобы Диана подходила к кому-то с объятиями, поцелуями и вообще хоть какими-то эмоциями. Пусть со злостью. К человеку или к игрушке – неважно. В два года она считала на русском и на английском до двадцати, также на двух языках разучила любимые песенки, а потом перестала откликаться на свое имя и не понимала, куда указывает мой палец.
У меня нет ни одного кадра с ее третьего дня рождения. Ночью перед ним я придумывала, как бы снять так, чтобы не было видно, что задуть свечу она все еще не может. К тому же тогда был период «без одежды»: слишком много прикосновений к коже вели к истерике. Мы постоянно искали компромиссы. Однажды пришлось позволить ей выйти из подъезда в трусах и тапочках, чтобы убедить, что на прогулку обязательно нужно одеваться. Когда Диана согласилась, все облегченно выдохнули – разницу температур ощущает, значит, все не так плохо.
Но все было очень плохо. Даже к четырем годам Диана не говорила, а только имитировала речь. Она научилась издавать звуки так, чтобы они хотя бы отдаленно походили на слова. Мне советовали больше с ней разговаривать и делать это по определенным правилам. Я чопорно вытягивала губы, произносила слоги четко, следила за понятностью интонации, а дочь открывала рот и вываливала звуковой комок. Наш обычный разговор выглядел как беседа Дональда Дака с английской королевой.
Справки, диагнозы, врачи, психоневрологический диспансер, Государственный педиатрический медицинский университет на Лесной, дефектолог, психолог, занятия, карточки, пособия, фетр с липучками и ежедневная усталость от перманентной тревоги убедили меня ждать подвоха от одной дочери и заранее вручить все медальки за осознанность другой. Но материнство простое и логичное, легкое и естественное – только в Легенде.
Я передавила Диане голову, когда рожала. А акушерка сделала прием Кристеллера. В то первоапрельское утро мы все были не на высоте, но все же в полдень я осталась с упитанной малышкой на руках (3,5 килограмма и 7–8 баллов по Апгар), а персонал – с пакетом магарыча (1 вино, 1 коньяк, 2 палки колбасы).
Я не знала, что делать. Голова встала, и мне нужно было быстро и правильно потужиться, но предыдущие восемь часов моего поведения, которое все, от акушерок до санитарки, охарактеризовали как малахольное, не обещали хорошего исхода.
Одна из женщин крикнула:
– Ну тужься ты животом, а не шеей! Ты что, блядь, рожать не умеешь?!
Меня обескуражила даже не брань или формулировка вопроса, а сама его суть. Я действительно впервые не воображаемо, не на курсах и не перед ноутбуком с включенным Ютьюбом, а в самом прямом смысле реально выталкивала из себя целого человека. И это было указано в моей медицинской карте.
Решив, что нужной потуги не будет, одна акушерка подмигнула другой и встала позади меня на маленький стульчик. Вторая взяла ножницы. По команде, которая была связана со схваткой, но не затрагивала меня лично, одна акушерка быстрым горячим движением разрезала влагалище, а вторая вытолкнула Диану, обеими ладонями надавив на живот.
Недавно я прочитала, что все это считается прошлым веком, избыточным вмешательством и вообще чуть ли не пыткой. Но обе акушерки ясно дали понять, что спасли ребенка. Что если бы не они, то Диана до сих пор болталась бы половинкой своей маленькой головки у меня между ног.
Я слишком часто плакала и громко визжала, как-то не так сидела, сжималась, когда нужно было расслабиться, и лежала «тушей», когда нужно было подскочить и бежать в другую палату или в сам родзал. Это не Бог мне ее такой дал, это не врачи нарушили естественный ход родов изгнанием плода из матки. Я сама такой ее сделала.
Я практически не кормила дочерей грудью.
Первые пару лет после рождения каждого ребенка, пока этот вопрос еще актуален в детских поликлиниках и на площадках, я врала:
– Да я бы с удовольствием, но проблемы, вы понимаете, да? По-женски. Ничего не поделаешь. Пила антибиотики, ГВ не сохранила. Такая печаль. Я ведь страсть как хотела приложить крохотный ротик к разбухшему соску.
А ведь у меня даже не было привилегии не кормить детей грудью. Никаких коробок, набитых деньгами, под кроватью, чтобы купить нужное количество дорогой хорошей смеси без пальмового масла. Мои дети ели это пальмовое масло ложками. Обмазывались им. Только маслом и питались. А я плакала, ненавидела себя, но не могла дать грудь.
Думаю, все дело в предназначении тела. Я до сих пор не очень понимаю, для чего мое тело предназначено.
