Хлопая руками и ногами по воде, подымая фонтаны брызг, я поплыл к ледяной стене. Наверх мне не забраться, да и ждет меня там медведь, но я все же…
Большая белая туша взвилась в воздух, на миг заслонив собой бледное антарктическое солнце.
Прыгнув в воду с высоты, я надеялся, что гризли-блондин за мной не последует, что инстинкты запретят ему рисковать ради дурно пахнущего куска человечины. Увы, мои надежды не оправдались.
Раздался плеск. Меня накрыло волной. Чертов медведь не желал делиться своей добычей с килькой-переростком. Его оскаленная пасть – можно все клыки пересчитать – возникла в метре от меня.
Хватанув ртом воздух, я нырнул с открытыми глазами – и тут же увидел перед собой черно-белое тело длиной метров десять и весом в несколько тонн. Черные у косатки спина и бока, а белые – горло и брюхо, и еще над каждым глазом по белому пятну. Вообще-то спец из передачи, увиденной мной по «National Geographic», уверял, что косатки жрут дельфинов и акул, ластоногих всяких и китов-кашалотов. Ага, конечно. Уверен – конкретно мне повстречавшаяся тварь не побрезгует Максимкой Краевым, ведь ей в сутки надо слопать полтора центнера мяса, а я как раз на половину ее рациона затяну.
Жуткая пасть раскрылась.
Миг – и острые зубы перекусят меня пополам.
Если бы под водой можно было кричать от страха, я бы закричал.
К счастью мне не пришлось открывать рот, вода не хлынула мне в глотку. Потому что жидкий лед передо мной и меня окружавший превратился вдруг в подсоленный коктейль из крови и кусков мяса – косатку разорвало буквально в клочья, будто она накануне проглотила десяток кэгэ тротила, который наконец-то детонировал. Столько лет живу, в разных передрягах бывал, но такого еще не видел. Гибель косатки так впечатлила медведя, что он активно погреб прочь от меня, загрязняя воду продуктами своего испуга.
И впору было обрадоваться, – я все-таки утону, а не буду сожран заживо – но из «коктейля» ко мне что-то метнулось, что-то очень быстрое. Я дернулся в сторону и, закрыв глаза, отвернулся, впервые в жизни испугавшись встретить опасность лицом к лицу. Меня схватили, я заорал, забыв, что вокруг ледяная вода, что нельзя открывать рот, и внутрь меня хлынуло, заполнило меня, вмиг потяжелевшего, и тут я увидел перед собой…
Знакомое лицо.
Очень знакомое.
Такое знакомое, что я сразу понял, что душа моя отлетела-таки в мир иной. А «коктейль» – это не остатки левиафана, а то, что мною было только что. Косатка все-таки меня растерзала, и вот теперь моя ментальная суть – или попросту душа – видела случившееся как бы со стороны, если душа вообще способна видеть, глаз-то у нее нет.
Значит, загробная жизнь существует.
Я не знал, радоваться этому или нет. Уж больно много на мне тяжкого разного, что не даст воспарить к небесам. И все же меня потащило наверх, к свету…
…Судя по тому, как мне было плохо, в ад я не попал.
Так отвратительно человек может себя чувствовать только в нашем бренном мире, на Земле.
Тот, чье лицо я увидел там, под водой, участливо смотрел на меня.
Откашлявшись, я прохрипел:
– Привет, сынок. Как мама? Как сам?
Глава 7Святилище смерти
Стены обиты досками, пол заставлен деревянными бочками.
Пахнет кедровой смолой.
К каждой бочке ведут ступеньки – деревянные, конечно, – чтобы мужчины, собравшиеся не столько для омовения, сколько для общения и поддержания корпоративного духа, смогли легко забраться в бочку, посидеть на лавке, а потом столь же легко выбраться, выпив пару токкури саке или бутылочек пива «Асахи». Отрывистыми щипками гейша, раздетая до целомудренного белья, терзает струны сямисэна, обтянутого кошачьей кожей. Черепаховым плектром-бати даже ученица-майко сумеет разделать гайдзина, прервавшего отдых почтенных господ. А уж та опытная шлюха, которой доверили услаждать слух оябуна и его приближенных, способна на нечто большее. Ронина ничуть не обманывает ее женственность. Если что, ее он вырубит первой.
– Русская баня, сауна, темаскаль[20]… Что за удовольствие – исходить потом в парном, протопленном помещении? – Ронин останавливается посреди парилки. Теперь все видят, что его куртка забрызгана кровью тех, кто мешал ему войти. И главное, он обут. – Чего люди только не придумают, чтобы не пользоваться мылом.
Ну ладно, буддисты, думает он, потому что ему опять разрешили думать. Им нельзя втирать в кожу жир убитых животных, из которого сделано мыло, а остальные? Кстати, офуро[21], куда он нынче явился, Ронину тоже не по душе.
Жир убитых животных. Убитых… С удовольствием свернул бы шею пташке, что изодрала в кровь ему плечо, но хозяин не позволяет этого сделать. Обе попытки Ронина избавиться от ненавистного пернатого не увенчались успехом. Так что пусть сидит, сволочь.
