Дядя Яша работал над новым набором масок, аккуратно вытачивал детальки.
– То, о чем ты спрашиваешь, называется визионерским театром. Жанр весьма сомнительный, тебе скажу. Одно дело – рисовать, это можно делать для себя, красиво, последовательно. Другое дело – втягивать других людей, которые к твоим видениям не имеют отношения. А при чем тут они? А зачем зрителям это все смотреть? Психические глубины постигать? Ну да, может быть. Но ведь эти вещи могут оказаться заразными. Войдя в спектакль, можно заразиться, провалиться и уже оттуда не выбраться.
– Это как? Люди видят что-то внутри себя, а затем это ставят на сцене?
– Ну, типа того. Художественная ценность здесь сомнительна. Исключения есть опять же. Да, мне кажется, эти маски птиц как раз для этого и готовились. Нелепо это все, ох как нелепо, Валерик.
Валерик дернулся, замер в мыслях и идеях. Тихо улыбнулся. Тихо-тихо. А дальше уже пошло очевидное.
Валерик внимательно перелистал свою тетрадку, подмечая особенности расстановок, конфигурации рельс, пустых-плотных мест, распределений, передвинул мебель в своей комнате. Вышел к дворовым.
– Пацаны, тема есть, надо обговорить.
Все собрались с вниманием, позвали из квартир оставшихся.
– Пацаны, ходят слухи по району, что вы накосячили, – Валерик сделал серьезный вид, взгляд, внешность. – Была такая тема?
Дворовые переглянулись. Они удивились, что Валерик слышал об их провале в разборках с южными. А он ничего не слышал, просто прикинулся. Что там являлось косяком, ведь никто толком и не понимал, можно было такие темы вслепую запустить – куда-нибудь да воткнешься.
– А ты знаешь откуда?
– А серьезные все знают.
– А серьезных наши тряпки что, касаются?
– Их дела района касаются, если фуфел район наполняет, надо почистить, говно слить.
– Братан, ты же наш, впрягись, реально по беспределу тема строилась.
– А слухи говорят, что не по беспределу, а по вашему косяку. В общем, за вами приедут скоро. Можете не рыпаться. Из квартир достанут. Прячьтесь в гробы сами.
Дворовые выпали на измену, задрожали. Старший выслушал и обозначил:
– Есть косяк. Ответим, если надо. Но тебя просим впрячься. Братан, по старой памяти, не западли, а? Братан, не уходи, погоди, братан…
Но Валерик демонстративно повернулся и пошел. Его догнали, дрожащим голосом повторили просьбы.
– Могу поговорить, да, – великодушно ответил Валерик. – Но сами понимаете, такие вещи просто так не делаются. Нужно отблагодарить.
– Бабло скинем, братан, все соберем.
– Своим нищим баблом ты подотрись. Отработать придется.
– Отработаем, братан. Куда? Что делать? Раскладывай.
Валерик улыбнулся. Все сложилось, как он и полагал. Психология – дело привычное, интуитивное, годы общения – и ты знаешь практически дословно, что тебе ответят.
– Мне нужны трое. Вот вы втроем и пойдете. Если кому тему разболтаете, из кожи вынут. Общая жестокость такова, сами понимаете.
Осенняя погода. То продувает со всех сторон, то прогревает, и никуда, можно пойти в теплой куртке, вспотеть, а затем застудиться на ветру, пошмыгать носом, похаркать в опавшие тухлые листья, покашлять в себя. Можно пойти по осени в никуда. Когда молод, нужно идти в никуда в черной кожанке, слегка потертой, в спортивных штанах и белых кроссовках. Нужно идти, слегка раскачиваясь, с ровной спиной, показывая свою спортивность и готовность. Если встретишь такого же, но сутулого, в капюшоне, можно уютно пообщаться. Он наркоман. Он уже не так четко по осени ходит. Он уже скукожился, не смог качественно посмаковать общую тоску и жесткость. Идешь, харкаешь, смотришь, держишься, бытуешь. Ты часть жизни, вещевых структур, и все пространство смотрит, как ты идешь, и шепчет тебе одно слово «нормально».
Дни. Дни. Дома. Дома. Во всех домах делались привычные дела, кипели привычные страсти. А в тот вечер дома у Валерика создавалось новое. Валерик не спал ночь до этого, прекрасно понимая, что так больше нельзя, что все происходящее внутри – бред, конечно, но внешнее являет собой бред куда более сильный и страшный, непроходимый. Он чувствовал, что пройдет следующий день и вечером наступит это. Новое путешествие на поезде. И пусть он не вернется оттуда. Важно забраться как можно глубже, прорваться в самую-самую тайну, вцепиться в нее когтями и зубами, раствориться в ней. Может быть, там будет чистота и свет, может быть, там будет красота.
Да, в тот вечер дома у Валерика создавалось новое. Вдоль стены сидели трое дворовых в масках птиц. Валерик смотрел на них и ржал. Его забавляло придуманное.
– Вы слышали когда-нибудь о визионерском театре?
Птицы отрицательно покрутили головами.
– Короче, как меня срубит здесь, начинайте летать. Просто по комнате ходите и руками машите, крылья, типа, изображайте. На меня не обращайте никакого внимания. Ясно?
Птицы покивали.
– Ну и сладко, – Валерик захохотал.
Валерик выключил свет. Фонари с улицы дали свое свечение для комнаты. Валерик встал на колени перед светом, с широкой улыбкой начал вглядываться в него. Показалось, что он мерцает, меняется, идет неправильно, не прямо, проходит через общую шероховатость воздуха. Затем по бокам, даже около стен стало ничего не видно. Мутно, скомкано. А вскоре все зазвенело и этот свет упал прямо в голову, свалил Валерика на пол.
