– Мор страшный, этот холод, что вокруг, он мор приносит, людей губит. Свечи везу, чтобы людям надежды раздать. Раздам, пойдем с ними и спасем людей.
– Глупости ведь говоришь, дембель. Давай эту коробку мне, а сам к тетке направляйся. Не дури, дембель.
– Холодно-то как, – Володя поежился. – А холод-то от тебя идет! От тебя идет холод, – закричал Володя. – Ты холод весь делаешь! Узнал я тебя!
Володя вскочил и побежал по вагону.
– Ты подожди, дембель, на погибель бежишь. Ты с ума сходишь просто, вот у тебя голова и болит. Бросай коробку и в больничку. Отлежишься пару дней, в себя придешь, вернешься к жизни нормальной, – он бежал рядом с Володей.
– Узнал я тебя, чудище, узнал, – засмеялся Володя.
– Нет мора уже никакого, Москва и так моя, свечки не помогут вам. Время ведь другое, неужели так трудно понять? Это старики ваши спятили, бороды поотрастили, а ума не нажили. Какие тут свечки помогут? Ты сам рассуди. Пойдешь ты по Иерусалиму… А знаешь, сколько таких, как ты, в грязи обмазанных уродов ходило там? А ты возомнил, что что-то изменишь, что мор остановишь. А мора и нет никакого. Есть страсти человеческие, твои страсти, грехи повсюду, а мора нет никакого.
– Чудище ты, за мной придут люди надежды, над которыми ты не властен. Они подлинные, они на камнях ночуют.
– И испражнениями мажутся. Ну, ты подумай сам, может ли в этом быть что доброе? Или ты пророков от сумасшедших не умеешь отличать? Думаешь, что это одно и то же?
– Чудище ты, это люди надежды, а не сумасшедшие, они на камнях ночуют, они твои самые сладкие моменты разрушить идут, они хохот твой морный свечами надежды сожгут, они подлинные, ты боишься их!
– Голова болит от чего у тебя? С ума сошел со свечами своими. Дембель, провоняла одежда твоя, хоть помойся сначала, философ немытый. Грехов на тебе столько, что свечи не помогут. Знаю все грехи твои, неужели думаешь, что так грехи искупают?
– Чудище ты, только так и искупают, только подлинностью.
– Вот, пришли уже. Смотри сам. Стучатся к тебе оборванцы, уроды, безумцы, прокаженные, с глазами горящими, бред несущие, кликуши неразумные, босые попрошайки, измазанные нечистотами, годами немытые, зловонные, от болезней трясущиеся. Давай, иди к ним, становись таким же.
– Берите, люди надежды, берите сколько надо свечей, – Володя достал все полки, поставил на землю. – Берите, прошу вас, так берите, мне денег с вас не надо. Сидор, бери сколько хочешь, бери, всем чтобы раздать. Здесь много, берите же. Можешь унести? Бери, не жалей сил. Что же ты? Бери все! Сколько я вас ждал…
– Пойдем все вместе, Володя, там холодно совсем. Страшно людям, умирают они, песком их засыпает, пойдем просить о спасении для них. Пришли к иконе чудотворной, а она не исцеляет их. Теряют надежду, умирают под песком, под ветром леденящим. Хохот лукавого там повсюду. Плачут слезами кровавыми, нужны мы им.
– Я иду с вами, я решил уже все, иду, Сидорушка, – Володя суетливо доставал из коробок свечи и раздавал пришедшим. – Берите, люди надежды, берите сколько надо. Сколько кто может отнести, всё берите. Я с вами иду. Утро наступит и пройдет мор, не будет его больше никогда. Хохот исчезнет, вместе с песчаным ветром исчезнет. Проклятия людские исчезнут. Пойду с вами.
Они пошли сквозь холод. Володя шел впереди, неся в руках зажженную свечку. Он падал на подмороженную землю лицом в грязные комки, прутья царапали, ранили. Ему помогали встать еще более грязные и израненные руки. Он закрывался от песчаного ветра, закрывал свою свечку. Она не гасла, даже когда он падал. Кто-то из идущих пропадал под песком, но они шли дальше.
– Не бойтесь, люди надежды, мы помчимся в розовую ночь. Сквозь этот ветер, сквозь озноб и головную боль. Свечи наши гореть будут, люди – исцеляться. Не бойтесь.
– Горе всем, потерявшим веру, горе! – ветер перебивал крики шедших позади.
– Не бойтесь, люди надежды, держите свечи яркие. Уже близко, скоро подойдем, исцелятся верующие.
Ночное небо стало розовым. Оно открылось, полное прекрасных цветов. Где были свечи, падали чудные розы, исцеляющие, согревающие. Люди складывали руки в ожидании благословения, получали небесные цветы. Все смотрели на небо, все ловили цветы. Леденящий ветер уходил, унося за собой страшный хохот.
Сидор и Володя стояли на коленях на засыпанной цветами земле. Их глаза были закрыты, руки подняты.
– Где мы? – спросил Володя.
– В жизни настоящей, самой красивой и подлинной.
– Мы умерли?
– Нет, мы живы! По-настоящему живы.
– Тогда спой, Сидорушка, песню ангельскую, чтобы люди вставали из цветов и узнавали ее.
– Сейчас спою, Володя, и ты подпевай…
Песню эту поем мы вместе на Золотаревских болотах. Песню живую, песню сердечную. Душою поем, за руки держимся. В цветах розовых, в счастье и свободе. И Христовым Именем спасаемся.
