Во дворе огромный окатил Юру свежей водой. Затем Василий еще раз осмотрел его тело, собственноручно обмазал его мазью, обшептывая, гладя, обдувая. Все. Можно идти в комнату. Навстречу переменам, навстречу новой жизни. Может быть, будет хорошо-хорошо.
Клава приехала на следующий день. Забрала мужа, раскланялась, поблагодарила. Какое же слезное, какое же радостное все. Хоть падай и целуй руки Василию и огромному за их помощь, за доброту.
Юра ехал в автобусе и неподвижно смотрел в окно.
– Расскажи хоть, как там было. С тобой все нормально?
За окном хорошие места, ягодные. Жаль, что уже холодно, надо ждать следующего года, чтобы сходить по ягоды.
– А куда ты вообще смотришь? Похудел как. Будто в себя провалился. Ничего, скоро приедем домой.
Клава – хорошая. Когда-то в ней была женская привлекательность, а затем эта привлекательность перешла в женскую жизненность и практичность.
– А чего ты вообще не моргаешь, а? Моргни хоть раз, для меня моргни.
С работы Юре пришлось уволиться. А вскоре он получил инвалидность и небольшую пенсию. Днями он гулял по улицам, порой застывая и вглядываясь в воздух. Мрачно, спокойно.
Идет, смотрит, кошка побежала, куда побежала, туда побежала, зачем побежала, затем побежала, еще прибежит, еще вернется, она тут живет. Собачка у-у, лапкой почешется, в сторону кошки побежит. Юра наблюдает. Без эмоций, без радости, без грусти.
А что это там стучит за окном, а? Ничего? А почему такое напряжение в комнате? Почему такое напряжение повсюду? Клава по ночам плакала – тихо, чтобы неслышно было. Она разругалась с подругой, что посоветовала поехать, разругалась с собой, напроклинала тот день, когда они сели в автобус. Пил и пил, жили не хуже остальных. Все пьют, и он пил, и ничего, хоть был здоровым, работящим.
Говорил Юра мало, в основном отвечал на вопросы. Четко, кратко. Хочешь поесть? Да, можно. Как спалось? Хорошо. Ты куда? Пойду по улице погуляю. И день за днем в окно, и по ночам тоже. Лицом в окно, большими неморгающими глазами, неподвижно. Соседи шепчутся, соседи соседей шепчутся, даже незнакомые шепчутся.
– А правда, что он съездил к какому-то колдуну и накрепко потек головой?
Клава вспоминала молодость, время, когда они были веселыми, выезжали в лес, расстилали покрывало, резали огурчики, помидорки и под звуки простой душевной музыки отдыхали. Маленький сын собирал всякую земную грязь, улиток, приклеившихся к листикам, подбегал, показывал родителям. Юра строго смотрел на него, рассуждал, строил планы, как он выучится, войдет в жизнь. А Клава смеялась, радовалась семье. И все ведь было хорошо. Прошло лет-то не так уж много, все перевернулось, стало напряженным, кошмарным.
– Что же это такое? Есть аккуратные, успешные, одежда, чистое лицо, ухоженные, а есть протекшие телом и умом, если не с какашками в штанах, то все равно с далеким запахом. Потрепанные, сопливые, кашляющие. «Не подходи ко мне. От тебя воняет». Так это же отец, батя, папа, нет, это уже не папа, это бомж позорный, стыдно пройти по улице, стыдно, что кореша на хате скажут: «Батю твоего видели» – сразу внутри все кипит, сразу рождается ненависть, и не к нему, а ко всему вообще. Сам виноват, никто не заставлял спиваться, сливаться с собачьим говном. Руки протянет, прохрипит: «Сынка, сынка», – да какой тебе, сука, сынка, что ты несешь, ты бомж, заткни хавло и вали. Пойдет хромая, с еле заметными слезами на черном лице. И у сына слезы, он побежит один по дороге, чтобы никого не видеть, ни на кого не смотреть. Вспомнит, как в детстве играл с отцом, как он возил на себе, смеялся, радовался. Кто же мог подумать. А теперь позорно на улице подойти: весь район знает, у него капает из штанов, стекается на снег. Сука, не только себе, но и сыну жизнь попортил, стал местным сумасшедшим. Твоего батю встретили на улице, на кошку тупил. Ну и вонь от него. Где он живет, чего не моется, почему не в дурке?
– Зачем ты мне все это рассказал? Обвиняешь меня в чем-то?
– Не, обещал рассказать про ягоды, вот, рассказал. Только не думай, что все так закончилось. Я не могу так заканчивать рассказы. Потому что верю в светлое. Одним утром сын Юры зашел на кухню и увидел отца сидящим и улыбающимся. Такого ведь давно не было! Первый раз за полгода. Он улыбался живыми глазами, как раньше.
– Сыночек, присядь рядом. Сегодня утром я проснулся и понял, что все преодолел. Весь ужас исчез. Было страшно, да, но теперь я с тобой, я с мамой. Все тебе расскажу, слушай. Интересная история. Ты уже знаешь, куда мы ездили, да? Все началось там, в той комнате. Мне показали, что мир, взаимоотношения, причины, страсти – это не совсем то, к чему мы привыкли, что у них другая природа, показали в глазах, явно, ярко. Мало кто выдержит. Но я выдержал и вернулся.
