Мартемьян, несмотря на формальное отстранение от дел, оставался фактическим хозяином Яицкого городка. С отстраненными старшинами Скворкиным и Акутиным Бородин нахально вламывался на совещания, которые проводил атаман Тамбовцев в войсковой канцелярии, открыто диктовал ему свою волю. Бородин со старшинами сохранили свои чины, награды, все награбленное в Войске богатство и не выплатили ни копейки штрафа, который наложила на них Военная коллегия.
В Оренбурге грустил по уехавшей назад, в Яицкий городок, приглянувшейся ему Варваре Атаровой сотник Тимофей Падуров. Как и обещал, он передал губернатору Рейнсдорпу послание яицких казаков, жаловавшихся на генерала Черепова. Рейнсдорп, как и следовало ожидать, положил челобитную под сукно и напрочь о ней забыл, занятый увеселительными прогулками с дамами в окрестностях Оренбурга и торжественными обедами с балами в своем дворце.
Падуров написал письмо Варваре, но не о войсковых делах, а о личных. Признавался, что скучает по ней, справлялся о здоровье и настроении. Варвара, получив письмо с нарочным из Оренбурга, спрятала его под сердцем и часто тайком, с волнением перечитывала. Она вспоминала проведенные с Падуровым счастливые часы, его геройский поступок ночью, в степи, когда не отступил сотник от толпы пьяных парней, храбро встал в защиту ее чести, и сердце казачки наполнялось окрыляющей радостью и любовью.
– Милый мой Тимоша! – нежно шептала она в полузабытьи, крепко прижимая к горячей, трепещущей груди послание от любимого.
Казаки, не дождавшись ответа из Оренбурга, смирились со своей участью, затянули потуже кушаки и впряглись, как волы, в работу. Нужно было выживать в любых условиях, и не просто выживать, а – жить! Растить детей, служить немилому отечеству, заниматься разоренным, как после монголо-татарского нашествия, хозяйством.
Человек приспосабливается к любым условиям, стали приспосабливаться к новым временам и казаки. А времена действительно были новые, непонятные, лихие. Никогда еще на Руси, наверное, со времен Петра Великого, не было такого засилья иностранцев, в частности – немцев! Мало того что сама императрица была немкой, почти все губернаторы тоже были немецкой национальности: часть из своих, обрусевших немцев, часть из приехавших из самой Германии.
Много немцев и пруссаков было среди генералов и офицерского корпуса доблестной российской армии, не исключая гвардии и флота. Немцы служили управляющими и приказчиками во многих барских имениях, занимались торговлей и предпринимательством. Мало того, Екатерина II разрешила выходцам из германских земель и княжеств, простым крестьянам-фермерам, переселяться в Россию и занимать пустующие целинные земли.
Немало немцев-колонистов было на средней Волге, где они основали богатые крестьянские поселения, не подконтрольные российским законам. Это были своеобразные государства в Российском государстве, живущие по законам прусского короля Фридриха, с кем Россия не так давно вела долгую и изнурительную, так называемую Семилетнюю войну.
Именно тогда воочию проявила себя с отрицательной стороны немецкая «пятая колонна» внутри Российской империи. Предательство немцев-военных было если и не поголовным, то, во всяком случае, в связях с Фридрихом II были замечены многие видные генералы и военачальники, в том числе и сам наследник престола, великий князь Петр Федорович, он же герцог Шлезвиг-Голштинский Карл-Петр-Ульрих, просто преклонявшийся перед своим кумиром – прусским королем Фридрихом. Не обошла сия участь тайной осведомительницы Фридриха и его супругу, принцессу Софию-Августу-Фредерику Ангальт-Цербстскую, нынешнюю государыню Екатерину Алексеевну.
Разгоравшаяся на западных рубежах империи война с турками, которых поддержал их верный союзник – крымский хан, требовала все новых и новых подкреплений. Набранные по всей России, зеленые, необстрелянные рекруты нуждались еще в обучении военным артикулам и муштровке. Свежих войск под рукою у командования не было, и тогда Екатерина решила сформировать в помощь действующей армии особую иррегулярную часть из нерусских народностей Северного Кавказа и Поволжья, украинских запорожцев, донских, терских и волжских казаков и прочих вольных людей, знающих, однако, воинскую науку. Соединение это получило название Московского легиона, потому что укомплектовывалось воинами в Москве. Всего предполагалось набрать шесть тысяч человек, в том числе триста тридцать пять яицких казаков.
Из Оренбурга войсковому атаману Петру Тамбовцеву была спущена разнарядка на сбор ратных людей, тот обнародовал ее на майдане, и сразу же последовал взрыв негодования казаков непослушной стороны. Рвя на себе рубахи чуть ли не до пупа и с силой шмякая о землю шапками-трухменками, яицкие удальцы кричали:
– Не пойдем в Московский легион, хоть убей! Братцы, где это видано, чтобы казаки с москалями-лапотниками вместе служили? Не пойдем!
– Приказ губернатора Рейнсдорпа по высочайшему повелению императрицы! – потрясал зажатой в руке страшной для казаков государственной бумагой не знавший что предпринять атаман. – Казаки, присягу матушке-императрице давали? Помни присягу!
