Емельян окончательно утвердился в побеге и ждал только удобного момента, а он мог наступить не раньше апреля – мая месяца, когда пойдет на спад безудержная российская распутица и дороги наконец-то примут более-менее божеский вид и по ним можно будет проехать в повозке.
Купец Дружинин, содержавшийся вместе с Пугачевым, уже переговорил со своим сыном и велел ему загодя подыскать в городе не старую, в хорошем состоянии, кибитку, а по первому его требованию купить лошадь. Как расчетливый хозяин, намекнул сокамернику о неизбежных немалых расходах на побег, и Емельян пообещал взять половину затрат на себя. Деньги у него, дескать, есть и находятся на сохранении у отца Филарета на Иргизе.
Все это время Пугачев продолжал общаться с караульным солдатом Григорием Мищенко, склоняя того к побегу с ними за компанию. Делал он это осторожно, чтобы ничего не заподозрили капралы или дежурный офицер, в основном тогда, когда Мищенко сопровождал Емельяна в паломничестве в ближайшую церковь для сбора подаяния. Дело в том, что казанский купец Василий Щолоков выговорил у коменданта для Пугачева и эту привилегию. Так что того отпускали побираться Христа ради и в одиночку, без других острожников, под конвоем всего одного солдата, которым по собственному желанию частенько оказывался Мищенко.
Вид разнаряженной, праздно шатающейся по улицам толпы казанцев вызывал у Емельяна глухое раздражение и зависть.
«Ишь, жируют, веселятся, а до остального им и дела мало, – думал он со злостью, проходя в кандалах по шумному восточному базару. – И почему я в остроге сижу, а они на воле? За что мне такая несправедливость? Али мало у каждого своих грехов перед властью?.. Ну, допустим, провинился я, попутал бес, перевез на своей лодке беглеца через Дон. (Пугачев в сердцах помянул тут недобрым словом своего зятя Симона Павлова, из-за которого и попал первый раз под арест). Ну так дело то прошлое, могли б и снисхождение сделать герою Турецкой кампании… Отличился как никак под неприступной крепостью Бендеры, за что и младший офицерский чин хорунжего имею. Так нет же, сразу вязать и в острог. Да еще и смертной казнью пужают… Нет, несправедливо устроена жизнь, не так все идет, как следовало бы».
Какая-то здоровая, пышнотелая купчиха в дорогой собольей шубе, с огромной плетеной корзиной в руке нечаянно задела Пугачева круто выпуклым боком. Тот чуть не упал.
– Тю, лошадь ломовая… Гляди, куда прешь! – весело выкрикнул Емельян и, лукаво подмигнув бабище, смачно шлепнул ее широкой разлапистой пятерней по увесистому, откормленному заду, упруго отпружинившему удар, как студень. – Эх, мать, есть за что подержаться ближнему. Я б от такой кобылицы степной, необъезженной не отказался ночку на сеновале покоротать!
– Прими руки-то немытые, каторжник, – грубо отшила его бойкая на язык купчиха. – Рыло сначала умой, да бородищу-помело обскубай, а посля уж в женихи набивайся… Видала я таких, до чужих калачей падких!
– Так чужой калач скуснее, хозяйка, – выскалился Пугачев и вновь, шутя, хлопнул бабу пониже спины.
Наблюдавший эту сцену солдат Григорий Мищенко хохотнул в кулак. Сам он был робкого десятка и не решился бы подъехать к дебелой купчихе даже со своим кремневым ружьем: а ну как даст отпор бойкая бабенка почище любого неприятеля!
– Емеля, пийшлы видцеля от греха, ну ее в баню, – потянул он Пугачева за рукав арестантской робы, но тот не уходил.
– Э-э, погодь трохи, служивый, покалякаем малость с госпожой, авось и она нам на что сгодится. – Пугачев видел, что заинтересовал женщину, что злится она больше для виду, сама же не прочь пообщаться с симпатичным, не лезущим за словом в карман острожником. К тому же ей нравилось всеобщее внимание, в центре которого она вдруг оказалась.
– Ты гляди, востроглазый, не шибко-то граблям своим волю давай, не то хозяин мой увидит, враз их тебе поукоротит, – смеясь, говорила баба Пугачеву. Стояла перед ним вызывающе: руки в боки, пылая огненным кровяным румянцем во все щеки.
– А ты приходи до нас в острог, в гости, он и не увидит, – как бы в шутку предлагал Емельян. – Наших харчей арестантских скудных отведаешь, что Бог послал, да добрые люди принесли. Песен наших задушевных послушаешь. Ох, и голосистые у нас певцы есть, чисто соловьи залетные. Куда до них твоей опере!
– Ну вот, пойду я с тобой, татем и разбойником, в острог! – аж всплеснула руками купчиха. – Ты, небось, душегубец и убивец, кистенем на большой дороге махал, добрых людей грабил. Оттого и виселица по тебе плачет.
– Ошибаешься, госпожа хорошая, не грабил никого я и не убивал, – качнул отрицательно головой Емельян, притворно вздохнув и немного помолчав, продолжил. – А страдаю я за истинную нашу старую веру, за крест да за бороду… Помнишь, небось, как сестра наша любезная, боярышня Морозова, на Москве страдала во времена светлой памяти незабвенного протопопа Аввакума? Так и я неповинно взят по стражу, лишен состояния и купеческого звания, дожидаюсь теперь решения своей участи из следственной комиссии из самого Петербурга города.
Видя, что веселая комедия закончилась и купчиха с острожником мирно беседуют, толпа досужих зевак вокруг них мгновенно рассыпалась, разбрелась по базару. Возле них столбом остался стоять со своим нелепым длинным ружьем только солдат Мищенко.
– И жинка у тебя, мил человек, должно быть, есть? – соболезнующе спросила купчиха. – По виду человек ты уже не молодой, и детишек, наверно, имеешь дома?
– Как не быть жене и детям? – признался Пугачев. – Есть, есть, милая. Супругу Софьей Дмитревной кличут… Детишек трое: сын Трофимка и две дочки – Аграфена и Христинка. Соскучился по ним – страсть! А особливо по жене… – Емельян с намеком подмигнул купчихе и плотоядно заулыбался. – Тебя как увидал: ни дать, ни взять – моя Софьюшка! И обличием такая же, и телесами… Все при тебе… Прям пампушка сдобная!
– Не обломал бы зубья об ту лакомству, – ухмыльнулась купчиха. – И клешни не протягивай, народ смотрит… А в острог к тебе как-нибудь загляну, уговорил. Погляжу на ваше житье-бытье, гостинцев захвачу… Фелицатой меня зовут. Фелицата Евстафьевна.
– А меня Емельян, – запоздало представился Пугачев.
– Прими, мил человек, не побрезгуй, – протянула купчиха Фелицата Пугачеву на прощание серебряный рубль. – Выпей в кабаке за упокой души мово муженька убиенного, Царствие ему Небесное, Ивана Модестовича… Прощевай.
Пугачев только облизнулся, глядя ей вслед, подкинул на ладони монету, спрятал в карман крестьянского драного армяка, в который был наряжен.
– Огонь-баба, не правда, Грицко? – глянул он на солдата Мищенко.
– Да-а, я б такую прижал в укромном углу, не отказался бы! – мечтательно вздохнул служивый. – Почитай уже полгода как бабы не видал… По ночам подпирает – страсть! Хоть на стену лезь… Последней дурочке на церковной паперти рад, ан и ту нельзя – служба, лихоманка ее бери!
– Не сладкая у вас, у солдатушек, жизня, да, – сочувственно покивал головой Емельян, продолжая путь по базару. – Мы, казаки, отвоевали свое – и по домам в станицы… Кто жив, конечное дело, остался. А вам двадцать пять годков солдатскую лямку тянуть. Хошь, не хошь, а надо.
Разговаривая, они вскоре дошли до церкви, в которую валом валил народ разного звания на обеденную службу. Пугачев расположился на ступеньках, ведущих к паперти, нахально растолкав двух нищих калек в изодранном платье и втиснувшись между ними.
– А ну-ка, хлопцы, потеснись, дай место герою Прусской и Турецкой войны!
Рядовой Мищенко остался стоять внизу, почти не смотря за Пугачевым, знал, что сейчас он никуда не уйдет. Побег у них был обговорен на май месяц. Солдату вскоре какой-то подвыпивший мещанин поднес добрую чарку водки, от которой Григорий Мищенко не отказался, а выпил с большим удовольствием. Ему было зябко топтаться на пронзительном мартовском ветру в своем худом солдатском плаще, постукивая ногой о ногу. Башмаки тоже были драные, пропускали влагу и ничуть не грели, а денег на их починку у Мищенко не было.
Глава 22Ватага разгромлена
В конце апреля, когда подсохли после весенней распутицы степные дороги, правительственные войска внезапно нагрянули на Узени. Ватага местного атамана Евлампия Атарова, отчаянно отбиваясь от наседавших солдат и казаков старшинской стороны, спешно ушла в степь, рассыпалась по прибрежным густым плавням и глухим степным буераках. На месте побоища остались убитые и раненые разбойники числом до десяти. Нескольких человек солдаты успели схватить и, связав, отправили под усиленным конвоем в Яицкий городок. Другие сгинули неизвестно куда. В их числе был и беглый казак Денис Пьянов, разыскиваемый правительственной комиссией по делу Пугачева. Раненых солдаты беспощадно добили штыками, землянку разграбили и завалили землей. С победной залихватской песней двинулись дальше к берегу Волги, на поимку остальных смутьянов, ускользнувших из их рук.
Поражение, которое потерпел атаман Атаров, было страшное: с ним осталась жалкая кучка сподвижников, в основном яицких казаков. Погибли пожилой казак Петр Красноштанов, татарин Ахмет, солдат Иван Дегтярев, храбро сражавшиеся на Узенях с карателями. Невесть куда делся Федька Алтынный Глаз. С Атаровым спаслись Ефрем Закладнов, Гришка Рублев и еще человек семь яицких. Унес ноги и крестьянин Тимоха Арзамасец с несколькими мужиками.
Большинство казаков и Тимоха были на лошадях, остальные бежали следом, крепко держась за стремя верховых. Через пару верст шибкой рыси по степному бездорожью менялись местами. Бежали вдоль берега Волги на север, на Иргиз. На безводных астраханский юг дорога была закрыта, там были правительственные команды. Да Евлампий Атаров и сам не хотел уходить далеко от родных мест, чтобы не терять связь с Яицким городком, с матерью Варварой Герасимовной. Надеялся, что все как-нибудь переменится, казаков перестанут угнетать и преследовать, явится наконец в Петербурге высочайший заступник. И жизнь, наконец, войдет в привычную, тихую и спокойную колею.