– А у меня яблоки, – улыбаясь, сказал я.
– Ну и что? – с некоторым недоумением спросила она.
– Хочешь?
– Нет.
Это и был весь наш диалог за всю историю нашего существования.
Весь день строился стандартным образом. Утром приходила врач со своей свитой санитаров и практикантов. Они обходили все палаты по очереди. Подходили к нам. Ко мне.
– Самойленко. Как настроение сегодня? Ты кушал вчера? Хорошо кушал?
Я кивал головой.
– Ну молодец. Я еще днем зайду. Мы поговорим. Хорошо?
Потом все мои соседи почему-то ходили по коридору. Вернее, я понял это несколько позже, зачем надо ходить по коридору, а первые дни совсем не понимал. Игнат был единственным, с кем мы подружились. Общались мы совсем немного, но в столовой всегда садились рядом. Ему было трудно говорить, он сильно заикался. Есть их пищу я не мог. Я пил только чай и кушал черный хлеб, немного мокрый.
Игнат был немного странным. Он один раз начал рассказывать о каком-то фильме, который смотрел. Так старался, а не особо получалось рассказать. Мне даже стало не по себе, что он ради меня так старается что-то рассказать. Я и не понял, о чем был этот фильм, но чтоб его не обижать, сказал, что очень интересно и обязательно посмотрю.
Ужас начался через несколько дней. На одну из кроватей положили старика. Он регулярно, почти по часам, каждые десять минут вставал, подходил к окну, внимательно вглядывался во что-то, а потом резко, даже по-молодому возвращался на кровать. Я не понял, что произошло. За что его привязали к кровати. Ничего не понял. Он сопротивлялся и кричал, а те, кто каждое утро зависали надо мной с безразличными лицами, превратились в каких-то зверей и скручивали его чем-то длинным, а потом привязывали к кровати. Он так пролежал несколько дней. Его не кормили! Нет, его не кормили, я целый день наблюдал за ним, он спал, а когда просыпался, снова засыпал. Вот так. Это и есть романтика психиатрической больницы. Через несколько дней от него даже стало по-особому пахнуть. И если кто-то будет писать о психиатрической больнице в романтическом русле, пусть опишет этот запах тоже.
Я видел, что в те короткие моменты, когда он просыпался, он просто смотрел на потолок, как бы не осознавая себя, а потом резко поворачивался к моему окну, будто вспоминая что-то. И снова засыпал. Был день, когда я просмотрел на него до самого вечера, сидя на своей кровати и обхватив колени руками. Я ждал, когда он проснется, посмотрит в окно, а потом опять заснет. И так пять раз.
Зачем надо ходить по коридору, я понял на четвертый день. Мы все качались на невидимых качелях, кто бродя по коридору, кто сидя на кровати. Галоперидол и остальная разноцветная ерунда были пропуском на аттракцион, где каждый выбирал себе свои качели. Поначалу я лишь спал и ходил тонко-тонко, а когда никто не видел, дотрагивался до стены. Она была холодной. Так нравился этот холод. Ходил несколько часов, а потом засыпал, даже немного одурманенный от того запаха, который исходил от старика.
– Так, Самойленко, почему ты ничего не ешь? Ты пойми, если ты не будешь есть, мне придется сказать им, чтоб вводили внутривенно. Ты этого добиваешься?
А врач мне казалась все же доброй. Когда она заходила по утрам в нашу палату, то сразу проходила ко мне, не задерживаясь у старика. И, как обычно, недовольно бросая санитарам: «Вы тут почему не проветриваете, вы моете их?» Я не мог там есть вообще ничего. Как, впрочем, и везде. Вес мой приблизился к сорока пяти килограммам – это при росте метр семьдесят пять. Я обычно долго смотрел на еду. Сначала представлял, как я ее съем. И тут мне становилось очень плохо. Я ни за что не хотел ее впускать вовнутрь. Мне она начинала казаться плохо приготовленной, содержащей уродливые формы, бесконечно невкусной. У меня начиналась тошнота, которая иногда переходила в голову, и мутнело даже в глазах. Я не мог этого кушать.
Да, они положили меня под капельницу через несколько дней. Так я пролежал целый день. Старику тоже принесли капельницу, и нам с ним ничего больше не оставалось, как смотреть друг на друга, в потолок и в мое окно. Игнат иногда садился рядом и смотрел на меня. А потом начинал что-то рассказывать, но понимал, что ничего не выйдет, и снова замолкал.
– Т-т-т-ты смот-т-т-рел к-к-к-ино? П-п-п-ро иноп-п-п-ла-н-н-н-н…
– Игнат, а ты петь умеешь? Я слышал, что те, кто заикаются, могут петь чисто. Может, ты споешь чего-нибудь?
Он так смешно улыбнулся и запел. Мелодию, которой я никогда раньше не слышал. Он пел тихо, слова были четкие, он действительно пел более-менее чисто. Но когда в палату вернулся один из шатунов, он замолчал, несколько нервно оглянувшись.
– Я п-п-п-по-т-том сп-п-пою, – сказал он и пошел в коридор.
Когда на следующее утро пришла врач, то я пообещал, что буду понемногу кушать. В отделении было всего две палаты без ручек внутри: первая и вторая. Они меня немного пугали. Когда я проходил по коридору мимо них, то всегда старался посмотреть сквозь маленькое окошко, что там происходит и почему их не выпускают бродить с нами по коридору. А там не происходило ничего. Было все то же, что и у нас, только на одном из стульев постоянно сидел санитар и читал газету. Он, наверное, перечитал все газеты за время своей работы. Вот было бы здорово, если бы организовали на телевидении конкурс на лучшего знатока газетных новостей. И вдруг – неожиданность! Победителем объявляется санитар из психиатрической больницы! Он прочитал больше всех газет!