– Не пойдем в регулярство! – продолжали бушевать на площади несогласные. – Как отцы и деды наши в казачьих полках государям московским служили, так и мы хотим… Неча нам в легионе делать. Знаем мы эти штучки! В Москве нас заставят бороды брить, да солдатские кафтаны напялят… Не любо, казаки! Даешь челобитную Екатерине Алексеевне!
Пошумев, поругавшись с атаманом и старшинами, казаки войсковой стороны решили в очередной раз писать жалобу наверх. Только теперь уже не в Оренбург, а выше по инстанции: самой императрице в Питер. Снова избрали депутацию: двадцать человек во главе с сотником Портновым, которая в июле 1770 года отбыла в столицу. Прибыв в Царское Село, казаки ухитрились подать челобитную самой Екатерине лично в руки, хоть это и было строжайше запрещено.
Разгневанная нескончаемой тяжбой в Яицком войске, Екатерина послала на Яик своего личного уполномоченного, блестящего офицера лейб-гвардии Семеновского полка капитана Дурново, близкого друга и соратника ее фаворита Григория Орлова.
Новую следственную комиссию возглавил, прибывший из Оренбурга, генерал-майор Давыдов. Он рассудил по справедливости и отписал в Санкт-Петербург о всех выявленных нарушениях нового атамана Тамбовцева и старшин. Дело в том, что атаман начал набирать казаков в Московский легион силой. Людей отлавливали на улицах и базарах, во время рыбной ловли и даже в церквях, куда, впрочем, яицкие казаки захаживали редко, предпочитая молиться всяк у себя дома. Видя такие крутые меры, предпринятые атаманом Тамбовцевым, который плясал под дудку Мартемьяна Бородина, многие казаки из городка разбежались. Скрывались по отдаленным степным хуторам, в пойменных густых лесных чащах, либо на Узенях, традиционном месте пребывания всех беглых.
Чтобы зазря не волновать казаков в и без того тревожное военное время, из Санкт-Петербурга пришел высочайший указ об избавлении их от легионной службы. Все схваченные атаманом Тамбовцевым казаки генералом Давыдовым были выпущены на свободу, а репрессии против войска прекращены. Это ободрило казаков и придало им силы для дальнейшего сопротивления. Уступка правительства была расценена ими как слабость.
– Боится нас чертова немка, – перешептывались, гордо ударяя себя в грудь кулаками, непослушные. – И поделом… Мы, казаки, – сила!
Оклемавшийся к этому времени Михаил Атаров вновь принимал участие в веселых казачьих посиделках, с вином, балалайками и лихими переплясами, на которых, само собой, перемывали косточки атаману, старшинам и самой государыне. Напивались порой до чертиков, что называется, до положения риз. Выхватив из ножен казачьи шашки, лихо крутили ими над головой, пускаясь в присядку посреди горницы. Пировали до третьих петухов, не подозревая, что пир этот во время чумы!
В Москве и впрямь бушевала эта страшная напасть, занесенная войсками из Турции. Город был завален почерневшими мертвяками, которых специально наряженные воинские команды стаскивали крючьями в одно место, грузили на возы и отправляли на кладбище, где не хоронили в земле, а сжигали, чтобы напрочь уничтожить заразу. За короткое время чума вымела из Златоглавой треть населения, частью вымершего, частью сбежавшего в другие губернии. Москву оцепили воинскими пикетами, никого из нее не выпуская, и, естественно, не впуская обозы с продовольствием, которого становилось все меньше и меньше. В результате цены на продукты питания на московских рынках стремительно подскочили на недосягаемую для простого народа высоту, радуя спекулянтов. В городе наступил голод, а вслед за ним вспыхнул страшный и отчаянный чумной бунт.
Страдала от чумы и действующая армия в Бессарабии, в одном из донских казачьих полков которой служил никому не известный в ту пору, дослужившийся до первого офицерского чина хорунжий Емельян Пугачев… Русские войска под командованием генерала Петра Панина долго и безуспешно осаждали сильную турецкую крепость Бендеры, которую никак не могли взять штурмом, всякий раз откатываясь на исходные позиции и неся большие потери. В конце концов Бендеры были взяты, а вражеские войска наголову разбиты. Во время этой баталии и отличился геройский казак Пугачев, первым из своих вскарабкавшийся на крепостную стену и отбивший у свирепых турецких янычар их штандарт.
Осенью во время слякотных холодных дождей, в сырых землянках и у дымных походных костров на биваках Пугачев простудился, захворал. Сильно застудил зубы, грудь, которая покрылась крупными фурункулами и начала гнить, ноги. Казака вначале положили в полевой лазарет, но болезнь не проходила, и воинское начальство отпустило его на Дон, на поправку.
На Яике в это время мягкотелого, либерального генерала Давыдова на его посту сменил другой следователь – генерал-майор фон Траубенберг, человек жестокий и властный. Он был сущим деспотом и сразу же начал закручивать гайки, которые отпустил было его предшественник. К тому же от правительства поступило новое предписание Яицкому войску: немедля снарядить команду численностью в пятьсот человек и спешно направить в город Кизляр, что на Северном Кавказе, для поимки и возвращения на прежнее место кочевок беглых калмыков.