– Вы в безопасности, сир, – тихо сказал, словно выдохнул, генерал Рапп, когда русские всадники на маленьких, лохматых лошадках исчезли так же стремительно, как и появились. Но Наполеону показалось, что голос славного боевого генерала дрожал.
Император развернул коня и возвратился в свой штаб, в Городню. Прежде чем выйти к собравшимся на совещание маршалам и генералам, Бонапарт заглянул к себе в покой. Устало опустился на стул, перевел дыхание и с болезненной остротой ощутил, что полчаса назад был всего в двух шагах от смерти. А может, еще хуже – от сумасшедшего унижения. Представить только: казаки, эти бородатые мужики, берут в плен самого императора французов, покорителя Европы! Достойный трофей для врага!.. Любопытно, они бы сразу его убили – посадили на кол, колесовали, сожгли, четвертовали – или бросили бы, как медведя, на цепи в клетку, чтобы отвезти к Александру в Санкт-Петербург?.. Бонапарт выпил залпом стакан воды и позвал ординарца. Скомандовал пригласить лейб-медика. Доктор Юван был тут как тут.
– Юван, изготовьте мне яд! – Сразу, без обиняков, начал Наполеон.
– Сир… – Опешил лекарь. – Какой яд? Вам?.. Зачем, сир?..
– Сегодня я в очередной раз убедился в том, как порой изменчива судьба и мимолетна жизнь, – сказал Наполеон. – Лучше принять смерть от яда, чем попасть в плен к этим диким скифам… Мне нужен сильный яд. Такой, который я смог бы везде и всюду носить с собой. Скажем, на шее. Во флаконе – на цепочке или на шнурке… Сделайте сегодня же все необходимое, Юван! Я рассчитываю на вашу дискретность…
К вечеру врач принес императору склянку с опиумом. Адыг Хозет Али (французы называли его «черкесом», а на самом деле он был родом с территории нынешнего российского Краснодарского края, земли адыгейских племен), один из наполеоновских личных охранников-мамелюков, вернувшись на старости лет из Франции на Кавказ, вспоминал:
– Император, когда находился в России, никогда не расставался с чем-то вроде ладанки на шее… Все думали, будто это амулет, талисман. А на самом деле это был мешочек из черного шелка, в котором лежал сосуд размером и по форме с крупную дольку чеснока. Там хранился яд. После возвращения армии из России в Европу мешочек перекочевал в несессер императора, где он яд и прятал.
Заметки на полях
Наполеон с начала своей политической карьеры опасался быть отравленным. Известно, что он – например – не ел ничего во время торжественного обеда в Люксембургском дворце, организованного Директорией после заключения с Австрией Кампо-Формийского мира (кстати, договор этот был подписан Бонапартом без ожидания санкций от Директории). Меры предосторожности, предпринятые генералом Бонапартом на этом приеме, мне кажется, можно оправдать. Встреченный как «спаситель Отечества», Наполеон вполне мог ожидать какой-нибудь скрытой подлости от членов Директории, многие из которых восприняли триумф на итальянских полях сражений «корсиканского выскочки» – так кое-кто из депутатов называл Бонапарта – как едва ли не вызов наглого гения-одиночки республиканскому режиму.
Италия, Египет, Сирия… Все это осталось у «маленького капрала» (это прозвище, которым Наполеон очень бравировал, он получил от солдат-ветеранов, в основном – капралов, в Италии), ставшего императором едва ли не всей Европы, в далеком-далеком прошлом. Всю предыдущую жизнь затмила для Наполеона Россия. Ведь без этой страны Бонапарт не мог и представить себе завоевания Индии, а значит – и победы над Англией. В степях же Московии все складывалось для великой армии далеко не самым лучшим образом.
…На совете со своими полководцами в Городне Наполеон откажется от предложения Мюрата собрать всю оставшуюся кавалерию и пойти ускоренным маршем на Санкт-Петербург.
– Я принял решение думать лишь о спасении армии, – скажет соратникам Бонапарт.
Под Малоярославцем при виде направленных в его сторону казачьих пик внутри Наполеона что-то лопнуло, сломалось. Никто, кроме него, это не почувствовал, а яд на груди великого императора, хоть и не проник в его сердце, но все равно уже начал делать свою тихую, подрывную работу. Не зря говорили древние: «Самая худшая в мире отрава это страх».
Глава 13. Запах миндаля и миф о Старце
«Я открыл ящик комода и вынул из лабиринта отделений и коробочек ту из них, в которой лежал яд, и поставил ее на стол с тарелками и пирожными. Доктор Лазоверт надел резиновые перчатки, взял кристаллы цианистого калия и измельчил их в порошок. Потом приподнял верхушку каждого из пирожных и засыпал их донышко такой дозой яда, которой, по его словам, хватило бы, чтобы мгновенно убить несколько человек. В зале царило полное молчание. Мы с волнением следили за каждым жестом доктора. Еще предстояло насыпать яд в бокалы. Решено было сделать это в последний момент, чтобы яд, испаряясь, не утратил своей силы…»
Так князь Феликс Юсупов начал свое повествование об убийстве Григория Распутина в декабре 1916 года.