Никто не говорит, что детское тело дано для рождения ребенка и кормления грудью. Бисеринки-соски далеки от лактостаза и замазанных Бепантеном трещин.
Юное тело тоже трудно связать с детьми. Плоский шелковистый загорелый животик, подтянутая линия руки и бедра. У меня было отличное тело, очень похожее на тела извивающихся полуголых женщин в телевизоре. Я часто собой любовалась и давала любоваться другим; мой сосок обхватывали только губы партнера, а вульва мокла и набухала только в связке с сексом.
Это и было естественным. Понятным, логичным. Тем, для чего я рождена. То, что я любила делать. Тогда, когда любила себя. Не прошло и секунды – вот я держу у полной красивой груди ребенка и борюсь со странной смесью возбуждения и отвращения. Огромная прокладка ежеминутно наполняется таким количеством жидкостей, какое я даже во время того невероятно безобразного секса втроем из себя не извергала, но не от удовольствия. Восемь часов я пользовалась ровно тем же инструментарием, что и раньше, но смысл был совсем другим, а боль невыносимой. Не принять в себя, а извергнуть.
Счастье рождения.
Родив Диану, я была напугана и растеряна. Шов от эпизио болел, сидеть было нельзя. Врач рассказал о профилактике геморроя и что недержание – это нормально. Медсестра сказала не ныть, купить накладку на сосок и следить, чтобы малышка не пила вместе с молоком кровь.
Окидываю взглядом палату: счастливые женщины держат у грудей розовощеких детей; мать пятерых, ребенка которой сразу отправили в реанимацию – он родился уже с алкогольным отравлением, – сцеживается в бутылочку руками, ведь самое главное – это кормить ребенка своим молочком; звук бьющих в пластик толстых серых струек смешивается с причмокиванием остальных малышей, пока его не разрывает голодный плач моей дочери.
Я фундаментально облажалась еще тогда, в 2016-м. На самом низшем, первичном, базовом уровне. Не справилась даже с вынашиванием, рождением и кормлением ребенка. Еще тогда нужно было признать это и остановиться. Но я зачем-то родила еще раз.
Соседство с Невой окунуло в особенности петербургской жизни. Ветер нес крики чаек по ровным улицам, а в дни подъема воды, казалось, пресный бриз летит прямо к нашему дому. Но особенно сильно я чувствовала связь с рекой на своем песчано-каменистом пятачке. Конечно, по-настоящему он не был единолично моим. Ранней осенью я делила его с рыбаками и печально смотрящими вдаль велосипедистами. Зимой здесь играли дети, подростки пытались выйти на ровные участки льда или пофотографировать то, что ощетинилось. По весне наша с полуостровком компания увеличивалась, все больше людей приходили просто посидеть на бревнах, погреться на солнце, покидать камни в реку. Потом были шашлыки, качественная прожарка на солнце тел всех возрастов и даже купание в мутной из-под барж воде при наборе определенного количества этилового спирта в крови. А затем снова осень, серая гладкая река превращает оба берега в графический рисунок, и все сначала. Непрекращающийся круг.
Сначала он мне даже нравился.
Угрожающие пики спрессованных кристаллов льда, ощетинивание реки, называют зажором. Он происходит из-за того, что Ладожское озеро, с которого и идет лед, находится сильно выше Невы. Нева же сама по себе местами узкая и изворотливая, да еще и температура в регионе не то чтобы стабильная. Вот и получается, что Ладожское озеро хочет распространить свой лед на Неву, а та просто не предназначена для этого, не может весь этот напор должным образом принять. Шуга наползает сама на себя, все это примерзает как может, выдувается ветрами и оборачивается гигантскими торосами.
Зажоры, заторы, снежура, ледяное сало и все остальное – мрачное, но красивое зрелище – минутные поводы отвлечься от многомесячной мглы и темени.
В феврале, когда об очередном убийстве, самоубийстве или расчленении пишут чуть ли не каждый день, Диане поставили предварительный диагноз. На утренних пробежках еще даже не рассвело. Я выходила на пятачок на минутку, смотрела в фонари на противоположном берегу, оставляющие желтые полосы, ежилась от ветра и спешила на свой маршрут.
Весной три из пяти диагнозов закрепили: СДВГ, дизартрия, задержка развития речи. Психическое развитие еще было под вопросом, поведенческие моменты мешали пройти тест на интеллект, определить, совпадает ли «умственный возраст» с тем, что указан в свидетельстве о рождении. Нам дали время подумать, какими бы таблетками накачать дочь, чтобы она смирно сидела перед незнакомой женщиной 20 минут и, как игрушка-говорушка, отвечала на одобренные государством вопросы.