– Ты, Степка, главное дело в сражении позади опытных старых бойцов держись, – напутствовал его Овчинников. – Они пиками и шашками дорогу среди неприятеля прорубают, а ты – ружье в руки – и гляди зорко по сторонам. Как только заметил вражеского бойца впереди, так и пали в него метко, сшибай с коня. Этим ты переднему большую поддержку окажешь, а он – тебе. Так в паре и пробьетесь сквозь вражье войско.
Кузьма Фофанов разговаривал с Почиталиным:
– Куды идем, не слыхал, дядька Яков? Ванька ничего не брехал?.. Он ить у тебя при государе!
– На Гниловской форпост правим, – со знанием дела отвечал Яков Филатьевич. – Батюшка, надежа-государь, по линии решил пройтись, пушек да людей в степных крепостях набрать. У нас ведь людей, слышь, Кузьма, прорва, а артиллерии – ни черта! Разве без нее навоюешь?
– Правда твоя, Филатьич, – услышав, согласился Андрей Овчинников. – Пушки нам до зарезу нужны… Будет у батюшки артиллерия – никакой Яицкий городок не устоит! Да что там, сам Оренбург не страшен будет… Правильно Петр Федорыч делает, что по форпостам идет. Сейчас там солдат мало, все на войне с Турцией, а казаки нам только радые будут, враз на нашу сторону перейдут!
– Ну, ты голова, Андрей Афанасьевич! – восхищенно заметил Степан Атаров. – Всю воинскую науку превзошел. Быть бы тебе войсковым атаманом, так нет же – старшины ни за что не позволят!
– А нам старшины не указ, – строптиво возразил Кузьма Фофанов. – Вот захотим, и выберем на кругу Андрея Афанасьича атаманом!
– Где он, тот круг?.. – неуверенно проговорил Степка.
– Батюшка обещал нам казачьи вольности возвернуть, – напомнил Фофанов, – вернет, как было обещано!.. Ты царский манифест читал?
– Неграмотный я, – пожал плечами Атаров. – Так, краем уха слыхал… Старший брат, Борис, что-то об том баял…
Гниловской форпост сдался Пугачеву без сопротивления. Небольшой отряд яицких казаков человек в семьдесят во главе с сотником, с одной полевой пушкой выехал навстречу императорскому войску.
Среди сдавшихся был племянник злейшего врага войсковых казаков Мартемьяна Бородина Григорий Семенович Бородин – казак послушной, старшинской стороны. Это вначале смутило сподвижников Пугачева. Некоторые горячие головы вроде Зарубина-Чики и Митьки Лысова даже поначалу потребовали его казни. Емельян Иванович было поддался их уговорам, но тут высказались более степенные, рассудительные и не столь кровожадные Максим Шигаев и Михаил Толкачев. Они доказали, что Гришка Бородин, в бытность свою в Яицком городке, войсковой стороне вреда не чинил, со своим дядькой, злыднем Матюшкой Бородиным, не якшался, был всегда справедлив и с простыми казаками честен.
– Так что же, люб он вам, атаманы-молодцы? – спросил своих Емельян Иванович.
– Люб, ваше величество, не вели казнить, вели миловать! – согласно затрясли бородами сподвижники. Даже Иван Зарубин присоединился к общему хору.
Один только Митька Лысов – пьяный в стельку, так что еле держался в седле – не сдавался:
– А я супротив, надежа, Емельян Ив… Тьфу ты, оговорился, прости! – вовремя спохватился он и со страхом прикусил язык.
Пугачев, видя, что полковника понесло не в ту степь, незаметно мигнул Зарубину и Мясникову. Те, быстро спешившись, грубо стащили с коня брыкавшегося Лысова и поволокли с глаз долой, в обоз.
Емельян Иванович обратился к молодому Бородину:
– Так и быть, прощаю тебя, казак. Служи мне верно, от присяги, которую примешь, не отступай, на сражении бейся смело, а буде смерть придет, прими ее, костлявую, честно, как и подобает настоящему рыцарю!
Григорий Бородин, внимательно выслушав, поклонился своему повелителю, поспешно отошел к войску. Пугачев, осененный новой идеей, тут же вызвал к себе в шатер сержанта Дмитрия Кальминского, велел ему срочно сочинить присягу.
– К обеду поспеешь? – строго поинтересовался Емельян Иванович.
– Дело мне незнакомое, ваше императорское величество… – неуверенно замялся сержант.
– Ты сам-то присягу Катьке давал? – не отставал Пугачев.
– Бывшей государыне Екатерине Алексеевне?.. – уточнил культурный молодой человек.
– Катька она для меня, потаскуха, подстилка Гришки Орлова, а никакая не Алексеевна, – зло процедил Пугачев, сердито глядя на Кальминского.
– Согласен, ваше величество, – не посмел перечить тот. – Присягу, конечно, принимал, куда же без этого… Весь народ присягал незаконной царице, обманом взошедшей на ваш престол.
– Вот и гарно! – сказал Пугачев. – По образцу старой присяги и сваргань новую, а мы с господами атаманами почитаем, обсудим… Иди. Шагом марш!
Сержант Кальминский, четко, по уставу, сделал налево кругом. Чеканя строевой шаг, вышел на улицу.
«Что значит солдатская муштра! – с завистью подумал Емельян Иванович. – А казаков-чертей попробуй этой премудрости обучить?.. Куды там… Степняки-наездники… Вольное племя!»
Выступив после обеда из Гниловского форпоста, к вечеру пугачевское войско достигло урочища Белые Берега. Устроили короткий привал.
Здесь Борис Атаров с товарищами с удивлением наблюдали необычную сцену, как Иван Зарубин с Мясниковым приволокли пьяного в дым Митьку Лысова.
