– А не знаешь, велика ли армия у государя? – поинтересовался Иван Творогов. – Твой дружок Афоня Новиковский ничего про это не сказывал?
– У батюшки три тысячи казаков и пятнадцать пушек, – не моргнув глазом соврал Дмитриев. – Афанасий самолично всю войску царскую видел и при мне крест целовал, что правда истинная…
Иван с Леонтием вновь загадочно переглянулись и понимающе покачали головами. Иван Творогов сказал:
– Много, ежели не сбрехал твой Афоня… С таким войском не то что на наш городок, на Москву идти можно.
Потап торопливо, ни у кого не спрашивая и никому не предлагая, налил сам себе еще водки, залпом выпил, откусил большой кусок пирога.
– Правильно, Иван Александрович, рассуждаешь… Москву проклятую нужно брать, оттуда, из этого змеиного гнезда казачеству все беды! Как говорит Афоня Новиковский: «Гэть, проклятые москали!» Мы, казаки, и без Москвы у себя на Илеке проживем. Нам чужого не надо, но и нашего не трожь! Долой сиволапых! Долой кацапов! Да здравствует вольный Илек! Гарно я говорю, казаки?
Братья Твороговы согласно закивали головами, тоже выпили водки.
Иван осторожно поинтересовался у Дмитриева:
– А что, Потап, Новиковский про цесаревича Павла Петровича ничего не слыхал?.. Что в толпе у батюшки казаки говорят: поможет наследник престола родному папаше?
– А ты бы, Иван, не помог своему батьке? – укоризненно взглянул на него Дмитриев и вновь налил себе до краев водки. – Батюшка, царь-государь сказывает, что сын его кровный Павел Петрович ведет ему на помощь из Петербурга десять гвардейских полков с артиллерией. К малому багрению как раз на Яике будут! Держись тогда комендант Симонов, атаман Портнов и губернатор Оренбурга, немчура Рейнсдорп! Все на перекладине закачаются за измену.
– И что, Афоня Новиковский сам это от государя слышал? – раскрыл рот от изумления Иван Творогов.
– Вот те крест святой – слышал! – побожился Потап Дмитриев.
К их разговору прислушивались выпивохи за соседними столами, и даже хозяин кабака, толстый татарин, отложил свое занятие, навострив ухо.
Ивану не понравилось их любопытство; он сейчас же расплатился за выпивку и закуску и потянул казаков на улицу.
– Уйдем, братцы, от греха… Не то будет нам тут «слово и дело»!
Пока происходили все эти события, Пугачев без всякого сопротивления занял Кондуровский, Студеный и Мухранов форпосты и к вечеру 20 сентября приблизился к Илецкому городку. Перед ним была не шуточная твердыня, вроде Яицкой крепости, к тому же расположенная на противоположном, левом берегу Яика, который в этом месте был крутым и неприступным. Мост в городок был разобран, из крепостных бойниц на пугачевцев зорко глядели жерла многочисленных пушек. Городок сдаваться не собирался.
– Батюшка, вели написать манифест жителям, я его сам в городок доставлю, – вызвался уроженец этих мест Максим Горшков.
Остальные приближенные тоже советовали попытаться решить дело миром, как до этого в форпостах, которых щелкали, как орехи. Пугачев согласился, вызвал Ивана Почиталина и велел ему с бывшим сержантом Кальминским сочинить именной императорский указ Илецкому войску. Те уединились в своей канцелярской палатке и тотчас принялись за работу. Пока суть да дело, Емельян Иванович распорядился выслать вперед по дороге, в сторону Рассыпной крепости, казачий дозор, чтобы обезопасить себя с этой стороны. Жребий на сторожевую службу выпал отряду Митьки Лысова. Он хоть и был избран на кругу войсковым полковником, своих людей не бросил. Пугачев за недостатком опытных, боевых командиров оставил за Лысовым его полк.
Митька отрядил в дозор несколько молодых казаков во главе с урядником Василием Скоробогатовым. Лениво напутствовал его перед выступлением:
– Обследуй, Васька, пойму, не прячутся ли в лесу солдаты? А буде встретишь местных, водки у них достань. Душа горит – выпивки просит!
Урядник Скоробогатов недоуменно пожал плечами.
– Да где ж ее в лесу достанешь, водку-то? У медведей?.. А местные жители все куркули, из хохлов черкасских. У них зимой снега со двора не выпросишь. За грош в церкви пернут!
– Ладно, езжай, казуня, – пренебрежительно отмахнулся Лысов.
Скоробогатов лихо вскочил в седло, подал знак своим к выступлению. Поехали Борис Атаров, Харька, местный уроженец Илюха Карташов, Ванька Заикин, еще полдюжины яицких…
Дорога сразу же нырнула в смешанный прибрежный лес: заросли молодого дуба перемежались с тополями, орешником, кустами черемухи. Понизу все было так густо переплетено зеленым молодняком, что без топора невозможно продраться. Вверху густые кроны соткали причудливый природный шатер, нависающий над дорогой. Он давал тень и прохладу всему живому, обитавшему в чаще. Всадников сопровождало многоголосое ликование птиц, другие лесные звуки, к которым казаки, как опытные следопыты, поминутно прислушивались. В лесу легко можно было напороться на вражескую засаду.
Василий Скоробогатов негромко шепнул что-то Атарову и Карташову. Те послушно спрыгнули с коней, отдав поводки товарищам, взяли наизготовку ружья и углубились в заросли по левую сторону от проселка. Направо тоже ушли два казака.
– У вас тут кабаны водятся? – спрашивал у Карташова Борис Атаров, с трудом продираясь сквозь густую чащу. Ветви кустарников и молодых побегов орешника, тополя и других лесных пород переплелись столь плотно, что порой приходилось пускать в ход кинжал, а то и шашку, чтоб прорубить дорогу.
