— Не знаю почему, но я вам верю.
— Спасибо.
— Зоя Михайловна, я вот еще по какому вопросу. Таисия Игнатьевна тяжело болеет и ей нужна моральная поддержка. Я знаю, что у нее есть сын и внучка. Не могли бы вы дать адрес ее родных?
— Пожалуйста. Сейчас.
Зоя Михайловна подошла к стеллажу с документами и вынула из стопки желтую папку. Ее руки слегка дрожали, когда она что-то искала, перебирая бумаги в папке.
— Вот. Адрес ее сына. Я запишу вам.
Она подала листок Любе. Их глаза встретились. Зоя Михайловна не отвела взгляда, но в нем читались мольба и раскаяние.
IV
— Люба! Хоть обижайся на меня, хоть нет, но я еще раз скажу: ты берешь на себя большую ответственность, — выговаривала Мария Владимировна своей дочери, вернувшейся из Сергино утренней электричкой. — А вдруг девочка не приживется здесь? Там она в своей среде, привычной, знакомой, а в большом городе, да еще в новой школе — каково ей будет? Не знаю. А если она больная? Не хватало тебе под старость чужих забот. Мало тебе своих?
— Мама, остановись на минутку! Ведь ты ничего не знаешь.
— Чего такого я не знаю?
— Ты не видела ее. Она понравится тебе, поверь!
— А где она будет жить?
— Вместе со мной. В моей комнате.
— Господи! Не понимаю, как можно так безрассудно взять и привести в дом чужого ребенка?
— Мамуля, я чувствую — ты уже наполовину сдалась. Ведь так? — Люба обняла мать, прижалась к ее щеке.
— Не выдумывай! Нисколько я не сдалась. Мне просто жаль тебя, дуреху.
— Прикипела я к ней, понимаешь? Я даже во сне ее вижу. Мама, ты мне душу наизнанку выворачиваешь. Не могу я так! О самом сокровенном — и таким бытовым языком! А чиновники меня еще и канцелярским доконают. Кошмар! Лучше бы ты на самом деле пожалела меня и встала на мою сторону.
Мария Владимировна долгим взглядом, жалеющим и осуждающим одновременно, посмотрела в глаза дочери.
— Ладно. Поживем — увидим. Какая хоть она, Аня твоя?
— Беленькая, худенькая. Умница. Прекрасно вяжет.
— Вяжет? Уж больно не похожа на современных девиц.
— Она и вправду из другого века.
— Ну, ты расписала! Как в книжке! Золушка получилась.
— А ведь ты в точку попала. Золушка и есть!
— А ты, значит, добрая фея?
— Так и знала, что без сарказма не обойдешься. Мама, прошу тебя, не становись мачехой из этой сказки! Она и так натерпелась за свою короткую жизнь.
— Ну хорошо, — Мария Владимировна, поджав губы, встала с дивана и пошла на кухню. — Давай обедать!
Они сели за кухонный стол. Люба с аппетитом начала есть наваристый борщ.
— Как я соскучилась по твоей еде!
— Там, небось, всухомятку жила?
— Почему? В столовой питалась. Первое, второе — как полагается. Но твой борщ самый вкусный.
— Забыла тебе сказать. Память ты мне отшибла своей новостью. Заезжал к тебе Александр. Он по делам в Москве. Обещал сегодня вечером снова зайти.
— С чего вдруг такое внимание? Прямо с луны свалился. Странно. Вроде бы все выяснили…
— И чем он тебе не подошел? Симпатичный, работящий…
— Не знаю. Наверное, Москву на деревню не захотела менять.
— Ой ли? Небось, за Игорем своим ненаглядным на Северный полюс помчалась бы, если б позвал?
— Вот именно. Если бы позвал.
— Кстати, как хоть он здесь обживается? Ты бы съездила к ним, что ли. Я вчера звонила Владику — говорит: все хорошо. А что хорошего? Не пойму. В память так и не пришел. Гуляет, говорит, невдалеке от дома, телевизор смотрит, пока Владик на работе. Да Владислав разве все расскажет? Из него клещами не вытащишь подробности.
— А что про Стеллу слышно?
— Пока ничего. Идет следствие, скоро будет суд.
— Скоро?
— Так Владик сказал, не знаю.
— Не думаю, что скоро. Неужели Сенцов какие-то новые факты откопал?
— Наверное.
— Ладно, мамуля, спасибо за борщ. Побегу я в школу. Завуч, по всей видимости, меня убьет.
— А когда придешь-то?
— Часов в шесть-семь. Ну пока!
Люба и не подозревала, что по-настоящему соскучилась по своей школе. С каким удовольствием она вошла в класс! Удивительно, но семиклассники, эти сорвиголовы, тоже были рады своей учительнице. Непривычно смирные сидели они за партами и слушали вдохновенный монолог о поэтах пушкинского круга. Люба была, что называется, в ударе. Давно она не читала стихи так проникновенно и заразительно. Влюбленная со студенчества в Баратынского, Рылеева, Батюшкова, она с упоением рассказывала подросткам о жизни и прекрасных творениях этих поэтов, так и оставшихся в тени гения. Песней звучало в тишине:
Другим курил я фимиам,
Но вас носил в святыне сердца;
Молился новым образам,
Но с беспокойством староверца.
Люба не сомневалась, что ее семиклашки поймут Баратынского — уж очень они самозабвенно слушали. Никто не заметил промчавшихся сорока минут урока. А на перемене Любу буквально атаковали вопросами. В школе кто-то пустил слух, что она увольняется, и теперь ученики со свойственной детям прямолинейностью спрашивали, правда ли это.
