– Ну и что с того? Коль ушел, значит, место свободное, я и занял, – рассудительно сказал Пугачев. – Ну-ка, освободи нары, почтеннейший, не то тебе худо будет. Не доводи до греха.
– Что, ты меня пужаешь?! Меня? – вскочил на ноги оборванец и кинулся с кулаками на Пугачева.
Тот, недолго думая, заехал неприятелю в зубы. С размаху, что было духу. Оборванец захлебнулся собственным криком и кровью, широко взмахнув руками, упал на пол, но быстро вскочил на ноги и вновь яростно бросился на Пугачева. Изловчившись, врезал тому кулаком под дых, а когда Емельян, глухо охнув, согнулся чуть ли не пополам, ударил сжатыми в замок кистями рук по затылку. На помощь своему из глубины камеры ринулось еще несколько отчаянного вида босяков.
Быть бы Емельяну биту до полусмерти, а то и совсем живота лишиться, если б не яицкие казаки, которых тоже предостаточно было в камере. Видя, что одному ему с бандой острожных головорезов не справиться, Пугачев зычно, на все помещение заголосил:
– Эгей, братцы-станичники, казаков бьют!
Услыхав знакомый призыв, больше дюжины яицких, скучавших перед тем у окна, на самых лучших местах, дружно вскочили на ноги и, засучив рукава теплых зимних чекменей, ринулись на выручку Емельяна. Завязалась короткая отчаянная потасовка. Зарвавшихся босяков оттеснили к самым дверям, кое-кого уложили на пол точными ударами кулаков, кое-кому посчитали зубы, так что их потом пришлось сметать в угол веником. Остальные испуганно разбежались по дальним углам камеры.
Пугачев с благодарностью пожал несколько протянутых рук своих избавителей, назвал свое имя.
– Тю, Емельян Иванов говоришь, Пугач? – весело крикнул один яицкий. – А энто не ты ли квартировал надысь на Таловом умете у Ереминой Курицы, а посля в Яицком городке подговаривал деда Пьянова с казаками в Турцию всем войском утечь? Ты?.. Я много за тебя слышал, пока от старшин по степям скитался.
– Что знаешь, казак, молчи, посля покалякаем, тута не след, – многозначительно промолвил Пугачев, опасаясь, как бы яицкий молодец не припомнил ему самозванства. Вдруг знает он от Дениса Пьянова, что называл себя Емельян Петром Федоровичем Третьим, императором Всероссийским?
Казаки, весело переговариваясь, обсуждая детали произошедшей потасовки с босяками, шумно занимали свои нары. Пригласили к окну и Пугачева.
– Откель будешь, служивый? – спросил его по виду старший казак, степенно оглаживая ладонью седоватую бороду. – Говор у тя не наш, не яицкий. Но по замашкам – казак. Добрый казак, причем. С туркою воевал, небось?
– И с туркою воевал, и с пруссаками, и с чеченцами на Кавказе, – охотно ответствовал Пугачев. – А родом я из слободы Ветки, что в Польше. Так в паспорте записано. Шел на поселение в Синбирск, да вишь, взят был властями по поклепу недоброго человека, крестьянина Филиппова.
– Знаем, слыхали, – сказал старый казак. – В Ветку и наши яицкие многие подались, кто в бегах с прошлого года обретается за бунт в Яицком городке. Там, за границею, в Польше легко под другим именем записаться. Перешел польскую границу и стал враз другим человеком! Был Петров, а превратился в Сидорова, польского уроженца. Ловко придумано!
– А вас за что взяли, дедушка? – почтительно поинтересовался Пугачев.
– За смертоубийство немца генерала Траубенберга и атамана Тамбовцева со старшинами, – ответил старик. – Мало мы их в прошлом году порешили, казакам житья теперь от старшин нет. Не знают, куда и деваться: хоть в Турцию к султану, хоть в Персию к шаху, хоть к самому сатане в преисподнюю, лишь бы отсюда подальше… Что думаешь об этом, друг Емельян?
– Молитесь, дедушка, авось и услышит Небесный Отец ваши молитвы, снизойдет к сирым и униженным, – посоветовал Пугачев.
На следующий день его заковали в тяжелые, тридцатифунтовые ножные кандалы, на руки тоже навесили «железы», правда, наполовину легче. Посадили в крытую арестантскую кибитку с зарешеченными окнами и под усиленной охраной, как важного преступника, отправили в Синбирскую крепость.
В Синбирске, в провинциальной канцелярии Пугачеву был вновь учинен строгий допрос с пристрастием, на котором он подтвердил свои прежние признательные показания. Рассказал, как подговаривал яицких казаков бежать всем войском в Туретчину на Кубань, обещая каждой семье по двенадцати рублей на дорожные расходы и на обустройство на новом месте.
Пока два гарнизонных солдата – старики-инвалиды, – сняв черные форменные треуголки, кряхтя расписывали плетьми оголенный зад Пугачева (спина еще не отошла от батогов, полученных в Малыковке), худощавый остроносый секретарь скрупулезно записывал все его показания в протокол допроса.
Красномордый чиновник в белом парике с косичкой, сидя за дубовым письменным столом, вел дознание, задавая арестанту каверзные вопросы. В деле его заинтересовало два момента: попытка увода целого казачьего войска за границу, во владения враждебного государства, с коим в данный момент велась кровопролитная война, и взятие на себя имени покойного государя.
– Как ты смел, вор, назваться Петром Федоровичем, бывшим императором? – с негодованием спрашивал чиновник у Пугачева. – Или тебе неизвестно, что стало с последним Лжепетром Третьим, объявившимся недавно в Царицыне?