– Отстань, Чика, морду побью! – кидался он на Ивана и силился ткнуть того тугим кулачищем в физиономию.
Чика уклонялся и в свою очередь грозился Митьке:
– Я те дам, дурила… Смотри у меня! Ежели не угомонишься зараз, свяжем!
– Казаки, что смотрите? Командира вашего бьют, а вам и дела мало! – обратился к своим подчиненным Лысов, ища поддержки.
Те враз зашумели, вступаясь за Митьку, грозно сжав кулаки, кинулись на Зарубина и Мясникова. Чика, недолго думая, выхватил из ножен шашку.
– Бунтовать? Вот я вас сейчас!.. А ну разойдись, щенячье племя!
Оставив Митьку Лысова, Зарубин с Мясниковым ушли. Казаки окружили возбужденно галдящей толпой своего полковника.
– За правду страдаю, братцы, – лил пьяные слезы Митька. – Батюшка змееныша, Гришку Бородина, помиловал, а я воспротивился. Где это видано, чтобы старшинского выродка не повесить? Он все одно к своим сбежит… Как волка ни корми, невинной овцой не станет.
Борис Атаров внутренне согласился с его доводами, но тут же подумал, что государю видней. Он и сержанта Кальминского пощадил, и офицера Шванвича на службу свою царскую принял. Казаки, послушав еще малость бессвязные, пьяные выкрики Лысова, согласно покивали головами и, позевывая, разошлись. Всяк принялся заниматься своим делом, пока выдалась свободная минутка в походе.
Борис, знавший малость грамоту, засел за письмо Устинье в Яицкий городок. Он долго мараковал, выдумывая ласковые для девичьего сердца выражения, щедро изливал свои чувства. По опыту знал, что девки любят ушами, потому и старался, разливался на бумаге соловьем… Но письмо ему дописать не дали. Войсковой трубач просигналил сбор, и казаки, побросав начатые дела, кто в чем поспешили в центр лагеря, к шатру государя. Даже малость оклемавшийся Митька Лысов поплелся.
– Что будет, не слыхать? – встревожено спрашивал на ходу у Бориса казак Харька. – Неужто комендант Симонов войско из городка выслал?
– Не должно… Тогда б походную трубили, – покачал головой Атаров, но тревога товарища невольно передалась и ему. В кулаке Борис комкал недописанное письмо к любимой…
Когда пришли в центр, здесь столпилось уже все войско. Полковники и атаманы выстраивали полукругом свои подразделения, у царского шатра, как обычно, возвышалось кресло, которое всегда возили в обозе за государем. Пугачев стремительно вышагнул из шатра и уселся на свой трон. Стоявшие поодаль дюжие казаки из личной охраны дробно ударили колотушками в большие круглые барабаны-литавры, требуя тишины. Когда площадь замерла, Емельян Иванович встал на ноги, поднял вверх правую руку и громогласно провозгласил:
– Господа казаки, атаманы-молодцы, Всевеликое войско Яицкое и все остальные верные мои подданные! Все вы отныне – вольные казаки! Жалую вас сим званием пожизненно. Всех, кто бы кем до этого ни был! Солдаты, пахотные крестьяне, татары, башкиры, калмыки али простые городские обыватели, купцы и всякого другого звания люди – будь каждый теперь казаком! Вольным человеком и моим усердным слугой. И да будет отныне среди вас изречено, как исстари среди донских казаков ведется, что с Яика выдачи нет! Все между друг другом свободные и равные. Такова моя царская воля!
Его слова тут же покрыл ликующий многоголосый рев радостной, возбужденной толпы. Особенно усердствовали беглые крепостные мужики, наконец-то получившие долгожданное избавление от кабалы помещиков и теперь, вторым шагом, жаждавшие земли. Но Пугачев заговорил не о земле:
– А теперь, станичники, как обещал, объявляю первый казачий круг открытым! Выбирай, войско яицкое, себе атамана, полковника и прочих чинов, как издревле прадеды ваши делали. И да будет ваша воля – моей, а моя – вашей!
Это еще больше воодушевило собравшихся. Они тотчас подхватили своего императора и принялись качать, провозглашая ему здравицу и беспорядочно паля в воздух из ружей. Особенно усердствовала молодежь, силясь подбросить царя-батюшку как можно выше. Качал надежу вместе со всеми и Борис Атаров. Щупленький Степка, по причине великого многолюдства, не пробился. Радовались отдельной группой и татары с башкирами, и калмыками, но чему – не понимали сами. Не многие из них говорили по-русски и радовались со всеми за компанию, на всякий случай.
Пугачев, дав народу немного потешиться, подал незаметный знак своему флигель-адъютанту Екиму Давилину, тот шумнул гвардейской комендантской сотне. Набежавшие рослые, вооруженные до зубов молодцы во главе с татарином Идоркой быстро разогнали толпу, отняли у казаков Пугачева, водрузили его на прежнее место. Сами стали в оцеплении, никого больше к батюшке не допуская. Выборы главных должностных лиц яицкого войска начались.
Казаки долго спорили, выкрикивая ту или иную кандидатуру, до хрипоты доказывая свою правоту. Когда не помогали слова, пускали в ход более убедительные аргументы: кулаки, а то и вострые шашки! Атаман вроде бы всех устроил, на эту должность предложили Андрея Овчинникова. Правда, небольшая группа стояла за Максима Шигаева, но не набрала и четверти голосов. Зато во время выборов полковника страсти разгорелись не на шутку: вся молодежь и казаки с линейных форпостов горой стояли за Митьку Лысова, более умеренные городские казаки – за Ивана Зарубина.