Валерик прижался к полу левым виском.
– Как тепло, как тепло, – прошептал он. – Какая теплая осень.
Издалека, из бесконечной дали раздались звуки поезда. Оттуда-оттуда. Никто не ждет поезда? Он сейчас уже появится, остановится своею тяжестью, без окон и дверей, раскроет всего себя для новых пассажиров.
Валерик помчался по железной дороге в привычном направлении, в привычной географии и ощущениях. Эти места он знал не хуже, чем тропки во дворе. Головная боль страшна, пока к ней не привыкнешь, пока не начнешь пить внутренний головной сок, который по капелькам проливается внутри. Тогда сладко и во рту, и во всем теле. Разрывающаяся голова поит тело своим соком. Как проводница в поезде. Чай с лимоном, кофе с сахаром. Пейте, пейте, вкусно, бесплатно, отвлекает, радует.
Важно синхронизировать железнодорожные стуки, звон рельсов с внутренним биением, с пульсацией телесности. Уже ничего не прошепчешь: рот вязкий, слюна не там. Остается дождаться выброса в плотное пространство.
Выброс вышел спокойным, плавным. Все видимое сменилось черными скользкими стенами, запутанными рельсами внутри, и вовне, и везде. Рельсы – нервные нитки, запутанные, переплетенные.
Можно сидеть в черной яме, там есть уют. Пространство нового уюта, новый дом. Рельсы рвутся, склеиваются, играют, болтаются, но это не имеет уже никакого значения. В новом доме за этим можно безболезненно и спокойно наблюдать. Черные скользкие стенки можно даже трогать, но только взглядом, взгляд там вполне дает осязание.
В один момент сменились краски, по скользким стенам пошли капли. Над, и под, и с боков, и изнутри появились черные клювы, затем глаза и крылья. Птицы окружили собой все видимое и ощущаемое, принялись ковырять запутанные рельсы, словно распутывая их как клубки, как нитки. Они подчинили себе всю остаточную телесность, выдавили сладость соков из поезда.
Осталось лишь расслабить всю чувствительность и сознательность, отдать себя на поедание. Сжирают и сжирают, сжирают и нормально.
Вот оно, вневременное безразличие, отсутствие жалости к себе, спокойствие и тишина. Стенки стали меняться, белые пятна проступили, заполнили, превратились в мутный жидкий и слегка дрожащий фон. Это все вошло внутрь, слилось с последним самопониманием, вырвало в легкость. Легкость пришла с изменением, с чистотой. Показалось даже, что снова осознается тело, ум, сознание, мысли, все как раньше, только уже в безграничных тонах, уже в безусловном. Валерик вошел в светлое и яркое.
Собственно, осенняя жизнь спокойна. У подъездов сидят дворовые. Они похожи на птиц без всяких масок – просто по телу, поведению. Они сидят и смотрят в будущие изменения. Завтра будет дождь, а через пару недель выпадет снег. Осенью там нормально.
В комнате около стены валялись маски. Отец сидел над Валериком. По его грубому лицу, перетертому жизнью, шли слезы. Он держал ладошки Валерика в своих ладошках, что-то напевал. Он пел ему песню, которой укладывал его спать в детстве.
– Воробушек мой, я со всеми договорился. Тебя берут к нам на работу, будем с тобой ходить по рельсам стучать, проверять, все ли в порядке. Работа ответственная, не так проверишь, поезд не проедет или вообще сорвется, надо все проверять с отдачей. Я тебе хорошую куртку подобрал. Посмотри, настоящая, рабочая. Будем просыпаться рано, уходить еще в темноте, в холодной темноте бродить, искать, звенеть рельсами.
Валерик открыл глаза, улыбнулся отцу.
– На железку ведь сложно устроиться. Как у тебя получилось?
– А вот, договорился. Я человек опытный, авторитетный. Пришел и поставил им условия. Отдохнешь, и возьмемся. Будем работать по-настоящему, тяжело. Только не уходи больше. Хорошо?
– Хорошо.
Отец помог встать Валерику. Валерик надел рабочую куртку, подошел к зеркалу, радостно рассмеялся. Оранжевая спецовка, четкая. В такой становишься частью индустрии, большого человеческого ожидания, чувствуешь себя нормально.
Ягоды
– Что ты сидишь и скалишься, как аспид, что у тебя нос такой тонкий и глаза хитрые?
– Я тебе обещал рассказать о ягодах. Что такой нервный?
– Предъязвенное состояние. Сказали, если буду так дальше жить, то заработаю язву. Так дальше жить – это есть столько обезболивающих колес. Колеса разъели желудок. А еще мне нельзя аминазин и некоторые другие нейролептики. Если уж без них никак, то можно внутривенно, чтобы в крови растворялось сразу, не через желудок. Но если через иглу, то больно ведь, а я боюсь боли – даже не боли, а ее предвкушения, впадаю в панику, трясусь, дергаюсь, и чем больше дергаюсь, тем сложнее вкалывать. Ну и вообще, осознание, что по всей твоей крови плывет жидкая херня, несущая сознание в ватную комнату, не очень как-то. Кстати, если есть бабло, то всякие жесткие нейролептики заменяют на заграничные, из белых баночек. Как-то раз дали вместо галоперидола немецкие колеса, аккуратные, гладкие. Укладывают плавно, приятно, мягко, дают яркие и интересные сны, и на утро нет послевкусия жесткости.