– Не знаю, батюшка, – тяжело дыша и морщась от ударов плетей, вымолвил Пугачев. – Люди брехали, что это был подлинный государь-император и ему опять удалось скрыться, а заместо него в Царицыне казнили другого, какого-то солдата.
– Враки все! Досужие выдумки бездельников и базарных пьяниц вроде тебя, – злобно выкрикнул дознаватель в белом парике. – То был не император Петр Федорович, а обыкновенный беглый, бывший крепостной графа Воронцова Федька Богомолов, и его доподлинно казнили в Царицыне. Руки, ноги поотрубали и собакам бросили, а после, через полчаса, и голову. Ты тако же хочешь, пустобрех?
– Смилуйтесь, ваше превосходительство, не брал я на себя имени покойного государя, – взмолился испуганный угрозами дознавателя Пугачев. – А ежели что Семен Филиппов по глупости на меня наболтал, так то по пьяной лавочке было. Уж больно много мы с ним как-то водки выпили, вот мне спьяну и померещилось, что я – царь. Не иначе как бес попутал, больше некому.
– А сознайся-ка, вор, от кого ты получил задание увести яицких казаков на Кубань к предателям некрасовцам? – вновь вопросил суровый чиновник. – Тут уже тебе не отвертеться, знай!.. Ежели ты имя покойного государя по пьянке на себя взял, то к туркам подговаривал казаков бежать на полном серьезе.
– Помилуй, отец родной, и это все поклеп и наговоры, – стал отказываться Пугачев. – Пошутил я, грешный, а казаки – простые души – поверили. Как дети, ей бо!.. Сам посуди, ваше превосходительство, откуда у меня по двенадцати рублей на все войско? Это на круг сколько ж выйдет? Большие тыщи, я так понимаю. Вот и смекай.
«А ведь прав, подлец, без денег никто б за ним не пошел, а денег у него, по всему видать, что нету, особенно таких, на все войско», – подумал чиновник, а вслух сказал:
– Признавайся, висельник, тебя турецкий паша на Яик подослал, чтобы ты в тылу наших войск возмущение учинил и тем помог неприятелю? Так ведь, я угадал?.. Сознавайся, не то хуже будет.
– Какой паша, какой турок, ежели я и языка басурманского не знаю, – со слезами на глазах взмолился Емельян, разыгрывая комедию и ломая ваньку. – Да и сам-то я, ваше превосходительство, господин хороший, православного вероисповедания, истинный хрестьянин и крест господень ношу на себе, не снимая. Вот он у меня на шее, на тесемке висит. А ежели и этого мало, вели своим катам развязать мне руки, я перекрещуся, докажу кто я таков.
– И бесы в аду веруют и трепещут, – цитатой из Библии загадочно ответил на слова Пугачева чиновник в парике. – Припрут к стенке, и магометанин осенит себя крестным христовым знамением… Слово что – ты делом докажи свою невиновность!
– Как? – вскричал Пугачев.
– Назови сообщников из яицких казаков! Мы многих еще из прошлогодних мятежников не поймали. Вот и укажи, где они скрываются. А за то тебе послабление в наказании будет, а то и вовсе простят по личному, ее величества, соизволению. Потому как дело твое, смутьян, в столицу, в правительственный Сенат ныне передается, и сама императрица Екатерина Алексеевна будет решать, как с тобой поступить.
– Велика, знать, я птица, коль сама царица мною заниматься будет, – удивленно присвистнул Емельян. – А птицу, в народе у нас говорят, видать по полету.
– Отлетался ты, Емелька! Шабаш, – рубанул воздух рукой чиновник. – Крылья тебе подрежем, раскаленными щипцами ноздри вырвем, лоб и щеки заклеймим, и больше не полетаешь. Ползать на брюхе будешь, как пить дать…
– На все воля Божья, – смиренно ответствовал Емельян, морщась от очередного свистящего удара плети.
– Будет с него! – раздраженно махнул рукой чиновник, обращаясь к стегавшим Пугачева инвалидам. – Еще помрет чего доброго под пыткой, а мне потом отвечай перед воеводою… Отведите его в острог, пускай начальство решает, что дальше делать с разбойником.
Начальство думать долго не стало, а сплавило опасного государственного преступника с глаз долой из сердца вон – в губернский город Казань, к Брандту. С прапорщиком, сопровождавшим с солдатами закованного в ножные и ручные кандалы Пугачева, из Синбирской провинциальной канцелярии отправили и все материалы по его делу, протоколы допросов, показания свидетелей и прочую бумажную волокиту.
Дорога была не близкая, и солдаты конвоя приготовились к долгому и утомительному путешествию: навалили в сани старых, побитых молью тулупов, в которых выстаивали длинными морозными ночами в карауле, охраняя от татей и лихих степняков Синбирскую крепость, запаслись у гарнизонного интенданта харчем, у знакомого трактирщика взяли в долг водки. По пути следования, втихаря, чтоб не видел прапорщик, ехавший с арестантом и двумя конвоирами в кибитке, жадно прикладывались к заветному штофу, согревались. В попадавшихся впереди селах расторопные крестьянские девчонки подбегали к саням и совали в руки служивым теплые, только что с пылу, с жару, калачи, молоко в крынках, завернутое в чистые тряпицы сало. Бабы тоскливо махали им вслед руками, вспоминая своих служивых, угнанных барином в солдатчину на целых двадцать пять лет.