Разумеется, можно было узнать о нем и побольше, но новоиспеченные родители умышленно не стали этого делать. Лемешева уже демобилизовали по ранению и направили на гражданку в Ленинград. Амалия была счастлива двойным счастьем — молодой супруги и матери. Ян абсолютно безболезненно для себя превратился в Ивана. Выяснилось, что он говорит по-польски, но, поскольку ни Лемешевы, ни их родственники и друзья этого языка не знали, мальчик очень скоро его забыл. Окруженный любовью и заботой, он почти мгновенно пришел в себя и превратился благодаря стараниям Амалии Альбертовны в доброго и очень развитого мальчика. Со временем она сама никогда не вспоминала о том, что Иван ей не родной сын. Когда он вырос в настоящего красавца, помимо беззаветной материнской любви Амалия Альбертовна стала испытывать к нему еще и ревнивую женскую. К слову, такое случается со многими матерями взрослых сыновей и вовсе не является чем-то патологическим и греховным. Напротив, такая любовь способна на многие жертвы.
Рюмка хрустнула, и острые края стекла впились в ладонь. Боль была нестерпимой и дошла до самого сердца, но Устинья ее стерпела. Она смотрела на капли крови, расплывшиеся по стеклу столика, потом вдруг подняла голову и удивленно огляделась по сторонам. Ей показалось, что по комнате пронесся ураган, оставив после себя хаос и разрушение.
Это было самое первое ощущение, овладевшее Устиньей. В следующий момент померещилось, будто на нее валятся стены и потолок. Она закрыла глаза и вобрала голову в плечи. Будь что будет — деваться некуда. И вдруг все ее существо наполнилось радостью и ликованием.
— Что с вами? — слышала она голос Лемешева. — Вы порезались. Разрешите я посмотрю, не остались ли в ладони осколки рюмки?
— Idz do diabla![4] — громко сказала Устинья, открыла глаза и расхохоталась. — Syneczek ukohany, moi ty drogi![5]
Она прижала к груди обе руки, пытаясь удержать в ней бешено колотящееся сердце.
Маша довольно благополучно достигла земли, правда, стерла в кровь ладони, но она сейчас не замечала боли. Судя по тому, что в окнах домов горит свет, еще не поздно. Или, может быть, уже раннее утро.
Отсюда дворами до дома рукой подать, но Маше не хотелось домой. Почему — она не отдавала себе в этом отчета. Встречный мужчина спросил: «Девушка, вам помочь?» И она вспомнила, что на улице мороз, а на ней тонкий свитер и разорванная до пояса юбка. Бросила на ходу: «Спасибо, я в порядке». Мороза она не ощущала — просто покалывало плечи и грудь.
«На метро — и домой», — думала Маша, под «домом» подразумевая Устинью, свою девичью комнату, Женино «ах ты ласточка моя, востренькие крылышки», горячий и мокрый поцелуй отца в обе щеки. «Домой, домой», — стучали каблуки ее сапог.
«Но у меня же нет ни копейки — кошелек остался в кармане пальто», — внезапно вспомнила она. Конечно, можно попросить контролершу пропустить за так или одолжить пятачок у кого-нибудь возле кассы, но Маша не умела и не хотела просить. Ситуация казалась безвыходной, и она готова была разрыдаться.
«Тут где-то поблизости церковь. Только бы она была открыта… В церкви можно просить… Можно… — отрывочно думала она. — Ну где же, где?..»
Маша плутала в лабиринте дворов и переулков, пока наконец не вышла прямо к вратам все той же церкви Воскресения на Успенском Вражке. Закружилась голова от тепла и сладкого запаха ладана, из глаз брызнули слезы. Маша давно не была в церкви, сторонясь ненужных воспоминаний. Она никогда не спрашивала себя, верит в Бога или нет — этот вопрос показался бы ей странным и даже глупым. Крайности она проповедовала только в любви, окружающую жизнь воспринимала в многоцветье чувств и ощущений.
Сейчас она вдруг упала на колени перед иконой распятого Спасителя и, прижав к груди руки, прошептала громко:
— Господи, помоги мне. Помоги. Спаси меня… Ивана. Что мне делать? Научи, Господи, вразуми, помоги…
Она слышала за спиной успокаивающее и вселяющее надежду «Господу помо-о-лимся», повторяемое время от времени густым чистым баритоном.
— Помоги, помоги, помоги… — обессиленно прошептала она и, закрыв глаза, почувствовала, что насквозь пропиталась атмосферой храма, что ее душа слилась с кем-то большим, всесильным, мудрым, добрым.
«Как хорошо, хорошо… — думала Маша. — Хорошо, что Он есть. Он знает, что мне нужно делать. Он не оставит, не оставит меня…»
Кто-то тронул ее за плечо. Она повернула голову и не сразу открыла глаза. Старушка в черной шляпке и побитой молью котиковой шубе сказала, протягивая зажженную свечку:
— Доченька, поставь Спасителю. А то я совсем ничего не вижу.
Маша медленно встала с колен и попыталась отыскать пустую ячейку в круглом медном подсвечнике возле иконы.
— Все занято, — сказала она. — Что делать?
— Подожди, сейчас какая-нибудь догорит, и ты поставишь на ее место. Али ты спешишь?
— Нет, — сказала Маша и тут же поправилась: — Да. Только… у меня нет денег на метро, потому что я оставила кошелек в кармане пальто. А я обязательно должна попасть домой.
