— Останешься? — спросила она, наливая в граненые стаканы чай.
— Наверное, — не сразу ответил Толя. — Нет, даже наверняка. Здесь лучше, чем я себе представлял.
— Еще не поздно посадить картошку. Я тебе помогу.
— Хорошо, — просто ответил он.
Спина напоминала о себе тупой ноющей болью, но Толя упрямо вскапывал вилами жирную, хорошо отдохнувшую в отсутствие хозяев землю. Дочь Васильича принесла два ведра семенной картошки и круглую корзинку лука. Это была полная молчаливая девушка с безвольным лицом. Устинья помнила ее маленьким ребенком. Она не разрешила Устинье «пачкать руки в навозе» и сама посадила картошку и лук.
Устинья сидела на веранде и смотрела на реку, полноводную, спокойную, несущую на своей спине разный хлам, всплывший в обильном половодье. Почему-то это место она считает своей родиной, хотя на самом деле родилась за тысячи километров отсюда на земле, ничем не напоминающей здешние края. Она с первого взгляда полюбила и реку, и холмы, сейчас уже слегка зеленеющие юной травой, и дом, которого больше нет. Кажется, Анджей тоже любил все это. Впрочем, его душа и по сей день оставалась для нее загадкой.
Толя здесь приживется, думала сейчас она. Быть может, даже женится. И жизнь в доме на берегу реки начнется сначала. Только уже в другом доме и другая жизнь.
Она встала и побрела в огород, где Толя загребал граблями лунки с картофелинами. Он был один. Устинья остановилась возле самой кромки пашни, с наслаждением и болью вдыхая запах весенней земли. Толя поднял голову и смотрел на нее, оперевшись обеими руками о ручку граблей.
— Хозяин. Настоящий хозяин, — сказала она и улыбнулась. — Я рада, что ты решил остаться. Ты не обидишься, если я завтра уеду?
— Не обижусь. Я посажу вас на самолет.
— Зачем? Сейчас самая горячая пора для земледельца. Знаешь, я вдруг вспомнила почему-то историю Каина и Авеля и эту первую пролитую на Земле человеческую кровь. Как ты думаешь, почему Господь отпустил Каина, не предав его смерти за убийство родного брата? Ведь весь Ветхий завет проникнут заповедью «око за око».
— Я тоже много думал об этом и даже спрашивал своих духовных наставников. Еще когда жил в обители. Ни один из их ответов меня не удовлетворил. — Толя застенчиво улыбнулся. — Я могу, конечно, ошибиться, но мне кажется, Господь уже тогда понял, что не будет всегда и все исполняться согласно его воле, что он сам виноват, обидев Каина невниманием к его бесхитростным дарам земледельца. Ему наверняка стало жаль несчастного. Словом, если верить Библии, Господь проявил слабость. Возможно, из-за того наша Земля впоследствии много раз умылась кровью.
— Выходит, ты допускаешь, что нашему Творцу присущи человеческие слабости? — Устинья слегка удивилась. — Вот, оказывается, почему ты ушел из обители.
— Бог, как вы помните, создал человека по своему образу и подобию. Значит, мы все похожи на него. Но Господь мудр еще и мудростью прожитых лет, а наша жизнь столь скоротечна, что мы зачастую умираем, почти не поумнев.
Толя вздохнул и снова принялся за работу. Устинья взошла на холм и долго стояла там с закрытыми глазами. Запахи всегда говорили ей больше, чем зрительные образы и слова. Она так любила этот запах фиалковой свежести ранней весны, но сейчас он причинял ей боль. «Я не хочу больше жить, — думала она. — Но я никогда не смогу покончить с собой, тем самым принеся горе близким. Я грешила и продолжаю грешить, живя под именем той, кого, можно сказать, убила своими руками. И мои дети не отвернулись от меня, узнав правду. Но, Боже мой, случись начать жизнь сначала, и я бы поступила точно так же. И ни за что не смогла бы оттолкнуть от себя Анджея…»
…Однажды он пришел к ней на рассвете. Она только уснула, измученная напрасным ожиданием. Скользнул под одеяло, прошептал:
— Меня все больше и больше влечет к тебе. Наваждение какое-то. Но когда я с ней, я про тебя забываю. Я так хочу ее, словно мы встретились всего несколько дней назад. Если б не ты, Юстина, я бы никогда ей не изменил. Неужели подействовал твой приворотный корень? Скажи, а ты сейчас делаешь что-нибудь для того, чтобы привязать меня к себе? Честно скажи.
— Да, — тихо ответила она. — Я все время думаю о тебе. Повторяю бесконечно: «люби меня, люби меня…»
— И я чуть ли не каждую ночь спускаюсь к тебе, словно меня кто-то ведет на веревочке. Это нечестно, Юстина.
— Я ничего не могу с собой поделать, — призналась она.
— И не делай. — Он положил ладонь ей на живот и сильно надавил. — С тобой я становлюсь ребенком. Я устал быть взрослым кормильцем семьи. Поверь мне, я не создан для этого.
— Ты создан для того, чтобы играть в мансарде Листа и поклоняться красоте. Но ты по крайней мере этого не скрываешь. Неужели ты сможешь… оставить их?
Анджей тихо рассмеялся.
— Когда-то я взял и бросил тебя. А потом снова к тебе вернулся. И ты меня приняла. Правда? И я не услышал ни одного упрека.
— Это бесполезно.
