— Мне надо закончить с подготовкой к похоронам Серафимы Григорьевны, ну и… В общем, всякие мелочи, о которых ты не знаешь.
— Почему ты ввязалась в какие-то похороны, которые к тебе никаким боком не относятся?
Игорь опустил голову и знакомым Любе движением помешивал ложкой чай. Люба пристально посмотрела на Владислава, вздохнула, но ничего не ответила.
Когда они втроем вышли на крыльцо, то неожиданно попали в центр внимания большой группы людей. Провожать Игоря вышло человек двадцать. Среди них были Зоя Михайловна, Всеволод Петрович, истопник Семеныч, работники столовой, несколько стариков и старушек и даже Фрося. У Зои Михайловны в руках были цветы, а Всеволод Петрович держал томик Тютчева. Зоя Михайловна растроганно наговорила много напутственных слов, а Всеволод Петрович, начав пафосную речь, вдруг смешался, прослезился и, махнув рукой, вручил Игорю книгу. Игорь обнял старика и поблагодарил всех за теплые проводы.
Люба радовалась за него, радовалась его авторитету, который он заслужил не чинами и деньгами, а лучшими человеческими качествами. В эту минуту забылись прежние обиды, обман и предательство, а если и не забылись совсем, то казались мелкими и незначительными.
«Это мне показалось. Желаемое выдаю за действительное», — уговаривала себя Люба, возвращаясь в интернат. А мысленный взор вновь рисовал сценку прощания возле джипа.
Сын уже сидел за рулем, а Игорь медлил, стоя возле раскрытой двери автомобиля. Он мялся, не находя подходящих слов, и Люба пришла на помощь:
— Я буду волноваться, поэтому вы с Владиком сразу позвоните, как только приедете. Хорошо?
— Обещаю. Люба, ты…
Он оглянулся на Владислава и вдруг захлопнул дверь, очевидно не желая быть услышанным.
— Люба, ты не обижаешься на меня? Я черт-те что могу наплести, а потом ругаю себя на чем свет стоит. В общем, не обижайся, ладно? Я, старый дурак, ума так и не нажил, да и последний, похоже, потерял. Часто говорю не то, что думаю, и делаю не то, что хочу. Вот так. Здорово выразился, ничего не скажешь.
— Игорь, не мучайся. Все было хорошо. И потом, мы же скоро увидимся. Как говорится, долгие проводы — лишние слезы. Счастливо вам. Буду ждать звонка.
— Люба, а все-таки жаль, что ты моя сестра.
Люба поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку, пахнувшую дорогой туалетной водой, которую Владислав привез еще накануне.
Игорь заглянул в ее глаза, задержал этот взгляд, а затем, резко повернувшись, открыл дверь джипа и скрылся в его недрах.
Этот взгляд она и пыталась истолковать, медленно идя по аллее. Окончательно запутавшись в своих желаниях, ощущениях и воспоминаниях, она тряхнула головой, обозвала себя глупой коровой, изображающей из себя телку, и, не заходя в интернат, повернула в сторону детского дома.
Аня сидела на кровати, согнувшись над вязанием. Люба, неслышно отворив дверь, стояла на пороге и смотрела на девочку, а в груди закипал гнев. Так и не окликнув Аню, она вышла в коридор и решительно направилась в директорский кабинет.
— Здравствуйте, Зинаида Егоровна! Я по поводу Ани, — начала Люба прямо с порога.
Директор поливала цветы на подоконнике. Она застыла с лейкой в руке, удивленно скривив губы, но не ответила на приветствие.
— Меня интересует один очень важный вопрос: когда вы прекратите эксплуатировать ребенка?
— Во-первых, кто вам позволил вот так врываться в мой кабинет? А во-вторых…
— Положим, кабинет пока ваш, но интернат — не частная лавочка. И я не позволю вам издеваться над ребенком. Девочка вынуждена все свободное после уроков время горбатиться, другого слова и не подберешь, лично на вас. Ни отдыха, ни свежего воздуха, ни спортивных занятий, ни духовного развития — ничего, кроме каторжного и бесплатного труда!
— А кто вы такая, чтобы тут командовать?
— Я опекун Ани, и это вам известно.
— Но опекунство оформлено в связи с квартирой, которую она получит по завещанию. Остальное вас не касается. И я попрошу вас освободить мой кабинет!
— Я освобожу его, но, боюсь, что и вам придется с ним распрощаться.
— Да как вы смеете?
Но Люба уже хлопнула дверью и не слышала дальнейших словоизлияний «салтычихи». Прямо из интерната она помчалась в администрацию. До конца рабочего дня оставался один час, а успеть надо многое.
— Скажите, зачем вам это нужно? У вас взрослый сын, скоро будут внуки, вот и нянчитесь с ними в свое удовольствие. Ведь вы не представляете, какую обузу хотите взвалить на себя! Эти детдомовки — все психологически ущербные. У них куча комплексов. Я уж не говорю о физическом здоровье. Восемьдесят процентов больны, в том числе и венерическими заболеваниями. Да, да! Чему удивляться? Вот вы на Зинаиду Егоровну жалуетесь, но, честно скажу, на ее месте я бы не хотела оказаться.