Я начал кушать супы. Было очень неприятно первый раз. Казалось, что этот суп разжует меня изнутри. Но потом я научился закрывать глаза, вспоминать о прогулках по лесу и в это время кушать.
Нас начали выводить на улицу. Мы с Игнатом подходили к пруду и все время, отведенное на прогулку, наблюдали, как бабулька кормит уточек. Так прошел целый месяц. Когда никого рядом не было, Игнат подходил и пел. Он пел очень странно и смешно, оглядываясь по сторонам и иногда перебиваясь на смех.
А тогда в среду ко мне на прогулке и подошел он.
– Слышь, братка, тихо, только тихо. Видишь наколку? – он показал свою руку. – Это волк, так вот, я волк. Ты мне помогаешь, я тебе. Понял, братка?
– А чем помогаю? – немного испуганно спросил я.
– Братка, погибаю, чаю «Брук Бонд», давай, никто не увидит, сбегай. А за мной этот следит. Давай, тихо – туда, видишь? Там и выход, и магазин. Бабло сейчас дам. Братка, помоги. Я ж из первой палаты.
– А как тебя выпустили погулять?
– А я их держу тут, а чай не дают купить. Мне чай нужен, ты что, не понял? Братка, я тебя разорву, если чай не принесешь. Ты понял? – он начал злобно смотреть на меня. Тут вдруг подошел санитар и отогнал его.
Мы с Игнатом молча смотрели, как его уводят.
– Привет, – перед нами стоял улыбающийся парень лет тридцати, в пижаме, как у нас, слегка небритый.
– Привет, – ответил я.
– А у меня через неделю день рождения. И еще меня выписывают через неделю. Так что два праздника сразу.
– Поздравляю.
– Нет, это не сегодня, а через неделю. Я Леусь из второго отделения. А чего Черный хотел от вас?
– Чтоб чай принес.
– Не неси ему ничего, – учительствующе сказал Леусь.
– А я и не несу.
– А вас как зовут?
– Меня Андрей, а его Игнат. Мы из третьего, из наркологии.
– А, понятно. Но вы ведь не наркоманы. Вот Черный наркоман. А вы нет.
Леусь рассказал, что он работал строителем в одной из минских фирм, а его дядя был каким-то священником. С ним было интересно. Он был таким открытым, мог говорить не останавливаясь. Долго-долго. Я смеялся, Игнат смеялся. Мы начали гулять втроем. День за днем, придумывая всякие игры, песни. Игнат пел лучше, чем мы с Леусем. Мы отходили от других, подходили к пруду и играли в песни. Кто больше песен споет. Так, по очереди. А на следующий день – снова. И все те же песни. Так прошла неделя.
К следующему дню мы с Игнатом готовились. Едва завидев Леуся, выходящего из второго корпуса, мы к нему побежали и начали кричать.
– Поздравляем. Поз-з-з-з… Поздравляем, – мы с Игнатом схватили его за руки и потащили к пруду, сначала не заметив, что он совсем не веселый. – Погоди, а что такое? У тебя же день рождения. Тебя же выписывают сегодня. Ты что грустный такой?
– Не выписывают. Они лжецы. Я ненавижу их. Они меня никогда не выпишут.
Мы попытались, как могли, его успокоить, но ничего не получилось. Он молча стоял и смотрел на пруд.
– Леусь, я расскажу тебе о своей любви. Хочешь? – внезапно сказал я.
– О какой еще любви? – не глядя на меня, спросил он.
– О своей. Я девушку люблю. Или тебе не интересно?
– Интересно, – сказал он.
– Ин-н-н-т-т-т… – попытался тоже сказать Игнат.
– И ты обещаешь, что не будешь грустить?
– Рассказывай. Не буду.
– А потом снова в песни будем играть?
Игнат запел со своей странной улыбкой.
– Да, будем играть. Рассказывай о любви.
И я начал рассказывать. Я рассказал о ней все с того самого момента, как она пришла к нам в восьмом классе. Как я не решался на нее посмотреть, про эти нелепые яблоки в коридоре. Про то, что я иногда специально задерживался в классе, чтоб посмотреть в окно, как она пойдет из школы. А после десятого класса она куда-то уехала. И я тогда поступил в училище в другом районе. Часто бродил по улицам около нашей старой школы в надежде ее встретить. Так несколько лет. Иногда брал бумагу и начинал писать ей письмо. Длинные письма такие писал. А потом шел к тому месту, где видел ее в последний раз, и сжигал их там, как бы чувствуя, что она их читает. В этих письмах я просто рассказывал о своей жизни и чувствах. Рассказывал открыто, но все же, если бы она была рядом, я, как и тогда, как и много лет назад, пялился бы в окно и не смог бы на нее посмотреть. Я рассказал Игнату и Леусю, как потом, уже после училища, пытался найти ее, хитро спрашивая у бывших одноклассников о том, где и кто работает и тому подобное. И ничего не получилось. А когда с теткой случился приступ и я остался совсем один, то люди начали меня воспринимать по-другому. А писать ей я продолжал. И каждый раз сжигал все написанное.