— Нет, конечно. С чего вы взяли? — удивлялась Люба.
— А нам Татьяна Федоровна сказала, что вы в Сергино.
— Я ездила туда по делам.
Люба шла в учительскую с необъяснимым чувством легкости, даже окрыленности. «Интересно, как отреагировали бы ученики, если бы я сейчас подпрыгнула — сначала на одной ноге, потом на другой, так же, как это только что сделал Дима Гусаков из моего класса? — неожиданно подумала она. — Впрочем, известно как: покрутили бы пальцем возле виска и расхохотались. А жаль».
Татьяна Федоровна встретила ее восторженно: обняла, расцеловала, засыпала вопросами и новостями. Они не виделись с июня, так как в первую неделю сентября Татьяна Федоровна болела, а потом Люба укатила в Сергино.
— Любовь Антоновна, вы только не выдавайте меня Марии Владимировне. Под большим секретом она мне намекнула, что нашелся Игорь. Это правда?
— Правда.
— Слава Богу! Это чудо, что он жив. Ведь многие пропадают навсегда.
— Все бы хорошо, но у него полная амнезия.
— И он не узнал вас?
— Не узнал. И Владика тоже.
— Вот беда. Но, может, все еще обойдется?
— Мы с сыном надеемся. Будем лечить его.
— Главное, что жив. Я так рада за вас.
— Я тоже.
— А я уже бабушка.
— Вот это новость! Когда это произошло?
— В августе. Мы специально молчали. Из-за суеверия.
— Кто же у вас — мальчик, девочка?
— Мальчик. Три восемьсот. Назвали Данилкой.
— Поздравляю от всей души! Я тоже за вас рада. Нянчить-то дают?
— А как же! Будь я на пенсии, вовсе бы спихнули бабке. Ольгины-то родители в деревне живут. Но я постараюсь помогать. Всем, чем могу. После уроков буду бегать. Я ведь помню, как одной тяжело пришлось. Не высыпалась жутко.
Татьяна Федоровна в своем счастливом эгоизме не замечала задумчивых Любиных глаз, торопливо перескакивая с одного на другое, чтобы успеть за перемену выложить все впечатления от общения с любимым внуком. Но прозвенел звонок и разговор пришлось прервать.
После пятого урока Люба провела классный час и поехала домой.
Ей открыла Мария Владимировна. Она была в нарядном платье и явно под хмельком.
— А мы с Сашей тяпнули по рюмочке. Тебя не стали ждать. Проходи, поздоровайся.
Люба зашла в комнату и вновь, как и прежде, сердце дрогнуло от его улыбки. Черт бы его побрал с этой улыбкой! Александр поднялся, шагнул навстречу:
— Люба, ты извини, что без приглашения, но ноги сами привели в твой дом. Ничего не могу с собой поделать.
— Мой руки и садись за стол, — командовала мать, скрывая за строгим тоном радостное возбуждение. — Видишь, рыбный пирог испекла ради такого случая. Саша похвалил.
— Мне, бывшему моряку, рыбный пирог — бальзам на душу. Помню, наш кок, дядя Вася Зайцев — мы так и звали его слитно: «дядявасязайцев» — такие пироги шикарные стряпал с треской, это надо видеть. У него даже и не пирог получался, а треска, целиком запеченная в тесте. С луком, естественно, и всякими специями. Достанет из духовки, верхнюю корку снимет и прямо на противне на стол поставит, не разрезая. От рыбы пар идет и аромат, мм-м!
— Ой, у меня слюнки побежали от твоих рассказов, — рассмеялась Люба, садясь за стол.
Александр разлил по рюмкам коньяк, взглянул на Любу, улыбнулся:
— А ты еще красивее стала, по-моему, похудела, но тебе идет, — он поднял свою рюмку, чокнулся с женщинами и весело произнес: — За твою маму, Любаша, Марию Владимировну, замечательную хозяйку и прекрасную женщину!
— Ох и льстец! Всем сестрам по серьгам, да? — поддела его Люба.
— Обижаешь. Говорю истинную правду и ничего, кроме правды. А ты что в Сергино делала?
— Господи, мама, ну все уже в курсе — куда я ездила! Ведь я просила тебя!
Люба была не на шутку раздосадована. Мария Владимировна, с виноватым видом засуетилась, пошла на кухню, вспомнив вдруг, что не нарезала колбасу.
— Люба, прости, если не то брякнул. Я не знал…
— Ладно, забудем. Лучше ты расскажи, что в Москве делаешь?
— У меня, понимаешь, родилось «планов громадье», не знаю только, сумею ли реализовать.
— Например?
— Например, хочу организовать замкнутый цикл «ферма — магазин». Для этого нужно завод по переработке молока построить. Я бычков продал. В принципе, деньги для начала есть. Остальные в кредит возьму. Вот сегодня договор на поставку оборудования подписали. Пятьдесят процентов за него могу хоть сейчас выложить. А дальше частями, с отсрочкой до первой прибыли. Но тебе, наверное, это неинтересно?
— Почему? Продолжай.
— А может, пойдем прогуляемся?
— Пошли. Я только переоденусь.
Они вышли из подъезда, и Александр сразу же обнял ее и прижал к себе. Люба и не пыталась сопротивляться, уж очень сильные руки были у этого мужчины.
Уже совсем стемнело. В свете фонарей двор казался меньше. От кустов акации, что росла под окнами, легли черные тени. На скамейках у соседнего подъезда молодежь пила пиво, перекрикиваясь шальными голосами.