Проливая мимо керамического стаканчика саке, замирает в воздухе кувшин в руке мужчины, на коже которого не осталось свободного от татуировок места. Вакагасира[22], или кто он в иерархии клана, хотел лично поднести боссу выпивку, а Ронин своим визитом ему помешал. Что ж, извиняться однорукий не намерен.
– Я пришел говорить. – Ронину жарко в верхней одежде, но он не обращает на это внимания, ведь на плече у него сидит птица. – Хочу перетереть с боссом, дело важное.
На сей раз звук его голоса – не самый приятный звук, стоит признать – действует на ниппонцев точно команда вступить в бой. С десяток татуированных мужиков одновременно выскакивают из бочек и бросаются к презренному гайдзину.
По рангу, значит, они среди собравшихся самые что ни есть шестерки.
Ронин замирает, готовясь убить их всех.
Но оябун, седой худенький японец, как и его помощник, татуированный по самые уши драконами, змеиными телами и прочей лабудой с оскаленными мордами, взмахом руки велит своим людям не торопиться. Он уже хорошенько поддал, ему хочется позабавиться. Судя по хитринке, мелькнувшей в глазах-щелках, он узнал визитера.
Оябун говорит по-японски. Ронин не понимает. Еще не хватало знать язык тех, из-за кого он лишился руки. Прихвостни оябуна хохочут.
У одного из них, толстопузого борца сумо, в руке сам собой оказывается нож. Не иначе как в складках жира прятал. Обращаясь к Ронину, но глядя как бы мимо него, тем самым подчеркивая, что гайдзин не более чем пустое место, сумотори говорит сначала по-японски, потом по-английски и, наконец, по-русски.
– Вот тебе предмет для очищения, – с этими словами он бросает нож к ногам Ронина. – Ты удостоишься беседы с моим господином, только вскрыв себе живот.
Ронин молчит. Шутка вполне в стиле тех ушлепков с Окинавы, которых он вешал на ветвях цветущих сакур.
Сумотори принимает его молчание за испуг:
– Гайдзин, ты думаешь, что, вскрыв живот, ты умрешь и потому не сможешь говорить? Что ж, не судьба! – После этого он начинает смеяться, колышась всем своим подкожным запасом для производства первоклассного мыла. Остальные, не поняв ни слова из того, что он сказал, дружно хохочут. Стадо. Не стая.
Сямисэн не замолкает ни на миг.
– Не стоило повторяться, – Ронин наклоняется за ножом. – Я с первого раза все понял.
Он не успевает еще коснуться рукоятки, а слетевшая с плеча птица уже впивается оябуну в горло.
На остальных бросается Ронин – ведомый хозяином, он двигается очень быстро – быстрее, чем может человек. Мышцы потом будут гореть от страшного напряжения, суставы и кости тоже – хоть плачь. Но это потом. А сейчас ниппонцам кажется, что накинулся на них не человек, а дракон.
Опустив голову, будто ничего из ряда вон не происходит, гейша продолжает дергать струны. Везде кровь, все бочки наполнены кровью, чуть разбавленной водой. Распростертые тела вымараны алым.
Птица с интересом сует клюв в лужу саке на полу.
Сямисэн замолкает.
С треском выломав из инструмента гриф, в нижней части которого пряталось внушительное лезвие, гейша кидается на Ронина. Будь на его месте кто другой, ей бы повезло. Но однорукий в бою не владеет собой, он – лишь игрушка хозяина. Удар – и гриф выбит из руки, пролетает через все помещение, застревает в стене. Второй удар – гейша падает.
Однорукий бросает на пол возле нее нож. Тот самый, которым сумотори предлагал вскрыть живот.
– Хочешь сделать сэппуку? Я не возражаю. Но если нет, у меня есть к тебе деловое предложение.
Рука гейши – не хватает мизинца, он пошел в оплату за ошибку – сама тянется к ножу.
И замирает, не добрав каких-то пару сантиметров.
Ветер пробирал до костей. Лицо покрылось тонкой коркой льда, которая трескалась, стоило только нахмуриться или открыть рот. Короткие волосы превратились в ледяную щетку. Были бы длинными – превратились бы в сосульки.
– Батя, слушай, – надо мной навис Патрик, запакованный в насквозь промокшую зимнюю одежду, – мне надо многое тебе сказать…
У меня зуб на зуб не попадал:
– А м-м-ожет, п-потом? А с-сейчас м-мы п-пойдем к-к в-вертол-лету, н-на к-котором т-т-ы-ы п-прилетел?
– Нет никакого вертолета.
– Т-тогда к-к ледок-колу?
По выражению лица сына я понял, что и эта версия оказалась неверной.
Если честно, сейчас меня мало заботило, что он хотел мне сообщить и как тут очутился. Пешком дошел или, расправив руки и взмахнув ими, прилетел сюда – без разницы. Я с удовольствием поговорю с ним об этом после того, как согреюсь. Мне срочно надо согреться. Я готов даже забыть о том, что завязал с выпивкой. Станчик-другой виски поможет мне смириться с поземкой и заморозками на почве.
– Батя, выслушай меня. И не перебивай! Это важно. Я знаю, что ты и Рыбачка организовали покушение на нашего Президента.
– А-а-ткуда ты-ы…
– Это сообщили маме, поэтому выведать было нетрудно, – уклончиво ответил Патрик. – Ей позвонил кто-то с твоего номера, палач какой-то, ну и…