— Ты умная женщина, Юстина, за что я и люблю тебя. А все твои приворотные корни и молитвы — это чепуха. Но если ты им веришь, можешь продолжать в том же духе. — Он вдруг приподнялся на руках и внимательно посмотрел ей в лицо. — Когда-то ты была моей женой, а теперь стала любовницей. Как все странно в этом подлейшем из миров. Нет, мир ни при чем — подлец я. Настоящий подлец-романтик. Юстина, ты осуждаешь меня?
— Я тебя люблю, — едва слышно сказала она и добавила: — И буду всегда любить, что бы ты ни сделал.
Ночью поднялся ветер, и во флигеле стало холодно. Устинья лежала без сна и думала о том, что завтра вряд ли удастся уехать — пароход не сумеет пристать в такой ураган, ну а на телеге до автобуса часа три, если не больше. Да и автобус, говорят, нерегулярно ходит. Но почему ей так хочется уехать именно завтра? Ведь наверняка, вернувшись в Москву, она пожалеет, что не осталась здесь хотя бы еще на несколько дней.
После таинственной гибели Маши-большой, невыносимо длинных и мучительных похорон, во время которых Маша потеряла сознание и, если бы не Ян, свалилась в могилу, Николай Петрович сразу сдал и резко постарел. Его положили на обследование в больницу и нашли опухоль в прямой кишке. К счастью, она оказалась не злокачественной, но операция была сложной и изнурительной. Ян с Машей все это время жили у Устиньи и были, что называется, неразлучны. О чем они говорили ночами, сидя на кухне или на диване в гостиной и беспрестанно дымя сигаретами, Устинья не знала — они замолкали, стоило ей войти. Нет, ее присутствие их не тяготило, они даже были рады ей, но говорили при ней на самые нейтральные темы или просто молчали.
Оба похудели и повзрослели. Ян всегда сопровождал Машу, когда она навещала в больнице Диму. Устинье казалось, он очень боится потерять ее. Да и Маша цеплялась за брата, как за спасительную соломинку.
Она переживала нелегкие времена. Напичканный лекарствами Дима признался, что у него есть любовница. И тут же стал клясться, что любит и всегда любил только одну Машу. Это был удар, поколебавший в Маше уверенность в существовании чистой и верной любви. Она вспоминала нежные поцелуи Димы, его признания в любви, долгие страстные ласки. На самом же деле, встав из ее постели, Дима ехал к любовнице, тоже ласкал ее и, наверное, произносил слова любви.
Поначалу, узнав о неверности Димы, Маша хранила это в себе, но однажды не выдержала, рассказала все Устинье и брату. Ян хватил кулаком по столу и сказал, что она должна немедленно развестись с Димой. При этом его глаза гневно блеснули. Устинья ничего не сказала — она обняла Машу, прижала к себе и заплакала.
Прошло несколько дней, и Маша вдруг повеселела, как-то даже села за рояль, играла весь вечер.
— Мама чудесно играла на рояле, — сказала она Яну. — Ты слышал когда-нибудь?
— Нет. — Ян покачал головой. — Она говорила, что очень любит музыку, но музыка будет мешать ей любить меня. Сыграй «Баркаролу» Шопена, — попросил Ян сестру. — Я видел эти ноты на ее рояле.
Ян слушал музыку, неподвижно сидя на ковре спиной к Маше. Когда затих последний звук, сказал, обращаясь к Устинье:
— Эта музыка похожа на нее. Вы… ты помнишь ее совсем юной. Какой она была тогда?
— Я никогда не могла считать ее своей соперницей. И только теперь поняла — почему, — размышляла вслух Устинья. — Она не умела и не хотела бороться за то, что имела. Соперничество предполагает борьбу, для нее же борьба бы означала конец любви, а значит, и конец света. Мне кажется, в ней начисто отсутствовал инстинкт самосохранения. Ну а внешне… — Устинья замолчала, пытаясь воссоздать перед глазами картину того дня, когда она ступила ногой на территорию, где безраздельно царила любовь Маши и Анджея. — Внешне она казалась семнадцатилетней девочкой, хоть ей в ту пору было уже почти двадцать пять.
Устинья видела, как Ян закрыл лицо ладонями и жалко опустил плечи. И не могла его утешить — не имела на это никакого права…
На следующий день поднялся настоящий ураган и пошел крупный мокрый снег, налипавший на обращенные к реке окна веранды. Зашел в гости Божидар Васильевич с бутылкой домашнего виноградного вина и кастрюлей ухи. Толя, чьи руки за время болезни изголодались по настоящей мужской работе, строгал рубанком доски — он собирался обшить ими старую летнюю кухню.
— Хозяин молодой, — сказал Васильич, любуясь в окно на спорую Толину работу. — Сын?
— Да. Только не мой, а Соломина. Но я его люблю как родного.
— А ты очень постарела, — вдруг сказал Васильич, внимательно глядя на Устинью. — Что, переживаний много было?
— Много. Больше, чем можно пережить. — Она вздохнула и зябко поежилась, хотя в доме было очень тепло. — Но я, как видишь, пережила. Только вот не знаю — зачем.
— А его ты так и не встретила? — с любопытством спросил Васильич, разливая по стаканам вино. — Ну того, что сам с собой на разных языках разговаривал? Запамятовал, как его звали: не то Алексеем, не то…
— Его звали Анджеем, — сказала Устинья. — Нет, я его больше не видела.