И там был свет, свет, идущий отовсюду, – ясный, очищающий. Давай, да, танцуй танец света, как в конце индийского фильма, как в конце спектакля, под растворяющую музыку. Если кто не верит, что все хорошо закончилось, пусть посмотрит на этот танец, увидит в нем покой и слезы радости.
Золотаревские болота
Песню эту поем мы вместе на Золотаревских болотах. Есть места в глубинке, где небо меняется редко – остается таким же. Поля колосистые, морские, с хлебом, подобным волнам, только золотистым. Среди колосьев тропинки протоптаны, а по краям кусты, а еще дальше лес. Хлебные тропинки так и переходят в лесные, тянутся к самим озерам, а иногда и возвращаются.
Стояла осень, холодная до жути, по своему леденящему ветру не уступающая ознобом самой глубокой зиме. Дембель Володя поеживался внутри камуфляжной куртки. Вагон сквозил. Сдвинув целиком меховую шапку на правое ухо, чтоб не надуло, Володя прилег к стенке. Закрыв глаза, он увидел родную часть, друзей по службе, нелепых духов, только что пришедших, усатого командира и душевную старую уборщицу. Вагон был практически пуст, впрочем, как всегда: на этой станции заходило мало людей. Открыв глаза, Володя увидел через несколько пустующих рядов скучающую девушку, небрежно жующую жвачку. Два года, проведенные без общения с женским полом, заставляли встать и подойти к ней. Смущал тот факт, что он уже давно не мылся и, возможно, от него исходил запах армейской грязи. Незаметно обнюхав себя и убедившись, что ничего страшного не нюхается, он подсел к ней.
– Ах, ну и дубак… Девушка, далеко едете? – улыбаясь, спросил он.
– Далеко, – небрежно ответила девушка и отвернулась к окну.
– Что, и поговорить не хотите? – продолжил Володя.
– Не хочу, – с той же небрежностью ответила она.
– И не скучно вот так сидеть?
По ее лицу промчалась легкая улыбка. Промчалась быстро, исчезла почти сразу же, но этого было достаточно, чтобы Володя понял, что девушка не так уж против знакомства. В вагоне на соседнем ряду сидела бабушка, постоянно что-то перебиравшая в своей корзинке. Еще в противоположном конце вагона сидел грязноватый мужичок, а больше не было никого. Девушка выдавила несколько фраз навстречу знакомству и, наконец, открыто улыбнулась, что вызвало у Володи настоящую дрожь в теле. Он и забыл, когда ему последний раз улыбалась девушка.
Электричка остановилась, вошли три человека. Двое увлеченно болтали. Они сразу же у входа плюхнулись на первые попавшиеся места. Третий же человек уверенно направился к Володе. Без какого-либо стеснения он сел рядом с девушкой, прямо напротив Володи.
– Меня вот что поражает, – начал он. – Вот заходят люди на новой станции. И каждый занимает свободное место. А если вокруг много свободных мест, то он выберет именно то, которое подальше от людей. Причем он знает, что на следующей станции народу навалит столько, что его со всех боков прижмут. Все равно он так ценит эти моменты уединения, что ходит, рыщет, как волк голодный, рыщет в поисках места подальше от людей.
Володя и девушка уставились на нового пассажира.
– Вот вы здесь сидите, беседуете. А я вошел в вагон, вижу – люди. И радостно так стало на душе, радостно оттого, что могу с людьми посидеть, прижаться к ним душой, а не сидеть, зябнуть тут под сквозняками в одиночестве. А ты дембель, что ли?
Он был из тех, про кого говорят, что они неопределенного возраста. Ему можно было дать от двадцати до сорока пяти. Говорил он так же странно, как и был одет. За несколько мгновений, что он произнес всю эту нелепицу, он успел раз десять улыбнуться и столько же раз сделаться серьезным. На нем неряшливо болтались штаны неизвестной моды, а из-под короткой куртки вылезал красный безвкусный свитер.
– Да, дембель, – Володя снова поежился.
– А мож не дембель, а так, форму нацепил девок клеить? – человек захохотал. Эта фраза вызвала у девушки тоже короткий смешок, а Володю привела в небольшое недоумение.
– Ты что? Нарываешься? – с дембельской уверенностью выдал он.
– Ага, нарываюсь, – еще больше захохотал он. – Ну что, признаешь, что куртку у друга взял, чтоб девок по электричкам клеить? – он просто залился смехом. Девушка от этой фразы тоже звонко рассмеялась. Было смешно всем, кроме Володи.
– Короче, пошли в тамбур на минутку, – строго сказал Володя.
– Пошли, – со смехом ответил он и направился в тамбур.
Выйдя в тамбур, Володя схватил незнакомца за рукав куртки.
– Что несешь-то, козел? – гневно сказал он.
– Ага, за живое задело? – расхохотался человек. – Признаешь, значит, что куртка-то не твоя, что обманываешь себя и общество, что к девке подсел, мол, во, какой я, по ходу, мужик настоящий, прыгай ко мне под куртку, пригрею на горячей волосатой груди.
Володя ударил незнакомца в лицо. Тот сполз по стенке тамбура и несколько секунд провел в неподвижности. Девушка заглядывала со своего сиденья, рассматривая, что там происходит.
Очухавшись, человек вытер рукавом куртки полившуюся из носа кровь.
– Вот они, шоколадки проклятые. Говорили мне, не ешь шоколад, не пей кофе, давление повышено у тебя, а я все равно каждый день да подомну шоколадку-другую. Вот теперь, видишь, ни с того ни с сего кровь из носа идет.