Героин приносили по пятницам
Героин приносили по пятницам. Не понимаю, зачем Черный так слезно умолял и даже угрожал, чтоб я принес им пачку чая «Брук Бонд». Наверное, из-за того, что была среда и оставалось еще два дня. А по пятницам, когда смеркалось, приходил длинный худой парень с запавшими щеками и темными пятнами около глаз. Как он проходил к нам, всегда оставалось загадкой. Я даже один раз специально просмотрел весь вечер в окно, но все равно не увидел, откуда он появился. Да, тогда, как обычно, начались отбойные молотки прямо за стеной, в местной школе. Это их дискотеки так звучали. И дверь открылась, и снова был он. У него была своя ручка от двери, а санитаров никогда рядом почему-то не оказывалось. Это было очень странно, ведь санитар мог просидеть с нами целый день, а когда наступала пора сумерек и отбойных молотков – срочно выбежать по каким-то делам.
Я никогда не принимал героин и был единственным, кому дозволялось присутствовать при приближении пятничных сумерек и видеть то, что происходило потом. Остальных двух выпихивали за дверь. У Черного тоже была своя ручка. Он их запирал в коридорном туалете. Уже совсем поздно, после всего этого страшного их приводил санитар и за что-то, как всегда, ругал. А, ну еще был старик, конечно же. Да, я не был единственным. Был еще старик.
В некоторых фильмах до этого я видел психиатрическую больницу. Всегда там была какая-то романтика и весь сюжет подталкивал к суждению об этом месте как о доме отдыха для оригинальных людей. А что это такое на самом деле? Недалеко от Минска. Там, где расходятся дороги, надо ехать направо. Увидите длинный мост, а за ним небольшой поселок с кинотеатром и школой. И эта больница прямо напротив школы.
Мне никто не объяснил, почему я должен быть в наркологии. Я не принимал никаких наркотиков, не пил спиртного. Один раз попробовал, но так горло обожгло, что страшно стало и думать об этом. Это сначала было непонятно, почему меня ведут в здание с надписью «Наркологическое отделение», а потом стало понятно, что здесь всего лишь три отделения и больных распределяют туда, где есть свободные места.
Тогда меня привезли и посадили на то кресло, которое виднеется в открытой двери прямо напротив моего окна. Старушка на меня и не посмотрела. Я сначала подумал… Она так резко:
– Фамилия.
Мне стало страшно от ее крика. Она впервые взглянула на меня:
– У-у-у, ты совсем плохенький. Опять нарика привезли. Сколько ж вас-то расплодилось. Так, что тут написано? Самой… Черти пишут, не поймешь… Самойленко. Ты Самойленко, значит. Возраст?
Она строго посмотрела на меня. В тот момент я не захотел ей отвечать, полностью отдавая себе отчет в том, что это будет воспринято как очередная ненормальность.
– Немой? Слышь? Сколько тут таких уже навидала. Давай дальше, тут заполнить все надо. Че молчишь-то? Привозят тут всяких, им допросы устраивать… Слышь, Сашка, слышь! Давай его в третье, в наркологию, там разберутся, а я сегодня уже домой пойду.
Меня привели, когда в палате никого не было. Все были на полднике. В этой палате на восьмерых в двери изнутри торчала ручка, то есть разрешалось выходить в коридор. Через несколько минут все вернулись и молча погрузились в свои постели. На меня, казалось, никто даже и не обратил внимания. Только потом я заметил, что через одну кровать, ту, что у второго окна, лежал какой-то парень и, не отрывая взгляда, смотрел на меня. Мне было очень неуютно от такого пристального взгляда, и я старался не смотреть в его сторону. Прошло минут пятнадцать, ничего в палате не менялось, я на него не смотрел, но чувствовал на себе его взгляд.
– Мен-н-н-я Иг-г-г-нат зов-в-вут, – я поднял голову и увидел, что он стоит около моей кровати и протягивает мне руку.
– Андрей, – тихо сказал я и подал ему руку.
Пожав мне руку, он медленно пошагал обратно к своей кровати.
Еще до первого прихода врача мне принесли гору таблеток и сказали, чтоб я их выпил. В тот первый день. Тогда я заснул, когда еще было светло, а проснулся уже утром. Да, первая ночь – мне она так понравилась. Такие яркие были сны.
Мне часто снилась школа. И в тот раз, как обычно, мы сидели перед уроком. Такое странное чувство, как бы мутное, но в то же время я не мог отличить, что это сон. Начался урок, и она зашла, немного опоздав. Я, как всегда, не решался посмотреть на нее, хотя она сидела совсем близко. Там, через одну парту направо. Все время отворачивался, глядя в окно, только чтоб не на нее… И снова мне делали замечание, что я в окно смотрю, а не на учителя. А она сидела там и тоже на меня не смотрела. Я не понимаю, почему даже во снах я не решался посмотреть в ее сторону. Ведь во сне можно делать что хочешь, совсем не бояться ничего. И в тот раз тоже. Хоть и опять в тумане, но все же более ярко. Она пришла к нам в восьмом и сразу стала центром внимания. Был такой неприятный возраст, когда еще никто не умеет ухаживать, но привлечь внимание к себе необходимо любой ценой. И не только ради самоутверждения… И бывало, кто-то рискнет грубо пошутить перед ней или выпендриться, закурив как бы невзначай, видя, что она идет и смотрит в его сторону. А я не знал, как быть, и только однажды пошел и купил яблок, а когда она пришла на перемене, решился и подошел: