– А покажи ствол.
– Я сдаю его, когда возвращаемся. Мне чисто для дела выдают.
В дворовых была зависть. Внешне Валерик от них ничем не отличался, но ему по какому-то странному раскладу повезло – он пробился, укрепился. Вести о его новом положении быстро разлетелись по всему району, что дало ему возможность ходить где угодно без обретения проблем – даже около южных гаражей. И Валерик этим положением вполне наслаждался, прогуливался, ловил взгляды и уважение. А работа оказалась и впрямь несложной. Он приходил дважды в день, выгуливал собачку, кормил ее, иногда ждал, когда вернется Кошмар, мыл его машину, получая за это нормальную зарплату.
В уме Валерика рассказы о кладбищенских чертях соединились с рассказами бабушки о страшных птицах. Видимо, это нечто внутреннее, что порой становится внешним. А все его ужасы лежат в далеких местах железной дороги, там, куда направляются внутренние поезда во время приступов.
Квартира Кошмара содержала самое необходимое: шкаф с кожанками, место с оружием, телевизор, кровать, несколько книг о природе и собаках. Природа и собаки – самое светлое и спокойное, что было в жизни Кошмара. Раньше, когда дел складывалось не так много, он любил выезжать со своей собачкой в глухие места, играть с ней, ходить на четвереньках, лаять, изображая большого пса. Кошмару казалось, что человек недостоин природы и собак: человек слишком лжив, труслив, нелеп; природа глобальна, огромна, спокойна, а человек мелок и суетлив. Кладбищенские рассказы друзей и перешитого Кошмар воспринял с радостью. Конечно, в услышанное не поверилось, но при этом таки подбодрила далекая возможность быть съеденным кем-то природным и неизвестным. «Пусть жрет вместе с душой», – пронеслось внутри Кошмара.
А жизнь вокруг тянулась по-старому. Северные играли в войнушку с южными, в баре собирались и разбирались друг с другом серьезные, отец добросовестно работал, а по выходным бухал. Казалось, что так жизнь и зафиксировалась. Все настроения понятны, все действия понятны, все конфликты понятны. Но в один вечер, сразу после того как Валерик вернулся с собачкой в квартиру, раздался звонок в дверь. Кошмар никогда не звонил, он заходил, открывая дверь своим ключом. Валерик нерешительно подошел к двери. Это был перешитый – испуганный, в слезах. Он молча отодвинул Валерика, прошел на кухню, налил себе воды.
– Нет больше Кошмара, – у него проступили слезы. – Нет нашего Кошмара.
– Как нет? А где он?
– Мочканули. Суки. Их много оказалось. Я его на руках держал, когда он умирал. Он все шептал что-то. Думал, кому он это говорит – об озерах, полях, играх. А потом понял, что своей псине. Вот этой, – перешитый кивнул в сторону собачки. – Он, конечно, странный был, но уважаемый. Ты его псину к себе забери. Или нет. Живи тут пока. Это его хата была, он тебя сюда привел, не мне тебя уводить. Заботься о псине, живи тут, бабла подбросим. Мы его схороним в крепком гробу, чтобы ни одна сука не достала. А ты води к нему на могилку песика, пусть дальше общаются.
Дворовым Валерик рассказал про участь Кошмара и добавил, что братва порешила отдать ему хату, за что выхватил еще большее уважение. Дворовые просили Валерика поговорить с братвой о них, порекомендовать, но Валерик в ответ смеялся, обозначая, что у серьезных людей серьезные интересы.
Теперь Валерик прогуливался с собачкой не только по местным лескам, но и по кладбищу. Они ритуально доходили до яркой, осыпанной венками могилы Кошмара. Собачка там каждый раз скулила, общалась со своим умершим хозяином.
Помимо шатания по двору и прогулок с собачкой, Валерик начал рисовать. Взял толстую клетчатую тетрадку, цветные карандаши и фломастеры, нарисовал картинку: Север, Юг, свой дом, железную дорогу. Затем еще одну. Вскоре изрисовал десяток страниц. Рисовал то, что видел и чувствовал во время приступов. На каждой картинке была железная дорога – его внутренняя железная дорога, ведущая невесть куда. Поначалу он боялся дорисовывать далекие места, но один раз решился, нарисовал там бочки и зловещих птиц над ними. Так и пошло. Он заполнял птицами, бочками, шпалами страницу за страницей, доставая и приукрашивая подробности из памяти и бабушкиных рассказов. Люди едут на поездах в далекие места, залезают там в бочки, укрываются от клюющих их в голову птиц. Некоторые хватают птиц за клювы, окунают в воду. Птиц Валерик изобразил четко и ужасно – с длинными носами, зловещими глазами. Валерик показал собачке нарисованное, та прижалась к стене и заскулила, словно узнала знакомых.
– Что, знаешь их, да? Мне бабка рассказывала. Страшные, да?
И вот – скрытое человеческое. По улице может идти терто-тупой подросток с взглядом, лишенным ума, быковатый, примитивный, нести в кармане свернутую тетрадку. А в тетрадке – схемы его внутренних путешествий, существа, анатомия, география, рассуждения об ангельских и демонических мирах, и все это не переписанное из умных книг, а свое, прочувствованное, пропущенное через телесную боль. Таких можно встретить на закате. Они носят тетрадки и недовольно смотрят. Они заполняют собой общественные домыслы, подъездную рефлексию.