Старушка протянула в худой скрюченной ладошке двадцать копеек.
— Возьми. И свечку тоже возьми. Зажжешь дома и поблагодаришь Спасителя за то, что он любит тебя. Спеши, дочка, спеши, раз тебе спешить нужно. Да хранит тебя Господь, деточка.
Маша не помнит, как очутилась в метро, пронзенная со всех сторон любопытными взглядами по-зимнему одетых людей. Автобус подошел сразу, и в нем было тепло и уютно. Он теперь останавливался совсем рядом с домом, и Маша, оказавшись в родном подъезде, облегченно вздохнула и, не дожидаясь лифта, кинулась вверх бегом, перескакивая через несколько ступенек. Она успела позвонить в дверь, сказать «Устинья» на знакомый щелчок открываемого замка и упала прямо в руки незнакомого мужчины невысокого роста.
Но сознание вернулось почти сразу — Лемешев даже не успел донести ее до дивана. Она открыла глаза, когда он был на пороге гостиной, и сказала:
— Устинья, он там. Только нужно спешить. Я тебя умоляю — скорей. Пусть отец даст машину.
— Откуда у тебя это кольцо? — К Маше подскочила смуглая черноволосая женщина и больно схватила за палец. — Это мое кольцо! Откуда у тебя это кольцо?!
Маша только сейчас обратила внимание, что с Устиньей творится что-то странное. Она никак не прореагировала на появление своей «любимой коречки» — ее лицо напоминало застывшую маску, правда, маску радости. Но эта радость появилась до ее, Машиного, прихода — это она поняла сразу. И кто эта женщина, которая смотрит на нее так странно: с мольбой, угрозой или сожалением?..
— Я дала это кольцо монаху, чтоб он молился за моего сына. Это было сразу после того, как мы приехали в Москву. Откуда у тебя это кольцо? — тараторила женщина и крепко держала Машу за средний палец левой руки.
— Вы Лемешевы? — неожиданно дошло до Маши. — Тогда скорее поехали за Иваном. Ваш сын…
— Это мой сын, — тихо сказала Устинья. — Я точно знаю: это мой сын.
Капитан Лемешев просунул перочинный ножик в щель между двумя половинками двери и без особого труда отжал язычок замка. Маша первая вошла в квартиру и кинулась в спальню.
В миске посредине комнаты все так же мерцали маленькие огоньки фитилей, но женщины нигде не было. Иван спал на кровати, сложив на груди руки.
— Ян, — сказала Маша, присев на край и положив ему на лоб руку. — Проснись. Я — твоя родная сестра. Я люблю тебя, Ян. Я любила тебя всегда и знала, что ты жив. Ты должен проснуться, чтобы мы могли обнять и поцеловать друг друга. Ян, дорогой, ты должен, должен проснуться, — говорила она то, что приходило в голову, и чувствовала при этом невероятный прилив сил.
Она видела краем глаза Лемешевых и Устинью, которые были словно в столбняке. Сейчас все зависит от нее. Они ей ни чем не помогут.
— Нужно вызвать «скорую помощь», — сказал Лемешев. — Врачи знают, что делать в подобных случаях.
— Нет! — выкрикнула Маша. — Врачи ничего не знают. И потом здесь не работает телефон. Я бы давно позвонила домой, если бы работал телефон. Включите свет и погасите эти свечки. Она нарочно зажгла эти свечки, чтобы Ян спал.
Маша метнулась к выключателю, пусто щелкнувшему в темноте. Увидела в углу у зеркала большой деревянный торшер. Слава Богу, под ветхим абажуром вспыхнула яркая лампочка. В ее свете блеснули серебряные туфли на высоких каблуках и чешуйчато переливающееся длинное платье на стене.
— Мама… — вздохом вырвалось у Маши.
Лемешев накрыл миску с горящими фитилями какой-то тряпкой, и комната наполнилась чадом. Маша подскочила к кровати, схватила Ивана за плечи, со всей силы встряхнула.
— Сколько меня не было? — обернувшись, спросила она у Устиньи.
— Три дня, — ответил за Устинью Лемешев. — Я очень хорошо помню наш телефонный разговор с вашей мамой. Вы отсутствовали три дня.
— Боже мой, а мне показалось, прошла целая вечность. Хотя нет, это было как один миг. — Она снова стала трясти Ивана за плечи. — Ян, Ян, очнись. — И вдруг наклонилась и поцеловала в губы, испытав при этом странное волнение.
Веки Ивана быстро затрепетали.
— Травка кончилась, чувиха, — пробормотал он, широко раскрыл глаза и уставился на Машу. — Где ты была? Я думал, ты меня бросила. Не уходи…
Он зевнул и заснул крепким сном здорового человека.
Маша сидела на шкафу, обхватив руками коленки. Ван Гог стоял босой, в одних брюках возле шкафа и протягивал к ней руки.
— Иди сюда, цыпочка, иди к дяде. Он тебе сделает оч-чень приятно. Дядя умеет делать хорошим девочкам приятно. Дядя добрый и богатый. А ты маленькая дикарка.
— Дурак, — ответил ему сидевший неподалеку от Маши попугай. — Гога — дурак, курит табак, ходит в баню и шпокает Маню.
Ван Гог поднял с пола маленькую подушку и швырнул ею в попугая. Птица взвилась в воздух и приземлилась на макушку Машиного парика.
— Сам дурак. Ну-ка, слезь с насеста, иначе я тебя по стенке размажу.