Эту «лекцию» Любе читала холеная Дама, возглавляющая опекунский совет. Она демонстрировала идеальный маникюр на белых пальцах, то и дело поправляя ими прическу, перебирая бумаги на столе или просто постукивая по клавиатуре компьютера. Они были одного возраста, но дама; обремененная властью и привыкшая в любом посетителе видеть просителя, разговаривала с Любой как наставница и многоопытная матрона. И в самом деле, возиться с «детдомовками», наделенными «кучей комплексов», эта барынька не стала бы ни за какие коврижки.
— Значит, вы считает эту ситуацию нормальной? — спросила Люба, уже понимая, что пришла не по адресу.
— Нет, я этого не говорю. Разумеется, мы побеседуем с директором…
— И все-таки я хочу забрать девочку в Москву.
— Это не в нашей компетенции. Решают более высокие инстанции.
— У меня бывшая однокурсница как раз в такой инстанции работает. Я обращусь к ней.
— Пожалуйста. Это ваше право. Кстати, где ваша знакомая работает?
— В министерстве просвещения.
— Это смотря какую должность она занимает…
— Замминистра.
— О! Тогда, конечно…
С холеной дамой произошла моментальная метаморфоза. Высокомерная усмешка превратилась в умильную улыбку, а назидательный тон — в доверительно-сладкий.
— Любовь Антоновна, мы со своей стороны сделаем все от нас зависящее. Конечно, это безобразие. Давно пора навести порядок в этом рассаднике…
Люба встала и, сухо попрощавшись, вышла.
Она возвращалась к себе, специально свернув с главной улицы в боковую, где царил почти деревенский уклад: одноэтажные деревянные дома с палисадниками, тишина и воздух, напоенный ароматом антоновки. Вспомнив, как изменилось лицо чиновницы из администрации, она улыбнулась. Никакого замминистра у нее в знакомых не водилось. Но надо же было как-то осадить эту гусыню. Хотя, если обзвонить всех своих «девчонок» с курса, то, пожалуй, и найдется среди них птица высокого полета. Давненько она не общалась со своими однокурсницами. Сначала времени не хватало, потом депрессия одолела… Нет, надо обязательно созвониться и встретиться. И не только потому, что ей от них что-то надо. Просто очень хочется увидеть родные лица, окунуться на мгновение в беззаботную молодость, вспомнить вместе с ними тех наивных, уверенных в прекрасном будущем и оттого бесконечно счастливых дурех.
«Милые мои мечтательницы! — думала Люба, чувствуя в груди нежную грусть. — Как сложились ваши судьбы? Знаю, что Валя Калинкина работает директором школы. У нее уже внуки. Вера Сердюк где-то на северах с мужем-нефтяником. У Лиды Вепревой умер сын, совсем кроха. Маргарита серьезно болела. А про остальных ничего не известно. Позвоню Ритке, как только вернусь домой».
Когда она подходила к воротам интерната, зазвонил мобильник.
— Мама! Мы на месте, — раздался голос Владислава.
— А где отец?
— Он зашел в подъезд. Я пока в машине. Короче, я решил: пусть пока поживет со мной, в квартире. А там видно будет.
— Хорошо. Завтра я позвоню тебе. Ну, пока. Целую.
Зою Михайловну Люба уже не застала. Постояв в нерешительности перед кабинетом врача, она все же постучала в дверь.
— Войдите! — раздался знакомый властный голос.
Люба вошла в кабинет, скрепя сердце поздоровалась, села на предложенный стул. Нинель Эдуардовна смотрела на нее с нескрываемой ненавистью. Хотя голосу она и прибавила немного елея, но металл оставался его основой:
— С чем пожаловали, Любовь Антоновна?
— Я пришла с деловым предложением.
— Даже так? Интересно, и в чем оно заключается?
Любино сердце стучало так сильно, что она почти задыхалась. После небольшой паузы ей удалось справиться с дыханием. Как можно спокойнее она произнесла:
— Предложение такое: вы прекращаете преследовать стариков, донимая их по поводу квартир, а я отложу на время визит к прокурору города…
— Что?! — Нинель Эдуардовна захлебнулась и могла издавать только жалкое хлюпанье.
— Это первое, — невозмутимо продолжала Люба. — И второе: вы прекращаете махинации с лекарствами и вымогательства, иначе в ближайшее время здесь будет работать следователь. Вы поняли меня?
Нинель Эдуардовна, багровая, раздувшаяся от распиравшей ее ярости, вылупив побелевшие глаза и открыв большой накрашенный рот, похожая, как никогда, на огромную жабу, застыла нелепым изваянием, видимо, потеряв дар речи. Люба, с трудом сохраняя спокойствие, встала и неторопливо покинула кабинет.
Она и сама не ожидала от себя такой храбрости. Еще ни разу в жизни ей не приходилось лицом к лицу сталкиваться с людьми, подобными Нинели. Разумеется, она знала об их существовании, видела в кино и по телевизору, слышала от мужа и от знакомых. Но видеть их так близко, и притом бросить вызов, противостоять им, — такого с ней не случалось никогда.
Ей пришлось вызвать такси. Вещей, когда она их упаковала, оказалось довольно много, и нести их до гостиницы, располагавшейся в центре города, было бы нелегко. Перед тем как позвать Фросю, чтобы сдать комнату, она зашла к Таисии Игнатьевне. Старушка расплакалась, узнав, что Люба уходит из интерната. Люба, как могла, успокаивала ее, мол, они еще увидятся завтра, на похоронах Серафимы Григорьевны. Вдруг Таисия Игнатьевна всплеснула руками: