– Не бреши, что не след. Свои такое не учинят, – решительно изрек Зарубин. – Найти бы злыдней, своей рукой бы головы порубал!.. Да где их теперь сыщешь? Утекли, небось, из городка. Как пить дать…
Этого разговора не слышал Митька Лысов. Он тоже принимал участие в севрюжном промысле, но в другом месте, неподалеку от Бударинского форпоста. Здесь было традиционное место весенней плавни, облюбованное казаками с давних пор. Напротив форпоста дно Яика изобиловало глубокими омутами, трещинами и провалами, где любила нереститься рыба. От казачьих легких лодок и воинский форпост назвали Бударинским. Митька хорошо знал эту небольшую фортецию, потому что постоянно ловил близ нее рыбу. К тому же, в этих местах был хутор его отца, и Лысов постоянно сюда наведывался.
На форпосте несли сезонную сторожевую службу около пятидесяти казаков престарелых возрастов, среди которых было немало простых беглых крестьян, издавна поселившихся на Яике и зачисленных со временем в казаки. Были сверхкоштные казаки из башкир, татар и прочих инородцев числом до тридцати, была, наконец, дюжина запорожских черкас, сосланных сюда из Малороссии и даже несколько польских конфедератов, отбывающих здесь воинскую повинность за восстание.
Казаками командовал офицер из старых служак, каждое лето присылаемый из Оренбурга. Гарнизон форпоста с наступлением холодов снимался с насиженного места, забирал с собой древнюю чугунную пушчонку, помнившую еще, вероятно, времена царя Алексея Михайловича, забивал крест-накрест ворота и уходил в Оренбург на зимние квартиры. Приезжавшие сюда в январе багрить подо льдом рыбу казаки ворота отпирали и временно селились в землянках и избе коменданта. Иногда место было занято беглыми мужиками из России, Казанской губернии и других мест, а то и утекшими из-за Урала клеймеными каторжанами. Казаки-рыболовы крутили тогда утеклецам и беглым каторжникам руки и отправляли под конвоем в Яицкий городок, к атаману Тамбовцеву, который сплавлял их по этапу в главную крепость Нижне-Яицкой дистанции, Татищеву, и дальше – в Оренбург.
От Бударинского форпоста до Яицкого городка было по прямой семьдесят девять верст, от Яицкого городка до Оренбурга – триста. На этой дистанции, вдоль крутого правого берега Яика-Горыновича, имелось девять мелких форпостов и редутов, четыре больших крепости, два казачьих хутора и одна крестьянская слобода. Да еще на левом, – в этом месте тоже обрывистом и высоком, – берегу Яика, при впадении в него реки Илек, стоял городок илецких казаков, в котором издавна добывали лучшую в губернии соль.
В лесных местах, где вдоль берега Яика тянулись поросшие всевозможной растительностью глухие байраки, крепости огораживали крепким бревенчатым частоколом, отчего они немного смахивали на американские форты во времена англо-индейских войн и покорения Французской Канады. В голой, безлесной степи форпосты и крепости укрепляли одним только земляным валом, поверх которого сооружали широкий, заполненный землей плетень. Вал по всей длине опоясывал глубокий ров, заполненный водой во время весеннего половодья. Вдоль всей дороги, тянувшейся у берега Яика до Яицкого городка и дальше до самого Оренбурга, стояли верстовые столбы, размалеванные черными и белыми полосами.
Митька Лысов тешил себя надеждой после весенней севрюжной плавни вновь повидаться с Нинкой Атаровой… Как волк, повадившийся таскать овец из овчарни, он решил пригрозить девчонке оглаской ее позорища, запугать и сделать своей постоянной наложницей. А для отвода глаз предложить ей работать на отцовском хуторе. Он не сомневался, что не вылезавший из нужды Михаил примет его предложение: его средний сын Борис уже батрачил на Мартемьяна Бородина, будет батрачить и девка.
Составив такой план, Митька Лысов сразу же по возвращении в Яицкий городок приступил к его осуществлению. Прежде всего, нужно было поговорить откровенно с самой Нинкой. Долго удобного случая не подворачивалось, но как-то в Иванов день, в ночь на Ивана Купалу, когда молодежь допоздна водит за городом хороводы, купается в реке, собирает в степи целебные травы и прыгает через костер, подстерег Нинку одну у городского погоста. Поманил к себе пальцем.
– А ну-ка, поди сюда, егоза, чтой-то скажу!
– Чего надо, дядька Митрий? – без опаски спросила узнавшая казака Нинка.
– А вот подойди, тогда и скажу. – Лысов бесцеремонно притянул девчонку к себе, жадно облапил за худощавые плечи, сипло зашептал в самое лицо, противно дыша чесноком, табачищем и сивушным духом: – А я ведь все про тебя знаю. Все!.. Ты матери с отцом, небось, не говорила, как сильничали тебя на Пасху?.. А я, девка, про это знаю, потому как видел все. Токмо мне разбойник тот, беглый каторжник, велел рот на замке держать, не то плохо мне будет, чуешь? Он тут, в городке живет, и вновь спроведать тебя хочет. Так что лучше бы тебе куда подале отсюда утечь… Хочешь, я тебя на папашкин хутор свезу? Далече отсель, ажнак у Бударинской заставы. И про то, что стряслось с тобой, никому в городке не скажу. А будешь капризничать да упираться, на весь городок ославлю, скажу, что не девица непорочная ты теперь, а уличная гулящая девка, и что в позоре своем сама виноватая. Кто тебя потом, такую, замуж возьмет, чуешь? Разве что на одну ночь…
– Ты, дядька Дмитрий, нехороший и злой человек! – со слезами на глазах всхлипнула Нинка.
– Но, дурочка!.. – Лысов, не стесняясь уже, крепко прижал ее к себе и крепко чмокнул слюнявым ртом в пересохшие, потрескавшиеся губы.
– Пусти, злыдень, люди увидют, – вырвалась из его объятий девчонка.
– Так я жду ответа, – угрожающе процедил Лысов. – Сроку тебе, милаха, до завтрева. Ежели к обедне не дашь добро, пеняй на себя! А поедешь со мною на хутор, как сыр в масле кататься будешь. Как королевну тебя в шелка и бархат разодену, на золоте жрать будешь, из дорогой посуды пить. И работой неволить не буду, на хуторе у меня рабов хватает. Родителям токмо твоим объявлю, что в батрачки тебя нанимаю. Они, чай, рады только будут, что от лишнего рта избавились.
Нинка думала полночи, но куда ни кинь, кругом выходил клин. И осрамленной быть не хотелось, и затаившегося в городке насильника она боялась, и с Лысовым поехать хотелось, хоть и боязно… Ну так ведь он все одно не отстанет, кобель старый! Но лучше уж он, свой, чем страшный беглый каторжник – рваные ноздри, который Бог знает чего сотворить еще может. Возьмет и пырнет ножиком!.. Нет, нужно уезжать с дядькой Дмитрием, а там будь что будет.
К решению дочери наняться в работницы к Митьке Лысову Михаил Атаров отнесся с пониманием: девчонка рассудительная, видит, как семье тяжело живется, хочет помочь. Мать что-то интуитивно заподозрила. Как женщина, проницательно всматриваясь в поведение Нинки, она заметила в ней некоторую перемену. Испугавшись собственных мыслей, тут же отогнала их в сторону, беззаботно отмахнулась: «Не может быть!.. Нет, нет, не может… Все ее собственные страхи и выдумки. С Нинкой все нормально… К тому же волков бояться – в лес не ходить! Пусть поработает доча, наберется житейского опыта, почувствует вкус самостоятельной жизни».
Через неделю, на Ильин день, Нинка уехала. Михаил уже стал подниматься с кровати и осторожно, держась за мебель, ходил по хате. Быстро уставал и вновь со стоном падал в постель. Младшие дочки играли во дворе в куклы, сын Степка помогал матери по хозяйству, заменив Нинку.
Жизнь текла размеренно и неторопливо. Казаки в городке уже начинали готовиться к осенней плавне, которая должна была начаться первого октября. Чинили специальные мешкообразные сети – ярыги, конопатили и смолили будары. На базар из Илецкого городка подводами везли соль – самый необходимый продукт на Яике. Соль нужна была для массового засола пойманной рыбы и других хозяйственных нужд. Соль была казенная, и частным лицам торговать ею строго-настрого запрещалось.
Избранный казаками непослушной стороны новый войсковой атаман Петр Тамбовцев постепенно входил в суть дела. Окружавшие его старшины и богатые городские казаки пытались переманить его на свою сторону, задабривали деньгами и подарками, а порой подкладывали в постель гулящих девок. Просили уважить и соблюсти их интерес. Безвольный, слабохарактерный Тамбовцев постепенно сдавал одну позицию за другой. Дома он тоже не пользовался большим уважением и был, что называется, под каблуком у жинки. Казаки, видя его перерождение, укоризненно покачивали головами:
– Скурвился вконец атаман Тамбовцев! Матюшку Бородина по сапогу похлопывает, с богатыми старшинами якшается. Нас, простых казаков, забижает… Жалованья уже лет пять не видали, на рыбных откупах – обман, во время рыбалки – обсчет… На плавню токмо старшинскую сторону допускают. Эхма, нетути в жизни счастья!
Глава 16Война с басурманами
В 1768 году началась очередная война с Турцией. Поводом послужило ультимативное требование Порты вывести российские войска из Речи Посполитой, где они подавляли восстание конфедератов. Россия отказалась, и султан двинул свои многочисленные армии к российским границам. К юго-западным границам страны и в Северную Таврию потянулись со всей Российской империи колонны солдат, запылила конница, заскрипели колесами пушки и фуражные обозы.
Уж ты зимушка-зима,
Холодна, зима, была!
Холодна зима проходит,
Лето красно настает,
Лето красно настает,
У солдата сердце мрет,
У солдата сердце мрет,
Лето дома не живет, —
залихватски, с присвистами, горланили старинные рекрутские песни бравые екатерининские гренадеры, отправляясь на турецкий фронт.
На Яике известие о войне где-то в далекой Малороссии восприняли равнодушно. Пока их это вплотную не касалось, казаки особо не беспокоились. Занимались своими повседневными хозяйственными делами, продолжали враждовать со старшинами и новым атаманом Тамбовцевым, который к этому времени открыто переметнулся на сторону Бородина.