Этот рассказ вошел во все книги Юсупова, ибо каждая из них посвящена заговору против Старца, завершившегося его умерщвлением на Мойке. Передо мной лежит одна из этих книг под названием «Мемуары», или «Воспоминания», изданная в Париже в 1990 году. С теплой дарственной надписью этот объемистый фолиант был вручен мне без малого тридцать лет назад в кафе на бульваре Сен-Жермен обаятельнейшей Ксенией Николаевной Сфири-Шереметевой, внучкой князя.
Мемуары Феликса Юсупова составлены из двух книг – «До изгнания» и «В изгнании», – вышедших во Франции в тридцатые годы прошлого столетия. Они хранятся у меня в библиотеке, бережно переплетенные, с автографами Феликса Феликсовича из посвящения этих инкунабул в 1954 году парижскому адвокату князя Сергею Корганову: «Дорогой Сергей Александрович, если бы не вы, то я не раз бы сидел в тюрьме». Коргановы-Корганяны жили в Париже недалеко от вокзала Сен-Лазар – на улице Кастеллан, которую Юсупов называл «Кастеляншиной улицей». По бытовавшему в русской эмиграции преданию, именно Александра Ивановна Корганова проносила на своей груди на протяжении всей гитлеровской оккупации Парижа по просьбе великой княгини Ирины Александровны Юсуповой, графини Сумароковой-Эльстон, ее знаменитую фамильную жемчужину «Пелегрину» (бытует поверие, будто жемчуга тускнеют, если долго не соприкасаются с человеческой кожей).
Увлекательные воспоминания Феликса Юсупова прекрасно дополняют другую книгу, тоже написанную по-французски, «Конец Распутина», созданную князем ранее. И, конечно же, сцена отравления «мага и волшебника» царской семьи является центральной частью повествования:
«Мы сели за стол, и начался наш разговор…
– Да, мой дорогой (Распутин обращается к Юсупову. – К.П.), кажется, мое чистосердечие не устраивает многих людей. Аристократы никак не могут привыкнуть к мысли, что по залам императорского дворца прогуливается простой крестьянин… Их грызут зависть и злоба… Но я не боюсь. Они ничего не могут против меня. Я защищен от сглаза. Много раз меня пытались убить, однако Господь всегда упасал от заговоров. Беда произойдет с каждым, кто руку на меня поднимет.
Эти слова Распутина мрачно отдавались эхом в подвале, где он должен был погибнуть. Но ничто более не могло меня сбить. Пока он говорил, я думал только об одном: заставить его выпить вино из бокалов и съесть пирожные.
Исчерпав, наконец, дежурные темы для бесед, Распутин попросил чаю.
Я поспешил подвинуть ему… блюдо с бисквитами! Почему же – проклятье! – я предложил ему именно бисквиты, которые вовсе не были отравленными?..
Прошло некоторое время, и я передал ему вазу с пирожными, начиненными цианистым калием.
Сначала он отказался:
– Не хочется, больно они сладкие.
И тем не менее все-таки взял одно пирожное, потом второе… Я с ужасом следил за ним. Действие яда должно было сказаться сразу, а между тем – к моему большому удивлению – Распутин продолжал со мной разговаривать, как ни в чем не бывало.
Тогда я предложил ему отведать нашего крымского вина. Он опять отказался. Время шло. Я стал нервничать. Несмотря на его отказ, я наполнил два бокала, но по непонятной мне причине, как и в случае с бисквитами, подал не те, где был яд. Поменяв свое мнение, Распутин взял бокал, протянутый мной. Он выпил с удовольствием, признал, что вино как раз по его вкусу. Спросил, много ли мы его делаем в Крыму. Искренне удивился, когда узнал, что наши винные подвалы полны запасами.
– Налей мне мадеры, – попросил он. На сей раз я попытался налить вино в бокал с ядом, но Старец запротестовал:
– Налей в тот же бокал.
– Так не делается, Григорий Ефимович, – возразил я. – Нехорошо мешать эти два вина.
– Тем хуже. Говорю тебе, налей.
Надо было наливать, не настаивая более.
Тогда я как бы нечаянно уронил тот бокал, из которого он пил раньше, и налил ему мадеры в бокал с цианистым калием. Распутин больше не возражал.
Я стоял прямо перед ним и следил за каждым его движением, готовый в любой момент, что он вот-вот рухнет наземь…
Но он невозмутимо продолжал пить вино, мелкими глоточками, смакуя его, как только настоящие знатоки умеют такое делать. И при этом ничуть не менялся в лице. Только время от времени подносил руку к горлу, словно что-то мешало ему глотать. Он приподнялся и сделал несколько шагов. Когда я спросил, в чем дело, он ответил:
– Ничего такого. Просто у меня в горле першит.
Прошли несколько тягостных минут.
– Хороша мадера, до сих пор меня «протягивает», – сказал он.
Тем не менее яд по-прежнему не действовал, и Старец продолжал преспокойно расхаживать по комнате.
Тогда я взял второй бокал с ядом, наполнил его вином и протянул Распутину. Он выпил и его – с тем же результатом. На подносе оставался третий, и последний, бокал.
От отчаяния я и сам принялся пить, чтобы подать ему пример.
Так мы молча сидели друг против друга и в молчании пили.
Он посмотрел на меня с хитрецой. Как будто бы говорил: «Ты понял теперь, что ты ничто против меня».