– Кабаны водятся, но не здесь. Ближе к берегу, в камышах, – пыхтя и отдуваясь, ответил Илюха.
Он прокладывал себе дорогу руками, наклоняя высокие стебли побегов вниз, наступал затем сапогом и с силой ломал у самого основания. В лесу стоял громкий треск ломаемых веток и крик потревоженных птиц.
– Сюда хряки желуди жрать прибегают, да корни под деревьями рыть, – продолжил Карташов.
Атаров удовлетворенно крякнул:
– Шуму мы наделали с тобой – за версту, должно, слыхать… Пущай думают, что кабаны.
Они прошли молча еще несколько саженей. Лес заметно поредел, казаки, остановившись, чутко прислушались.
– От своих не оторвемся? – тревожно спросил Борис.
– Не-е, с дороги шумнут, ежели что, – успокоил Илюха.
Борис на всякий случай сыпанул на полку ружья свежего пороха. Побрели дальше, зорко оглядываясь по сторонам. Не прошли и десятка саженей, как вдруг слева в зарослях раздался какой-то шум, треск ломаемого валежника под чьими-то ногами, и прямо на казаков из кустов выскочил средних размеров медведь. Разведчики оторопели от неожиданности, застыв как вкопанные, и в первую минуту не сообразили, что делать. Лесной хищник увидел людей (почувствовал он их, верно, еще раньше и шел на запах), злобно оскалил страшную пасть, зарычал и бросился на переднего – Илью. Карташов торопливо выстрелил, но ружье дало осечку. Медведь легко подмял под себя казака, впился острыми клыками в горло. Илья страшно закричал, от чего Борис Атаров пришел в ужас. Не целясь, он навскидку выстрелил медведю в ухо, отшвырнул в кусты ружье и выхватил шашку.
Крик несчастного казака перешел в душераздирающий вой, раненый медведь раздирал ему грудь острыми как бритва когтями. Борис с силой рубанул зверя шашкой по лохматой короткой шее, но только порезал шкуру. Из раны ручьем хлынула алая кровь, заливая лицо подмятого Карташова, и без того окровавленное. Медведь зарычал от острой боли, но жертвы из лап не выпустил. Илья уже не кричал, а только судорожно бился под навалившейся сверху многопудовой тушей.
Борис, видя, что ничего не помогает, вложил шашку в ножны и выхватил кривой татарский кинжал. Подскочив сзади к страшному зверю, он ударил его под левую лопатку, силясь достать до сердца. Затем еще раз и еще… Медведь рыкнул особенно сильно, как бы жалуясь на острую боль, молнией пронзившую все его могучее тело, повернулся в сторону Атарова, хотел вскочить на задние лапы – и упал как подкошенный. Из многочисленных ран продолжала хлестать кровь, окрашивая в красное траву, изо рта у лесного бродяги пошла пена. Он еще немного погреб лапами и вскоре затих, испустив дух. Илья Карташов тоже лежал без движения, на лицо его, изуродованное когтями, страшно было смотреть. Грудь и шея казака были разворочены и представляли собой какое-то невообразимое кровавое месиво. Борис взял его ружье, патронницу и шашку, пошел через кущери обратно к дороге. Казаки из дозора уже скакали ему навстречу.
– Что стряслось, Атаров? Кто стрелял? – тревожно крикнул с коня урядник Василий Скоробогатов.
– Я стрелял, по медведю, – откликнулся Борис.
Казаки окружили его, сдерживая разгоряченных бегом коней. Ломая ветки, засновали туда-сюда. Харька подал Атарову повод его жеребца. Молодой казак привычно вскочил в седло.
– А Карташов где? – спросил урядник.
– Медведь задрал. Вот его ружье и шашка, – показал Атаров.
– Угораздило ж вас, – посетовал Скоробогатов, гарцуя на своем коне близ казака. – Поехали, покажешь место, где он лежит. С собой заберем Илью… Да и медвежьего мяса прихватим, казакам на обед.
Сержант Дмитрий Кальминский с бумагой, скрученной в трубку, робко приблизился к шатру Петра Федоровича. У входа зорко несли службу два здоровенных батюшкиных «гвардейца» в ярко-красных бешметах, в высоких бараньих шапках на головах, с кривыми татарскими саблями на боку. В руках – длинные казачьи пики с голубыми флажками у наконечников. Еще несколько человек охранников, среди которых был и их начальник Тимофей Мясников, азартно играли в стороне в кости. Тут же главный войсковой трубач Назарка Сыртов, сидя на бочке, поставленной на попа, наигрывал на балалайке какую-то веселую мелодию. К Кальминскому подошел дежурный Еким Давилин:
– По какой нужде к государю, сержант?
– Указ принес показать… К атаману Илецкого городка, – по уставу щелкнув каблуками стоптанных башмаков, четко доложил Кальминский.
– Ну иди, показывай, – посторонился, пропуская его в шатер, Давилин.
Сержант, мысленно перекрестясь, шагнул внутрь, застыл как вкопанный у входа. В шатре за небольшим круглым столом, уставленным тарелками со снедью, всякими блюдами и плоскими посудинами с водкой, восседали царские приближенные, из которых Кальминский хорошо знал только своего непосредственного начальника Максима Горшкова, почтенного старшину Андрея Витошнова – известного и уважаемого в Яицком городке казака, и Ивана Зарубина – не менее прославленного забулдыгу, не единожды битого плетьми всенародно на городской площади. Сам государь с пенной чаркой в руке расхаживал вкруг стола и со смешинкой в лукавых глазах говорил: