Он тут же, заложив в рот четыре грязных пальца, залихватски, по-разбойничьи, свистнул. К вожаку сбежались сподвижники с горящими от возбуждения очами, с остро отточенными клинками в руках – готовые на все.
– Митька, Ванька, живо на конь и с казаками до восточных ворот! Отпирайте их к черту и впускайте в крепость Чику с остальной громадой, не то пушкари нам тут всем решку наведут. Живо, казаки!
Лысов с Фофановым чертями взлетели в седла застоявшихся во время рукопашного боя рысаков и, кликнув с собой дюжину яицких удальцов-пугачевцев, быстрокрылыми птицами понеслись к восточным крепостным воротам. У ворот завязалась короткая кровавая сеча, немногочисленные защитники были изрублены в капусту. Даже попавшегося под горячую казачью руку мужика, церковного сторожа, не пощадили.
Настежь отворили ворота, вымахнули на простор и, крутясь возле крепости, на дороге, неистово палили в воздух из ружей и громко горланили, призывая из степи сподвижников. Но те, видно, были далеко отсюда и не отзывались.
– Тьфу, пропасть! – с досадой чертыхнулся хлебнувший уже водки Лысов. Послал одного казака в объезд всей крепости на западную сторону с устной депешей Зарубину: срочно идти со всем войском сюда!
Многие казаки Лысова тоже то и дело прикладывались к баклажкам, прихваченным в крепости, в избах крестьян и казаков. Некоторые уже еле держались в седлах, а два человека упали. Фофанов укоризненно покачивал головой, но Митька Лысов, наоборот, поощрял пьяниц.
– Гуляй, братцы! За что кровь проливаем?
В самой крепости бой не утихал ни на минуту. Идыркей, смекнув, что на открытом месте им не устоять, посоветовал офицеру затащить пушку в ближайшую избу и там забаррикадироваться. Тот так и поступил. Солдаты с канонирами и высыпавшие на подмогу местные жители закатили пушку сначала на крыльцо, потом, выбив дверь с косяком, в помещение. Нацелили чугунное дуло грозного орудия из окна на площадь, по которой то и дело перебегали по одиночке и группами восставшие казаки и татары, грабившие обывателей. Зарядили картечью и стали ждать приступа. Двери с косяком прапорщик велел водворить на прежнее место и наглухо забить досками. Изнутри еще навалили всякого домашнего скарба, а окна забаррикадировали мешками с картошкой, найденными в погребе. Крепость получилась хоть куда.
Прапорщик решил держаться в ней, пока не подойдет подмога из соседних форпостов, а что там уже знают о постигшей Бударинский форпост беде, он не сомневался. Казаки на степных «маяках», верно, уже известили о том всю нижне-яицкую линию.
Надеялся на это и татарин Идыркей. И даже в мыслях представлял награду, которую получит за верность императрице и за геройство в отражении воровской шайки. Правда, немного жалко было несмышленых татар, его подчиненных, опрометчиво передавшихся мятежникам. Ждет их теперь верная виселица за измену и нарушение присяги! Ан, сами в том повинны: не слушай изменников и воров! И Максимыч со Шванвичем – хороши отцы-командиры, ничего не скажешь! Какой пример показали… Да и где это видано, чтобы господин офицер и казачий урядник к мятежному сборищу примкнули? Такого Идыркей никогда не слыхал.
Татарин был тверд в государственной службе, свято чтил присягу и не пристал четыре года назад даже к своим, кочевым татарам из заяицкой орды, когда взбунтовались они против правительства и коварно напали на Яицкий городок. А когда года два тому назад откочевали в Китай на поклон к тамошнему императору десятки тысяч калмыков, Идыркей Баймеков одним из первых вызвался их преследовать. И хотя непослушная сторона Яицкого войска отказалась принимать участие в этом походе, Идыркей добровольно ездил с группой яицких казаков старшинской послушной стороны в город Моздок, где назначался сбор экспедиционного корпуса. Из гиблых киргиз-кайсцких степей Баймеков вернулся не один, подобрал в походе в одном из разоренных калмыцких кочевий малолетнего сироту, туркменченка Балтая, усыновил его и стал растить и воспитывать. Сейчас Балтай подрос, и Идыркей отправил его на лето в татарскую слободу Каргалы, что неподалеку от Оренбурга, погостить у двоюродной сестры.
С улицы вдруг послышались громкие крики и повизгивания нападающих, загремели выстрелы, над головами осажденных засвистели пули и каленые стрелы татар. Но они не причиняли вреда осажденным. Прапорщик подал команду, и пушка рявкнула в наступающую толпу мятежников огненным смертоносным гостинцем. Грозные, львиные рыки атакующих сменил жалобный щенячий вой побитых шакалов, отпрянувших, поджав хвост, в кусты зализывать раны. Вслед им довеском протрещало несколько десятков ружейных выстрелов, и щенячий вой перешел в негромкий скулеж псов, на животе подползающих к пыльному сапогу хозяина, чтобы лизнуть.
Пугачев на дворе рвал и метал, гоня своих на решающий штурм остатков крепостного гарнизона, но те умело отбивали одну отчаянную атаку за другой. Уже и Зарубин-Чика привел в крепость все остальное пугачевское воинство, уже и хмельной в дымину Митька Лысов, два раза свалившись с коня и едва не поломав шею, лично водил на приступ казаков и татар, а из проклятой избы все стреляли и стреляли. Вся площадка перед ней была густо усеяна трупами атакующих. Пушечная картечь все не кончалась, и пороха в пороховницах солдат, видимо, еще хватало.
Мудрый Михаил Толкачев нашептывал на ухо Пугачеву, что надобно попросту поджечь дом – и вся недолга. Пускай ослушники государевы жарятся заживо, как раки в костре! Туда им и дорога!
– Дело гуторишь, Михаил Прокофьевич, – ухватился за спасительную идею Пугачев и кликнул Барына Мустаева: – А ну-ка, Мустаев, прикажи степнякам намотать на стрелы поболе пакли, обмакнуть ее в водке, зажечь, да и метать в избу. Авось загорится!
Те так и сделали. Вскоре осажденный дом, из которого не прекращали греметь пушечные и ружейные выстрелы, весь был объят жарким пламенем. Повстанцы вкруг дома притихли, с интересом ожидая, что будет: все сгорят или, может, кто-то не выдержит, сдастся?
Из осажденной избы отстреливались, пока не начали рваться пушечные заряды и обваливаться крыша. Потом все прекратилось, дверь избы с треском рухнула на крыльцо, искры фейерверком разлетелись в разные стороны. На улицу выскочило несколько обгорелых израненных солдат в дымящихся кафтанах, пошатывавшийся от удушья прапорщик и татарин Идыркей Баймеков. Горящий дом за их спинами пылал, как факел.
Сдавшихся защитников тут же взяли в плотное кольцо пугачевцы и погнали на расправу к своему грозному предводителю. Остальные мятежники и местные жители принялись ломать заплоты и окапывать широкой канавой горящую избу, чтобы не дать огню перекинутся на соседние строения. Через некоторое время пылающий дом покачнулся и начал медленно заваливаться на сторону. Люди с опаской отскочили в стороны.
Была глубокая ночь, но от пожара на площади было видно как днем. По приказу Пугачева казаки и крепостные плотники, спешно поднятые с постелей, наспех сооружали у комендантской канцелярии импровизированную виселицу. Самозваный царь уселся неподалеку в кресло, которое ему услужливо вынесли из канцелярии. Рядом с ним стояли сподвижники и Шванвич с крепостным урядником Скоробогатовым (Максимычем). К Пугачеву подтащили сдавшегося офицера.
– Присягать мне будешь? – грозно впился в него злым взглядом самозванец. – Хотя наперед говорю: это тебе не поможет, все одно вздерну! Досадил ты мне больно, ваше благородие, людишек верных много побил. Так что заранее предупреждаю: не прощу! Покаешься – хоть один грех с себя перед смертью спишешь… Так будешь присягать, чи так вздернуть?
– Вешай, кат! Палач! Всех не перевешаешь! – тяжело дыша, патетически провозгласил офицер. – Скоро государыня тебя самого вздернет, как и весь твой сброд, что присягу нарушил.
Пугачев, как будто отмахиваясь от мухи, уронил вниз руку с белым офицерским шарфом, снятым с убитого капитана Варфоломеева. Обреченного прапорщика подхватили несколько казаков и грубо поволокли к виселице. Вскоре он уже качался высоко над землей, под самой перекладиной. К Пугачеву подтащили связанного капрала с кровавой повязкой на голове и болтающейся плетью вдоль туловища перебитой правой рукой. Самозваный царь, даже не спросив его о присяге, сразу махнул шарфом. Капрала вздернули на той же перекладине, вынув из петли тело прапорщика и бросив у забора – собакам. Подошла очередь Идыркея.
– Будешь присягать, нехристь? – вновь повторил вопрос Пугачев. – Токмо и тебе наперед гуторю, как прапорщику: не прощу!
– Я не нехристь, а православный, – смело глянул в очи грозного набеглого царя татарин Идыркей Баймеков. В голосе его не было страха, в позе – раболепия и подобострастия. Татарин чем-то приглянулся Емельяну Ивановичу.
– Почто супротивничал, моих людей бил? – устало спросил предводитель повстанцев.
– А ты бы, государь, присягу нарушил? – вопросом на вопрос ответил Идыркей.
– Молодец! – неожиданно вырвалось у Пугачева. – Что присяги не нарушил – молодец, казак. Но я тебя от прежней присяги освобождаю! У меня служить будешь?
– Я человек служивый… Ни отца, ни матери… – замялся татарин. – Если ты своей царской волей меня прощаешь и на службу зовешь, что ж, я согласен! Твоя присяга, бачка-осударь, главнее присяги государыни: ты – муж, она – жена, баба…
– Здорово рассудил гололобый, – рассмеялись его бывшие сослуживцы, гарнизонные казаки.
Пришлись по душе слова Идыркея и Емельяну Ивановичу. Он встал с кресла, величаво протянул татарину руку для лобзания.
– Прощаю тебя, казак Баймеков. Ты не враг мне… Что верность присяге, единожды данной, соблюдал до конца, не щадя живота своего, ценю! Не предашь, значит, и меня, как супружницу мою, Катьку бессовестную, не предал. Верный ты человек, даром что инородец… В штабе у меня будешь служить, в личной охране и по совместительству – толмачом.
Пугачев оборотился к своим приближенным, а также к остальным сподвижникам, простым казакам, крестьянам, татарам, башкирам:
– Любо вам, казаки, чтобы Идыркей Баймеков неотлучно при моей ампираторской особе обретался? Покой мой царский стерег? От измены и крамолы оберегал, а заодно и толмачил?.. Любо?