В один темный вечер раздался звонок в дверь. Валерик открыл.
– Братушка, как ты? Как песик?
Перешитый зашел и суетливо осмотрелся.
– Братушка, тема такая. Я тут одного жмура кину. А через пару часов заеду, заберу. Ты не парься, он тихо тут полежит.
Перешитый вернулся с трупом на плече, вывалил его на пол. Явно серьезный, солидный, крепкий, с пробоиной в голове. Собачка недовольно заскулила.
– Давай, да. Скоро заеду. Песик, пока.
Валерик отпрыгнул от трупа, убежал в комнату. Какое-то дело непонятное, неприятное. Выглянул в коридор. Труп лежал и, как казалось, слегка улыбался. Уйти нельзя, ведь перешитый скоро вернется, не сможет войти – уйти, оставив открытой дверь, тоже нехорошо. Валерик себе объяснил, что ничего страшного не происходит, включил телевизор, стал отгонять от себя мысли о неожиданном госте. По телевизору шла передача о старом кино, о звездах экрана, их судьбах – какие они честные, умелые. Голова сама поворачивалась в сторону коридора время от времени, желая убедиться, что там ничего не изменилось. О том, что могут заехать менты, Валерик даже не думал. Ментов там толком не было, а те, что были, опасались связываться с местными группировками и такие места, как квартира Кошмара или бар, объезжали за версту.
«Он был рожден для сцены, для экрана. Актер, которому рукоплескала вся страна. Без преувеличений можно сказать, что он вывел отечественный кинематограф на новый уровень. Зритель помнит его работы. Блистательный талант, выпускник театральной академии…»
В телевизоре мельтешили человечки с наигранными гримасами. Вдруг Валерик заметил, что видит лишь маленький центральный кусочек экрана, а по бокам все мутно, неопределенно. Он схватился за голову. «Нет, нет, нет, у меня же нет колес с собой, – он забежал в ванную, включил холодную воду, поставил под струю голову: – Сейчас начнется, сейчас начнется». Валерик заметался по квартире, не зная, что делать, затем вспомнил, что нужно лечь на левый бок, бросился на пол и застыл. Послышался шум, штрихующий доносящиеся из телевизора сладкие речи, далекий гудок поезда, звенящие рельсы. Если вскочить на поезд, будет хорошо и тихо. В нескольких метрах от Валерика почти в той же позе лежал вечерний мертвый гость.
– Только, пожалуйста, не оживай, не заскакивай на поезд, лежи, как лежишь.
Скоро рельсы зазвенят с новой отчетливостью, подойдет поезд. Он заберет на заброшенных станциях заброшенных людей, отвезет в их собственную глубину. Едешь на поезде в самый глубокий свой ужас, но голова при этом растворяется в сладости. В сладости – это если колесами прокачался, а если нет, то в горькости. В поезде нет окон, нет дверей, одно лишь соприкосновение с рельсами.
– Ты тоже ждешь поезд? Если попробуешь заскочить, я тебя вытолкну. Сегодня поедем далеко, чувствую. Там будут бочки. Я не хочу с тобой в одной бочке оказаться.
Поезд подошел, повез. Но головная боль лишь усилилась, последние признаки реального в глазах зашторились, превратились в мутные пятна. Туманы, туманы, а дальше позолоты, вспышки. И вот пятна начинают проясняться, появляются очертания предметов, видимых вещей. Рельсы словно утопают в яме без дна, уходят и уводят с собой поезда. Да какие же это бочки! Это ямы со скользкими стенами, со стекающей черной водой. Вода холодная, льется прямо на голову, с неба, с земли, со стен, пространство давит, трясет.
Валерик открыл глаза. Над ним стоял перешитый и тряс его с полной силой.
– Ты че? Братушка, ты че? Под дозой?
Вокруг было все в воде. Перешитый вылил на Валерика несколько ведер, чтобы привести в чувства. Валерик поднялся, потрогал голову. Боль ушла, остались лишь отзвуки, зрение вернулось.
– Ну вот. А то думаю, что с тобой: уж не жмур ли тебя завалил?
Труп лежал на прежнем месте.
– Короче, тема есть. Ты пойми, я человек не пугливый. Но последнее время много думаю о вещах. Короче, тема такая. Едешь сейчас со мной. Схороним жмурика, постоишь со стволом, пока буду с ним париться, если черт появится, зарядишь в него.
Вот Валерик и пришел к своей мечте. Со стволом, с бандитом, на тачке, на разборку. Только несколько в нелепой форме, да не просто нелепой, а такой, о чем не расскажешь дворовым. Вывернутая в нелепость иерархия.
Они погрузили труп в багажник, сели в черную машину и поехали в ночь. Ночной район жил своей жизнью. Ночь хороша, по-своему тепла. Ночью можно делать скрытые от взглядов дела, сооружать образы, мчаться в черной машине по черной дороге сквозь черный воздух, и все это вполне по-ночному.
Человек в ночи кажется подвижным. Днем – нет: днем все движется, а ночью все застывает, если нет ветра и дождя.
– Ты чем по жизни занимаешься? – спросил перешитый.
– Рисую.
– Художник типа?